Некоторые не попадут в ад: роман-фантасмагория

Вышел новый роман Захара Прилепина «Некоторые не попадут в ад», который, судя по датам (9 декабря 2018 — 7 января 2019), был написан буквально за месяц и, судя по признанию самого автора, едва ли не вопреки его воле: «И мысли не было сочинять эту книжку. Сорок раз себе пообещал: пусть всё отстоится, отлежится…» Но роман написался. Значит, так было нужно — по горячим следам, на одном дыхании, вопреки собственной сознательной установке. Уважаю этого писателя — дети (четверо), дом, дерево и всё такое, а ещё ответственность за слово, приравненное к поступку. Редкостное по нашим временам качество. Дорогого стоит. Ведь сколькие кричали и кричат: «Мы за всё хорошее, против всего плохого!» — и сидят себе в Москве, истерят на ТВ-шоу, а он собрался и поехал в ДНР, и четыре зимы, три лета там, на переднем крае… Даже семью в какой-то момент перевёз. Уважаю. И доверяю. Как человек и читатель.

Так о чём, спросите, роман? О войне. О войне, которая идёт прямо сейчас. И не у нашего порога (хоть близко, но всё-таки за дверью), а уже на нашей территории — в неких «сферах», кулуарах, СМИ, кабинетах, да и в нас самих — всё по живому… Которая чем-то глубинным, на уровне инстинкта самосохранения, связана с той, Большой войной. Но вообще странная какая-то и от этого еще более страшная война: сменился с передовой и можно шашлычок пожарить, в кафе с друзьями, пока ещё живыми, посидеть, посмеяться… Не война и мир, по порядку, одно за другим, а именно #войнаимир, хештегом, в одно слово — бред какой-то… Фантасмагория…

О чём там еще? О дружбе и предательстве, о жизни и смерти… Особенно об одной, самой тяжёлой для автора утрате (многим до сих пор трудно поверить): Батя, Глава Республики, Александр Владимирович, Захарченко… Такой улыбчивый и настоящий… Не может быть!.. Нет, нет и нет… Они даже в созвучиях имен мистически сошлись: Захар — Захарченко… Кстати, в роли рассказчика Захар Прилепин (на самом деле — Евгений Николаевич) остаётся в романе под своим псевдонимом, то есть и роман какой-то странный — почти жизнь, «почти» потому, что всё-таки это его, авторское, субъективное восприятие происходящего. Очень личное. В диапазоне от крыльев за спиной (он верил в непризнанную республику, «как в свет собственного детства, как в отца, как в первую любовь, как в любимое стихотворение, как в молитву, которая помогла в страшный час…») до чёрного квадрата, «черным-черно» в финале… Область вопросов, проблем лежит тут же — со смещением в темное, труднообъяснимое, а область решений — уже за пределами литературы.

Мотив тьмы (в разных её вариантах вплоть до ада) появляется с первых же страниц романа. Бессознательно выхваченный сначала из контекста памяти, из впечатлений прожитого дня (ночные поезда, ночь — тьма вокруг, «ничего толком не разглядишь» — «черт!» (в сердцах) — чёрные проулки – чёрный джип и т. д.), он, по мере вызревания, осознания, становится своего рода заглавным кодом произведения (обгорелый лесок – чёрный список – чёрное дело — чёрные брёвна выгоревшего блиндажа — «чёрный от ужаса» провал выбитого снарядом окна — и, наконец, это последнее «черным-черно», будто «посреди жизни наступила зима», будто разверзлась твердь «и оттуда черти смотрят глазами»). Кажется, все самые душевные беседы-встречи-посиделки в романе Прилепина происходят ночью, а самое большое злодейство случилось при свете дня, да ещё в таком месте, что надёжней не придумаешь… Наводит на размышления… И вот — некоторые не попадут в ад. На уровне утверждения. Почему? Потому что как мученики попадут в рай?.. Или не попадут даже в ад?.. За всё, что натворили, ассасины, иуды… Или ад уже здесь, на войне?.. А кто-то благополучно, и не без выгоды для себя порой, отсиделся, попользовался… Да и вопрос ещё, кто останется живым после смерти: этот, с удивительными голубыми глазами, или тот, чья квартира оказалась забита деньгами, — тоже ведь Захарченко по совпадению… Такая вот современная метафизика… Такие вот знаки, загогулины провидения, судьбы…  

