Тридцать три
В Петербурге вручили литературную премию «Национальный бестселлер». Среди традиционной шестерки финалистов, которую оценивало Малое жюри, были Анна Козлова, Александр Секацкий, Лев Данилкин, Андрей Тургенев (псевдоним Вячеслава Курицына) и Юрий Бригадир (надо думать, тоже псевдоним). Сюжеты этой премии часто бывают непредсказуемы. Но на сей раз «Нацбест» получил автор, считавшийся фаворитом и прошедший в шорт-лист с наибольшим количеством баллов, выставленных Большим жюри. Это Захар Прилепин.
…Кажется, это было в конце 2004 года. Да, определенно, это было 10 ноября. День милиции. Меня еще позвали составить компанию в походе на милицейский капустник в ведомственном ДК. Пока мой приятель собирался, я пила кофе и просматривала газеты. В одной из газет проводился опрос критиков и литературтрегеров — мол, чего нового в литературе. Убей не помню, кто анонсировал появление выдающегося романа о последней чеченской войне; автор — бывший боец нижегородского ОМОНа; текст доступен в журнальных публикациях.
Так состоялось заочное знакомство с писателем Прилепиным.
Весной следующего, 2005?го, года появилась книжка в мягкой обложке, выпущенная издательством «Андреевский флаг» в серии ArtOfWar (есть такой сайт, где публикуются воспоминания и проза участников последних войн и локальных конфликтов — Афган, Нагорный Карабах, Абхазия, Приднестровье, Чечня). Вообще-то дебютная книжка в подобном, маленьком и «специальном», издательстве — это, считай, могила молодому дарованию, в лучшем случае — узкоспециальная же известность. Не то получилось с Прилепиным. К весне о «Патологиях» уже говорили; роман был номинирован на премию «Национальный бестселлер», а в мае стало известно, что книжка прошла в шорт-лист.
Пожалуй, что и по сию пору «Патологии» — это любимая моя у Прилепина вещь. Неровная, со сбивчивым пульсом, местами будто огорошенная собственным материалом, книга о любви и войне, странным образом рифмующаяся с хемингуэевской Farewell to Arms (привет названию серии), но в то же время содержащая ощутимый национальный довесок этакой метафизической самоиронии, лукавства, которого, хорошо помню, мне очень недоставало у Хэма.
В июне была церемония «Нацбеста»; Захар недвусмысленно волновался, вовсе не думал этого скрывать; это подкупало. Весь его облик — бритая башка и яростно сверкающие прозрачные глаза на подтемненной настоящим, не курортным, солнцем физиономии, работали на должное восприятие автора лучше любого имиджмейкера.
А мне тогда позарез нужны были контакты с нацболами; в ходе банкета я усердно пытала на сей счет кинокритика Михаила Трофименкова, но ничего толком не добилась. Захар Прилепин тоже остался несолоно хлебавши — премию получил Михаил Шишкин с замечательно изысканным, будто в полуобмороке написанным романом «Венерин волос»; роман чудесный, но за Прилепина, вернее, за «Патологии», мне и тогда, да и до сих пор обидно.
Назавтра мы встретились с Прилепиным для интервью; дело в середине дня, Прилепин ограничен во времени. Когда время подошло к концу, а разговор вроде бы продолжался, Захар неожиданно предложил: если хочешь, мы сейчас на шашлык с товарищами… Можешь с нами. «С нацболами?» — не в полной мере доверяя совпадению, переспросила я. «Ну да», — удивленно ответил Прилепин. Действительно, какие еще могут быть; не гусь же свинье.
