Елена Сафронова. Три слова о мертвых. О писательских биографиях В. Ерофеева, А. Мариенгофа и С. Есенина

Елена Валентиновна Сафронова родилась в 1973 г. Живет в Рязани. Окончила Историкоархивный институт Российского государственного гуманитарного университета в Москве. Прозаик, критик, постоянный автор «толстых» литературных журналов. Член Союза российских писателей, Союза Писателей Москвы и Союза журналистов России. Лауреат журнала «Бельские просторы» за 2013 год

***

А в моем отношении к книге Захара Прилепина «Есенин: Обещая встречу впереди» перемешано все — литература, жизнь, история и мифотворчество. К этой книге невозможно применить критический мем «прежде всего». Ибо непонятно, что же прежде всего?..

Книга Прилепина рушит представления о тех нормах и приличиях, которые существуют в биографической литературе. Внешне это — «типичная» биография, да еще и очень дотошная. Объем более 1000 страниц; добросовестное обращение к источникам (правда, архивных документов не нашла в круге источников, но литературы перечитано море); строится по хронологии. Бытие Есенина рассматривается от босоногого детства до повешения в штиблетах. Оно «закольцовано» обширным внешним кругом — что было до Сергея Александровича — Константиново на Оке, предки, семья, — и что осталось после него. За трагедией в «Англетере» следует еще добрая пятая часть сочинения, подробно рассматривающая, откуда взялась легенда об убийстве. Но эта книга абсолютно нетипична по языку и по диспозиции биографа. Прилепин не в исследовательском отдалении от Есенина, не на почтительном расстоянии, не смотрит снизу вверх — а обретается возле него. Настолько, что порой кажется — свечку держит перед замочной скважиной. И толпящимся за спиной рассказывает: вот Серега встал, почесал в затылке, подошел к окну, плюнул вниз…

Утрирую — но на такую мысль меня навели две сцены, которые Захаром прописаны особенно ярко — по-видимому, они тоже его впечатлили. Первая — описание константиновского загула Сергея в последний год жизни, когда он приехал к родителям с толпой столичных друзей, напился до изумления, утащил у сестры платье и чулки и пошел в женском наряде по деревне в сопровождении гармониста. С таким «лидером» процессия заявилась к одному из друзей детства Есенина, который лежал при смерти. «Гармонист ушел сам. Есенина еле выгнали», — лаконично сообщает Прилепин. При всей комичности этой сцены в ней множество смертных аллюзий, которые автор выпячивает, она дышит ужасом вопреки своей дурашливости.

Второй эпизод, к которому внимание Прилепина возвращается в самых последних строках книги –дежурство поэта Василия Князева в ночь смерти Есенина в мертвецкой рядом с поэтом и еще двенадцатью его «товарищами по несчастью». В те жуткие часы Князев написал стихи, простые и страшные. Прилепин приводит и эти стихи, и мысли Князева по поводу утраты, и его собственную трагическую судьбу (в 1937 году умер на этапе) — так, как будто видел все это своими глазами. И в финале своего труда он возвращается к загадке: зачем все же Василий сидел около мертвого Сергея всю ночь? Вопрос он формулирует: «Как около кого он там сидел?» В этих словах сквозит явный мистический подтекст. Мистицирующий Захар Прилепин — это что-то новое. Не знаю, как и прокомментировать.

«Рабочая» версия — что биограф слишком «сжился» со своим «подопечным», так, что действительно едва ли не стал прозревать некоторые вещи, ни в каких источниках не отраженные. А может быть, в какие-то моменты даже принимать себя за него… Панибратский слог Прилепина –из той же серии; то, что кажется иронией, на деле самоирония, ведь о собственных пьяных похождениях умный человек рассказывает не всерьез, а с усмешкой.

Но не исключено, что я просто поддалась мистическому настроению, нагнетаемому Захаром, а все проще. Перед нами полномерная биография, не чурающаяся и таких страниц, как сложные отношения поэта с матерью (переросшие в запутанные связи с женщинами и вечную холодность в адрес влюбленных простушек), финансовые аферы, с которыми связано издание книг имажинистов, эпатажные выходки, скандалы и драки. А задушевный стиль — выбранный прием для создания большей зримости текста. Ведь «приятельское» описание более достоверно и убедительно, чем отстраненное повествование сухим выверенным языком.

