О радикальном реализме
2 октября 2007 года была вручена премия «Ясная Поляна», присуждаемая «талантливым авторам, произведения которых несут в себе идеалы человеколюбия, милосердия и нравственности, воспетые в творчестве Л. Н. Толстого». В номинации «XXI век» победил роман Захара Прилепина «Санькя».
И стало ясно: в России есть писатель, который устраивает абсолютно всех.
Уже в первом романе Прилепина «Патологии» критика разглядела не только «окопную правду», но и экзистенциальную тошноту, и желанный многим выход из вакуума постмодерна. Когда появился «Санькя», в похвальном хоре слились голоса А. Проханова и Д. Быкова, А. Гарроса и С. Костырко, П. Басинского и А. Иванова, В. Бондаренко и Я. Левченко, М. Трофименкова и А. Немзера. Последняя книга — «Грех», ранее частично распечатанная в «толстых» журналах — похоже, окончательно закрепила общее мнение. А премия дала писателю статус мастера.
Что же так нравится в Прилепине квалифицированным читателям?
На первый взгляд, каждому свое. Толстым журналам, как всегда, требуются гуманисты с жизненным опытом, не боящиеся пафоса, способные написать слова «добро», «истина» и «красота» с больших букв. «Толстяки» легко прощают молодым Горьким крайне левые взгляды: это ведь никакие не взгляды, это здоровый протест в качественной образной упаковке. Радикалам, как всегда, нужен радикализм. Роман, который начинается описанием того, как толпа молодежи хором кричит «Революция», а потом громит витрины на московской улице, директор «Ад маргинем», скорее всего, решил брать, даже не читая дальше: это ведь воплощение желаний, сон наяву. А как патриотам не полюбить молодого парня, выросшего в деревне, сердцем болеющего за брошенных и гибнущих односельчан, сохранившего — молодой парень! — само понятие греха: «Он так и не „вышел“ из народа, не оторвался от земли, от настоящей России» (Н. Горлова). Либералы, правда, морщатся (»…из народа, стало быть, паренек…» — С. Гедройц), но при этом тоже находят в Прилепине маленькую пользу: они считают, что «Саньку» стоит прочесть хотя бы затем, чтобы понять, чем заряжен мозг молодого революционно настроенного дурака, а «Патологии» — чтобы избавиться от иллюзий об окончательном замирении. Для них Прилепин — документ, свидетельство, симптом. Наконец, есть критики, которые просто-напросто объелись постмодернизмом и потому требуют «нового реализма», причем непременно с символической подливкой. И свинцовых мерзостей, и символов у Прилепина хватает, последних даже с избытком. Чего стоит сцена избиения Саньки эфэсбешниками в лесу. Героя раздевают, потом распинают на дереве:
— Даже Христа не раздевали, гады вы, — сказал Саша и почувствовал, что плачет.
— Христос, блядь, отыскался, — сказал кто-то и ударил несильно и неглубоко «розочкой» Сашу под правый сосок.
Итак, каждому — свое. Выбор есть: гуманизм, новый положительный герой нашего времени, элементы революционного романтизма, социальная критика, коллективизм, власть земли и приятие жизни полностью без остатка. Все это при верности деталей. В целом получается реализм, к тому же символический. Разве что уж очень въедливые критики усомнятся: а может быть, он еще и социалистический? Но за двадцать лет по соцреализму соскучились: мы не хотим больше читать про мотылька Митю, нам нужны герои — Павки, Саньки и Захарки.
Но если книга принимается всеми, то в ней должно быть что-то большее, чем герой, пафос, бытописание или навязчивая символика. Должно найтись нечто, что пробуждает в читателе инстинктивное приятие, выключает сознание в процессе чтения — с тем, чтобы очнувшись, читатель принялся выдумывать рациональные причины, почему текст так понравился.
