Круги по русской истории

Владислав Шурыгин. Захар, двадцать два года назад, в августе 91-го закончилась история страны, в которой мы оба родились — Советского Союза. Загадку этой драмы ещё долго будут пытаться разгадать историки, конспирологи, политологи. Но мне интересно то, как вы, писатель, а в 91-м ещё подросток, увидели те события. Что пережили, что почувствовали? Чем для вас был тот август?

Захар Прилепин. Сохранилось многое, но, конечно, на мои воспоминания, так или иначе, уже наслоились последующие знания. Есть риск наделить паразитарными современными представлениями своё тогдашнее видение. Но совершенно очевидно то, что в девяносто первом мой внутренний подростковый настрой имел уже совершенно внятное неприятие того проекта, который реализовывался в России после августовских событий. Что касается тех дней, то каким-то почти мистическим, случайным образом я понял, что 18–19-го августа должен оказаться в Москве. Я поехал в столицу подростком шестнадцати лет с совершенно невнятными представлениями о том, что я хочу, участником какого действа я могу стать. Но мне было очевидно, что там в эти дни будет свершаться что-то такое, отчего судьбы всех людей, и моя в том числе, изменятся навсегда.

В.Ш. Попробуйте вспомнить свои ощущения в те дни: от Москвы, людей, себя...

З.П. Я помню ощущения от Москвы, да и от времени в целом. Они были какие-то не добрые, не благие, не обещающие светлых перемен, как тогда казалось многим. А было ощущение какой-то неряшливости, духоты. Какие-то суетливые люди на улицах. Молодые демократы наши, которых по телевизору показывали, — они вдруг вблизи оказались поношенными, затхлыми, словно их долго держали и не выпускали то ли из каких-то жилконтор, то ли из заштатных НИИ. Мне почему-то казалось, что все они вышли из НИИ, с «эмэнэсовскими» усиками, в таких рубашках с короткими рукавами, заправленных в брюки, с узенькими ремешками. И вот они идут колонной, и руки у них какие-то короткие, как у бывшего президента. И возбуждение у них не мужское, а суетливое, когда мужики собираются тайком, то ли выпить, то ли что-то спереть. А они, вроде, даже и не совсем как бы мужики.

Я всё время искал мрачные, суровые колонны «красно-коричневых подонков», которыми они пугали друг друга на непрерывных либеральных митингах, но всякий раз натыкался на колонны демократов. Этих самых «эмэнэсов» из НИИ. И у меня было резкое юношеское отрицание всего этого. Царила брезгливая суета — именно таковым было мое ощущение. Я ходил по Москве, видел проезжающие мимо бронетранспортёры, какие-то армейские колонны, идущие ниоткуда в никуда. Помню собственное потное ощущение: мне жарко, пот течёт, хочется всё время пить. И вот это потное ощущение осталось от всего этого времени.

В.Ш. Но именно эти «мальчики из НИИ» в те дни прекратили существование страны, в которой мы жили. Ведь драма СССР заключалась в том, что никто не бросился его защищать — по крайней мере, из тех, кто был в Москве. Все молча «сдали» Союз. Впрочем, не все. Я знаю, как почти плакали офицеры в Прибалтике, говорили: «Пустите нас в Москву, мы будем Советскую власть защищать». На охваченных гражданской войной окраинах люди уже по полной хлебнули «демократии» и готовы были сражаться за страну и порядок. Но вот в центре никто не защитил СССР. Что же случилось с СССР? И чем он был для вас?

З.П. Это, конечно, здорово, что где-то были люди, готовые сражаться и умереть за СССР, но всё же их было бесконечно мало по сравнению с теми, кто был недоволен и равнодушно встретил распад Союза. Мой отец был преподавателем истории, я помню, что года с 87-го он выписывал журнал «Огонёк» — и я, читая из номера в номер непрерывное обличение Союза во всём, что только можно было придумать, году к 90-му был уже твёрдый враг демократии, у меня уже вызывал судорогу телесную весь этот поток ненависти и лжи. Потому что я не на уровне знаний, не на уровне понимания ситуации, а на уровне чисто человеческой чистоплотности понимал: происходит что-то отвратительное.