Какую из двух этих точек зрения ни прими, в сухом остатке одно: книга «Обещая встречу впереди…» развенчивает последовательно все сусальные мифы о Есенине, что так обожает его малая родина. Этим она мне и импонирует. Те, кто не жил в Рязани и не слышал после выхода сериала с Безруковым: «ЭТО — пьющий, драчливый, разгульный — не наш Есенин, создатели фильма исказили светлый образ рязанского соловья!» — не поймут. В Рязани, где поэт заклинал не ставить себе памятник, с ним поступили хуже: превратили Есенина в идол назидания. Ряд слащавых песен о «последнем поэте деревни» почему-то продолжает вера в его убийстве руками еврейских НКВД-шников (национальность обязательна!). Что в этой версии лестного и назидательного, никогда понять не могла — не рязанская… Прилепин миф об убийстве воспринимает как чушь. Он доказывает с выдержками из множества стихов Есенина суицидальные настроения, что преследовали его многие годы. Приводит цитаты из воспоминаний: никто из современников, близко знавших или хотя бы сталкивавшихся с Есениным, не сомневался в его суициде. Пока был жив круг есенинских знакомых, такая мысль даже не возникала. К самоубийству могли относиться сочувственно или раздраженно, но именно как к личному решению поэта. И лишь когда ушли в мир иной все очевидцы, спустя почти 70 лет после 1925 года, Эдуард Хлысталов «что-то заподозрил». Прилепин разбирает каждую из «схем», как происходило убийство, доказывает нелогичность каждой, и выводит, что все варианты насильственной гибели не стыкуются, а стыкуется лишь один — тот, что Есенин убил себя сам.

Итак. Развеяны все умилительные легенды. Насчет любви к матери, которой Есенин читал стихи за самоваром — по мнению Прилепина, поэт Татьяну Федоровну скорее ненавидел, не мог простить ей измену отцу и внебрачного сына. А «в старомодном ветхом шушуне» — это бабушка. Насчет любви к родной деревне — как только укрепился в столицах, перестал туда нос показывать. Насчет того, что всегда жили в Сергее крестьянские корни — Есенин происходил из сельских лавочников по обеим ветвям, это совсем не то, что крестьянин. В Рязани считают, что врут мемуаристы, кто рисует Сергея Александровича эгоцентричным, холодным, расчетливым человеком — Захар эти краски еще и сгущает. Насчет любви к крестьянскому труду — Прилепин смешно реагирует на крылатую строчку «Что же, дайте косу, я вам покажу!..». Крестьянский труд — пишет он — это когда человек никогда ничем иным не занимался, а не «я вам покажу!». Положи, Сережа, косу, не дай Бог, обрежешься.

Есть ли в этом что-то от «Есенин и я»? Наверное. Но с персонажем такой подход «срастается». По-человечески Есенин у Прилепина выходит довольно несимпатичный — зато живой. Даже окаянный еврейский вопрос Прилепин затрагивает — по его представлениям, Сергей Александрович был стихийный антисемит. Вроде как и сам стыдился, понимал, что это ему вредит — но ничего с собой поделать не мог. Есенин признавался Роману Гулю: «…Только детей своих люблю. Дочь у меня хорошая — блондинка. …Я и Россию ведь очень люблю. Она — моя, как дети. … — Сережа, у тебя ведь и сын есть? — Есть… Но он черный. Жид. Сына я не люблю».

Интригует, что, опровергнув все, так сказать, бытовые мифы о Есенине, Прилепин формулирует свой — в части литературоведческой, которая занимает в книге не главенствующее место. Писатель анализирует наследие Есенина в основном как иллюстрацию натуры Есенина либо рефлексию на какие-то жизненные события. Но один из аспектов есенинской поэзии интересует его живо — революционность.

«…в революцию первыми пришли двое — он и Блок. В сущности, это так».

«Ленин станет для Есенина такой же фигурой, как Петр Великий для Пушкина… Необходимо отечество, ведомое титаном».

Тут Прилепин формулирует любопытную теорию, опираясь на факт, что Есенин при первом знакомстве осмысленно ввел Блока в заблуждение, сказав о себе: «из богатой  старообрядческой крестьянской семьи — рязанец». Решая задачку, «зачем Есенину понадобилась мифическая старообрядческая семья — а значит, и весь род, уходящий в староверчество?», Прилепин говорит, что русская революционность — это и есть раскол, старообрядчество. Староверы «не Бога ненавидели, но казенного Бога, маркированного романовской монархии». Этот настрой Прилепин считает укоренившимся в русском народе даже «никонианской» веры под спудом и объясняет им ретивое участие народа в постреволюционном крушении храмов. Проводит последовательность: реформа Никона — протопоп Аввакум — Стенька Разин, в чьем войске было много староверов и их священников — побег разинских «бунташных» казаков в Соловецкий монастырь, где они помогли инокам сопротивляться государевым стрельцам еще 6 лет. И — путешествие Есенина на Соловки летом 1917 года — после коего он больше ни в одной обители не побывает (а в 1920-е позволит себе и несколько «богоборческих» шуточек публичного характера). По мнению Захара, в революции Сергей видел христианское возрождение России, подлинное, а не казенное. Красиво?.. Да. Но пока это все-таки гипотеза, а не установленная истина. Хотя есениноведам будущего и настоящего Прилепин явно подкинул пищи для размышлений. Создана эта теория, кстати, вопреки житейскому панибратству биографа с поэтом: она знак большого пиетета.

***

«Бельские просторы», № 4.2020, 03.05.2020