Для того, чтобы ухватить это нечто, сопоставим «раннего» и «позднего» Прилепина. В дебютном романе «Патологии» герой-контрактник совсем не думает своей «бритой в области черепа головой», за что он ей рискует. Мысли заменяет сентиментальность (убив десять человек, герой вспоминает о замерзших новорожденных щеночках), а также вот это: «Поджав под себя ножки, грудками на диване, Даша потягивалась, распластывая ладошки с белеющими от утреннего блаженства пальчиками. Совершенно голенькая». В «Сержанте» (последний рассказ последней книги «Грех») заглавный герой уже думает — лихорадочно, отрывисто и путано. Эта земля, думает он, чеченская земля — и наша, и не наша, правых тут нет, но есть свои и чужие звери, есть я, мне надо выжить. Чтобы выжить, понимает он, надо убить чувства. Надо искать опору в чем-то дохристианском, не знающем ни жалости, ни страха, даже нечеловеческом. И тут «откуда-то выплыло призываемое всем существом мрачное лицо, оно было строго, ясно и чуждо всему, что кровоточило внутри» — лицо Сталина. И стало легче, и в решающий момент сразу нашлось, что сказать: «За Родину. За Сталина». О том же — помещенное неподалеку стихотворение «Я куплю себе портрет Сталина».
Налицо следующий парадокс: воплощенная идеология, знамя и знак — «Сталин» — превращается знак отсутствия знака, в нечто дознаковое, то есть дочеловеческое. Именно это и нужно, когда на тебя охотятся «другие человеческие звери» и очень хочется жить. Весь Прилепин — это тяга к дочеловеческому, дорефлективному, телесному, безусловному. Отсюда образная система всех его книг — что Сталин, что грудки на диванчике. Отсюда и совсем не характерные для «новых реалистов» — которым о словах вообще не положено заботиться, хватит с читателя и фактов — странные стилистические сбои. То мелькнет Андрей Платонов: «Ему было семнадцать лет, и он нервно носил свое тело». А то вдруг возьмет и вылезет Сорокин: после смерти отца шестилетний мальчик пишет на стене: «Господи блядь гнойный вурдалак». Эти стилистические пузыри, периодически лопающиеся на ровной глади «реалистического» повествования, напоминают только о тех писателях, которые писали телом.
Чего здесь нет и в помине — так это идеологии. У всех героев Прилепина (не только у Саньки) прямое действие обходится без рассуждений и оправданий, а умникам с порога указывается, куда они должны пойти. Прилепину интересно только то, что не нуждается в обсуждении. К числу того, что не нуждается в обсуждении, относятся: злость, боль, секс, адреналин, ненависть к власти и к богатым, смех младенца, тело любимой, щенячья радость, обжигающая водка, горячий хлеб, надежное оружие, веселый звук выстрела, хороший плотный удар в лицо врагу, здоровье, счастье и чувство собственной силы.
Отправляясь на смерть, «Саша ни о чем не думал, ничего не страшился, был стерилен и прозрачен, как шприц». Сильный не сокрушается, не укоряет себя, не покоряется, не снисходит, не отступает от своего; ничего не страшится, ни на что не надеется, никого не просит, ничего не забывает, ничего не прощает.
Волшебная сила риторики позволяет добавить к приведенному выше списку революцию, честь, свободу, справедливость, а также Родину-мать. Но это материал для тех критиков, которые хотят рационально объяснить, почему им так нравится Прилепин.
Позитивные ценности у Прилепина взаимозаменимы, эквивалентны. Все безусловное подобно друг другу. В «Саньке» есть сцена, где трехстраничный оргазм описывается развернутой метафорой милицейского избиения. А бескрайнее счастье героя «Греха» так же физиологично, как лютая ненависть нацбола, которому ощущение счастья в принципе не доступно. Эти рифмы противоположностей — показатель единства изображенного мира и еще один залог успеха Прилепина. Писатель — это тот, кто умеет показать сходство в несходном.
Остается спросить — что же делать тому, кому все перечисленное выше чуждо? Читать Прилепина. Ходить на «Марши несогласных». При этом продолжать думать.