Роман Прилепина опирается на документальные факты. Рядом с ним на страницах книги — реальные люди с реальными, в том числе, позывными: Ташкент (мы его столько раз по телевизору видели!) — бывший танкист, учился в Ташкенте, отсюда и позывной; Томич — командир «прилепинского» батальона, Домовой — командир разведки, Араб — начштаба, Граф, Тайсон, Шаман, Казак, между прочим, и наши земляки есть — Кубань, Анапа… Суровые на вид ребята, но… «Все они, проведшие в зоне антитеррористической операции в качестве террористов месяцы и годы, вышколенные бойцы без страха и упрёка, стреляющие без рассуждений», на самом деле были «ласковые дети», в каждом «хлопал глазами ребёнок, которому однажды были обещаны тепло, защита, любовь навсегда, справедливость, верность», правда, обещанного всё не давали, а отказаться от символов своей веры у них не было сил. Идеалисты, словом (в наше-то время!), романтики (кто в большей, кто в меньшей степени), «болевшие» освобождением Донбасса, идеей создания нового государства — Малороссии… Разочарованные идеалисты, сбитые влёт мечтатели… Солдаты света  («Нежелание даже случайно губить гражданское население было частью нашей общей правоты. Лишать себя правоты не хотелось») и циники, конечно: a la guerre comme a la guerre — на войне как на войне… Сложно всё.

Да и память… Мало того, что она несовершенна («…я помню обычно процентов пятнадцать от случившегося, в самом лучшем случае. Слова, краски, детали, звуки, запахи — забываю напрочь; едва восстанавливаю общую канву и то, что в стакане осталось на дне: чем всё было заварено»). Память вдобавок ещё избирательна. Тем более, когда в свете основного события задним числом надо восстановить те или иные подробности, штрихи к портрету, мелочи всякие, казавшиеся случайными и не обратившие на себя в нужный момент никакого внимания. Кто скажет, почему запомнилось именно это, а другое, столь необходимое сейчас для полноты объективной картины, прошло мимо, ничем не зацепило, не «задокументировалось»? Кто скажет… Вот и монтируется сюжет из отдельных сохранившихся в памяти фрагментов, связанных единством авторского «я» и огромной человеческой болью, объединившей, сплотившей (хотелось бы) далёких и близких своих. Фрагментов таких в романе 35 (структурно они отбиты друг от друга звёздочками); с ретроспективными отступлениями, боковыми ответвлениями, вставками всякими они существуют как бы в двух измерениях — «до» и «после»:

«…Батальона … нет, гостиницы нет, республики той, в запомнившемся, как на лучшем фото, виде, нет. Швейк один стоит ледяной.

…Но это сейчас, а тогда ещё всё было». 

«До» была вера в наступление, вера в победу, вера в чудо («…я и в Донецк переехал окончательно в одной тайной вере: что моя ничем не объяснимая удачливость, моя неубиваемость, моя неутомляемость, мои сорок тысяч ручных ангелов за спиной, — всё это окажется тем смешным и малым вкладом в победу, которого до сих пор не хватало»). После осталось только это «черным-черно»… Весь роман — медитация на тему недавнего прошлого, ревизия приобретённого опыта, дань памяти, долг сердца, почерневшего, казалось бы, выгоревшего, опустошённого до дна, на самом деле, силой братской любви тьму разгоняющего. Прилепин ведь даже тех, кто находится по другую сторону линии разграничения, иначе как «наш несчастный неприятель» не называет: «до позиций нашего несчастного неприятеля было метров двести», «за позициями нашего несчастного неприятеля находился посёлок», «они подползали метров на сто пятьдесят к нашему несчастному неприятелю», «с территорий, временно оккупированных нашим несчастным неприятелем» и т. д. Ни разу не оскорбил. Хотя, может, лучше бы матом крыл… Потому что припечатал он их этим постоянным эпитетом, как чёрта ладаном: душу свою бессмертную губите, несчастные, жалко вас… 

Впрочем, иные эмоции тоже присутствуют: «Когда от этого (детского. — М.Т.) гробика отходишь, — хочется не одну бомбу бросить, а жечь землю, чтоб ни одного блиндажа, ни одного схрона не осталось на той стороне, чтоб там трава не росла, птица мимо не летела». Вот так. Но прямых оскорблений нет, что, думаю, непросто, когда находишься в непосредственной близости к описываемым событиям: в ТАКОМ приближении к ТАКИМ событиям — буквально в окопе напротив. Вообще же «география» романа, конечно, шире — это и Донецк (гостиница «Прага» — дом Прилепина и особняк Захарченко на одной с ним улице — ресторан «Пушкин» — кафе «Сепар», то самое), и передовая (позиции под Пантелеймоновкой — Пантёха, Сосновка на Мариупольском направлении, Стыла), и Сербия (Белград, по историческим меркам совсем недавно переживший свой собственный ад), и Женева, и Москва, и вся Большая Россия за скобками — Россия с ее народом и Россия в статусе «пошлого и подлого, но величественного государства»…  