Мы отправились в сторону Финляндского вокзала и в итоге оказались на задворках старинного ясновельможного особняка, где крапива и жирная городская полынь уже в начале июня тянулись в рост человека. В заросшем дворике стоял деревянный стол; так и представлялось, как пацаны-»лимоновцы» раскладывают на нем карты местности, готовясь к очередному пионерскому выпаду против мира чистогана. В штаб-квартире на стене висел портрет команданте Че; тот же вариант лика я помнила из детства: у моего деда, адмирала-гидрографа, он смотрел со стены кабинета. Я очень быстро поняла, почему Трофименков жался на телефоны нацболов: это такое дело — если человек попадает к ним, пусть даже в качестве наблюдателя, эти ребята сразу принимают его как друга, товарища. Они совсем не подпольщики, эти парни и девчонки; они откровенны и притом серьезны; в каждом человеке они ищут брата, но этот брат — не «брат Джон» баптистов, это странное сочетание бандитского «брателло», левацкого «эрманос и эрманитас» — братья и сестренки, а также флотского «братишки».
Как бы ни относиться к целям и задачам организации, а также к взрослому человеку и знаменитому писателю Эдуарду Лимонову, почти каждый из его партийцев по ролевому типажу — эдакий потенциальный Иисус, готовый разделить с тобой и вино, и хлеб, и несколько рыб, и веру, и шашлык. И тюрьму, и суму, и последнюю рубаху. Об этом Прилепин написал свой второй роман — «Санькя». И он тоже попал в шорт-лист «Нацбеста»; и тогда на премии была целая делегация нацболов (потому что еще и Лимонов в жюри), и были беспорядки на Исаакиевской, когда движение «Наши» выходило с плакатами против так называемого фашизма, а милиционеры грузили их в «уазики» (и, как говорит молва, подвозили до метро).
И, в общем, при всей спорности текста было бы неплохо для (мета)физического здоровья нации, если бы и этот текст получил «Нацбест».
Но вот наступает 2008?й — год, когда президентом стал Дмитрий Медведев, в России отстраивают Сочи к зимней Олимпиаде, Плющенко с Биланом взяли «Евровидение» и футбол с хоккеем в целом тоже на высоте. Пропустив предыдущий год, в финал «Нацбеста» снова выходит Прилепин: в этом году ему исполнится тридцать три, а также у него трое детей и три книги — магия чисел, или, как говорит сам Захар, «у Бога хорошее чувство юмора». Прилепин к своим тридцати трем пообщался и с Сурковым, и с Путиным, поучаствовал в двух чеченских войнах и энном количестве оппозиционных маршей, но при всем том его сборник «Грех» не об этом, а о буднях могильщика, охранника в ночном клубе, а также о детстве и о том, как режут свинью.
«Грех» наконец получает премию «Национальный бестселлер».
Захар продолжает удивлять, это прекрасно, но каждый раз, когда я открываю его новую книгу, я вспоминаю День милиции в ведомственном ДК и руку судьбы, будто бы направляющую центростремительные силы мира к этому парню с бритым черепом и ясными глазами. Когда маститые литературные люди говорят сейчас, что Прилепину ветер дует в паруса, я всегда вспоминаю настоящее имя автора — Евгений Лавлинский, и мне странным образом кажется, что в этом человеке абсолютно органично сошлись и белый, и красный, и нежность, и мужество, и патриот-государственник, и революционер, и авантюрист, и многодетный отец, и все, можно сказать, цветы — белая акация, пурпурный шиповник, жесткие гвоздики. Этому здоровому, совокупно мощному архетипу — и белый поручик (Лавлинский), и красный комиссар (Прилепин) — отдают свои голоса актрисы, писатели, телеведущие; вся женская, рефлексивная, расслабленная Россия жаждет такого вот жесткого и одновременно влюбленного в нее парня.
Его тридцать три — это и вовсе последний шар в лузу.
То есть Захару-Евгению именно сейчас время выбирать — быть иконой или писателем; взять и первое, и второе можно; но это уже не то.
Либо Онегин, либо Ленский, если прибегнуть к другой метафоре.
Наталия Курчатова,
«Эксперт» №24 (613)/16 июня 2008