Странно, я тогда был человеком, который, наверное, должен был бы стать последним советским комсомольцем — настолько я был «заряжен» против тогдашней либеральщины. Но меня в комсомол не приняли, так как я был не на очень хорошем счету по поведению. Парадокс! Из всего класса, да и изо всей школы, а может даже и города, я был единственным настоящим убеждённым комсомольцем. Портреты на стенах в школе: пионеры-герои, «Молодая Гвардия», — всё это было для меня живой плотью. Аркадий Гайдар и вся советская мифология были моей органикой. Но меня в комсомол не взяли...

Конечно, в формировании моих убеждений присутствовала определённая помощь отца. Он не был каким-то там «красно-коричневым». Он, покойный отец мой, был здравомыслящим человеком, и всё происходящее оценивал с усталым скепсисом. И потом, когда где-то году в 90-м или 92-м ему попались в руки книги «Дисциплинарный санаторий» и «Убийство часового» Эдуарда Лимонова, он сказал: «Ну, вот, собственно, то, как я это всё воспринимаю». И я так же это воспринимал. Просто Лимонов всё очень точно тогда сформулировал.

Нашу правоту присвоили другие

В.Ш. Сегодня очень модной является тема заговора против СССР. Вы верите в это? Или всё-таки это был какой-то конструктивный недостаток, который убил Союз изнутри?

З.П. Я вообще человек, не очень склонный к конспирологии и даже, пожалуй, чуждый ей. Я думаю, что миром управляют процессы стихийные, я верю в божественную метафизику, в божественную иронию, в божественный сарказм, в божественные попущения гораздо больше, чем в любую конспирологию. И, говоря о событиях августа 1991 года, я думаю, что все заговоры, которые могли сложиться, они складывались, но не играли определяющей роли. Просто потому, что если вся страна, кроме офицеров в Прибалтике и на Кавказе, безразлично сдала своё собственное государство, тот тут никакие заговоры не нужны. То, что произошло в 91-м году, было предопределено году в 81-м, 83-м, 85-м всей тогдашней властной некрофилией, всем ханжеством плакатов советских, всем противоречием лозунгов и реальности. К 1991 году мы выгорели изнутри.

В.Ш. Но потом за это предательство мы все очень страшно ответили. Верите ли вы в расплату за смерть СССР? Или всё то, что произошло с Россией и с нами всеми после августа 1991 года, это случайная цепь событий?

З.П. Безусловно, мы все: и те, кто напрямую виноват в распаде Союза, и те, кто в этом не виноват, — мы все получили по полной программе именно в силу вот этой своей вопиющей глупости. Просто несусветной глупости, в которой большинство из нас по сей день не хочет признаваться. Сегодня уже совершенно очевидно, что «мы» (давайте, я буду смело называть нас «мы»), те кто не принял убийство Союза, были, как выясняется, правы. Сейчас процентов восемьдесят пять страны находятся на наших позициях. Но ведь ни одна собака не придёт и не скажет: «Вот, ребята, вы были молодцы. Вы уже тогда смогли понять. Давайте мы у вас спросим совета, что делать дальше?». Никто не придёт. Мало того, все мы пребываем в статусе людей полублаженных и не совсем адекватных. А те люди, которые себе присвоили нашу правоту, кто сегодня на слуху и торгует нашей правотой как собственностью, — они теперь ходят с этой самой правотой на лице, как будто они знали её уже тогда. Хотя знать не знали, и ведать не ведали. И это легко доказать по любым публикациям, интервью и вообще по всему тому, что происходило тогда в Москве.

В любом случае, коллективная ответственность имеет место быть. Россия не то, что расплатилась, она расплачивается до сих пор, и ещё долго будет нести ответственность за фактическое самоубийство в августе девяносто первого. И чем скорее мы поймём, насколько сильны и безрассудны были наши иллюзии, тем скорее произойдёт что-то, что вернёт нас в человеческий вид и в нормальную русскую географию.

В.Ш. Насколько сложно нести синдром Кассандры? В мифе сказано, что Кассандра была пророчицей, но её драма заключалась в том, что её никто не слушал. Десятки вполне здравых людей знали, чем всё это закончится. Но просто изгрызало бессилие объяснить людям, что с ними будет, потому что никто не верил.