 Несмотря на столь широкий «захват» материала по горизонтали, кому-то из читателей наверняка не хватит в романе исторической глубины, масштабных обобщений-размышлений, окончательных выводов… Оно и понятно: перед нами жизнь, ставшая романом с небольшим зазором во времени, не успевшая еще целиком перейти в художественный образ. Перед нами роман с установкой на личное, порой лирическое переживание событий  с известным и, тем не менее, открытым финалом. Мы ведь заранее знали, кого убьют. Мы уже — не по книжке — знали, кто погиб. Мы знали… И в то же время никто из нас не знает, что будет дальше. Мы только верим и надеемся. Верим в своих по обе стороны черты. И надеемся на них же. Особый случай в литературе, когда объективная реальность прямо на наших глазах превращается в реальность художественную. И то, что автор увидел «на земле», «с земли», завтра будет бесценно, та атмосфера, которую он зафиксировал с близкого расстояния, вернее даже без всякого зазора, изнутри — уникальна: и состояние не-мира-не-войны на фронте, «позволяющее в ежедневном режиме убивать, но не позволяющее наступать»; и проблемы внутри самого донецкого социума, когда ополченцев, «пацанов в форме», местная «буржуазия» может пустить (за деньги), а может не пустить в свои рестораны, клубы (!); и удушающее порой давление Москвы, желающей видеть ДНР обычным российским регионом («мы их три года просили: дайте нам строить то, чего в России ещё нет, уже нет, и точно — не будет»); и всевозможные тёрки с «кремлёвскими распорядителями», отчего-то желающими «передать, передарить то, за что здесь — умирали», причём, не российским даже, а киевским олигархам (!)… Всё это теперь не вырубишь топором.

Так что, при всех раскладах, если давать совет, читать роман — не читать, я бы сказала: читайте. Тем более что там много интересного помимо основного сюжета. Есть интересные мысли, наблюдения. Вот автор пытается объяснить одному из ополченцев, что такое стихи: стихи — «это не слова, и даже не мысль, и не рассказ, — и вообще не смысл, — а только угодивший в силок дух, который вырвался и улетел, но разноцветные перья кружат» (!). Или о войне: «Война — она всегда за детство, за первые стихи; а вы как думали — за дураков и чью-то корысть? Нет, сначала за собственное детство. Всё остальное — потом». Есть интересные образы, характеры, зарисовки-портреты: Захарченко с его неподражаемым смехом («…заливается, как ребёнок. Ей-богу, так только дети могут смеяться»), рэп-музыкант Хаски — «кусачий жеребёнок» (!), Эдуард Лимонов (Савенко), Эмир Кустурица (улыбка на три четверти «небритого удивительного лица с прищуренным собачьим взглядом»), Никита Михалков, Моника Беллуччи… Лично меня Прилепин подвиг даже на то, чтобы полистать стихи Э. Лимонова (улыбнулась их ироничному косноязычию)… А отдельные словечки, выражения! Им несть числа… «Мы наметили с ним лёгкое полуобъятие, ударившись плечами…», «Я наматывал это расстояние, то ли подтягивая лодку к причалу за швартовы, то ли, напротив, вытягивая что-то из воды, накручивая бечёвку на локоть, чувствуя приятную тяжесть будущего. Что там у нас тянется, что там у нас упирается?» Хорошо ведь?.. И, да, очень хотелось везде в сравнительных оборотах перед союзом «как» запятую поставить (они в тексте почему-то упорно отсутствуют: может, так задумано?). Короче говоря, книжка, по-моему, состоялась. Более того, нам катастрофически не хватает таких книг, условно, из серии «Работайте, братья!» — о настоящих людях, наших современниках. Ведь кого, в конечном счете, запомнит история, — решать нам с вами, а своих героев надо знать в лицо. Или, иначе: «правда — это как запомнилось. Правда: как спето», если песню сложили, если она прижилась и поётся.    

Марина Тарасова,  доктор филологических наук, профессор
Альманах «Парус» № 12, 2019, г. Анапа