З.П. До сих пор чувство это не покидает, хотя оно не такое острое, как тогда. Детское чувство, абсолютно беззащитное. Такая особая щекотка: смотришь на человека и говоришь ему вещи совершенно простейшие, проще не придумать. А он тебя как будто не слышит. Как будто люди совершенно разучились понимать человеческую речь. Мы к этому распаду плыли, и тут уже не важно было, адекватны мы или нет, Кассандры мы или не Кассандры, — просто это был путь, который мы неизбежно должны были пройти. Мы к этому подошли, столкнулись, и всё полетело к чертям. И остановить это в 89-м или 90-м году было уже нельзя, даже если бы мы кричали о будущем на всех площадях...

Крест на либерализме

В.Ш. Фактически, из века в век повторяется одна и та же ситуация: российский либерализм, часть элиты, часть того класса, который теоретически должен страну беречь, вдруг поднимается против своей страны и разрушает её до основания, после чего стремительно мутирует в паноптикум чудовищ разных размеров и начинает рвать всё вокруг на части. Сегодня либеральный класс снова в борьбе, снова «раскачивает лодку». Как вы понимаете этот либеральный феномен в России?

З.П. Да, слово «либеральный» в каком-то смысле подходит для определения этой группы: хотя формы действия и речи либеральной партии так или иначе видоизменяются, но суть остаётся прежней. У меня есть один хороший товарищ, Дмитрий Львович Быков, который много говорит об этом русском заколдованном круге. Но я, во-первых, не уверен, что этот круг имеет место быть, несмотря на повторяющуюся ситуацию. В русской истории зигзаги и круги можно вырисовать в какую-либо схему, только глядя назад, в прошлое, но, глядя вперёд, предсказать ничего невозможно. Это никому не удавалось: ни самым патриотическим, ни самым либеральным умам.

Я думаю, прости Господи, что эти регулярные встряски России — своеобразный залог национального здоровья. Страна таким вот образом постоянно преодолевает самоё себя. Она никогда не позволяет себе остановиться в состоянии преодоления. Глупо говорить, что таков русский путь, потому что у нашего либерального окружения это вызовет хохот: «Все живут, как нормальные люди, а мы всё по одному и тому же кругу ходим». Но я действительно вижу в этом какой-то смысл.

В.Ш. И всё же, есть ли для вас какое-то проецирование ситуации 91-го года в ситуацию сегодняшнюю? В «Болотную», во все эти политические московские каши?

З.П. Все эти истории могут лишь очень условно накладываться друг на друга. Начнём с главных отличий: оппозиция образца 1991 года, тогдашняя «Болотная», боролась с действующей системой. Дрожащей, устарелой, держащейся на руках престарелых начальников, но системой. Нынешняя же «Болотная» — это фактически часть системы. И вместе они — это квазисистема. Моё бешенство по отношению к демократам конца 90-х, начала 80-х и моё отсутствие симпатии к нынешней либеральной оппозиции имеет разные градусы. Те для меня — просто исчадие ада, как их описывал Проханов в «Последнем солдате империи». А нынешняя оппозиция — тут другие градусы неприязни, другой состав всего этого. Много есть вещей из того, что они произносят, что я понимаю. Говоря о нынешней «Болотной» оппозиции, нужно домысливать какие-то вещи, чтобы их невзлюбить очень яростно и честно. А про тех не надо было ничего домысливать. Они просто открывали рот, и это всё из них изливалось.

Когда говорят, что нынешняя «Болотная» оппозиция — прямые наследники тех демократов 90-х, это не совсем так, потому что в правительстве сидит достаточно людей, которые фактически являются частью «Болотной». В моём понимании, одна либеральная группа находится у власти, другая ей оппонирует, но вместе они играют один большой спектакль по удержанию власти в рамках этой элиты. И тут у них полный консенсус. Поэтому бороться против одной группы в пользу второй — это всегда заведомый проигрыш, попытка выиграть у шулера, который сам тасует колоду.

В.Ш. Какие-то уроки прошлого лично вы для себя извлекли? И вообще, есть ли смысл извлекать какие-то уроки из истории?

З.П. Есть уроки, и они неутешительные. Массовое участие народных толп в тех или иных деяниях вовсе не означает истинности и чистоты побуждений, правильности сделанного выбора. Потому что манипуляции могут проходить на уровнях совершенно незримых. Люди, которыми никто не манипулировал, могут сами убедить себя в верности неверного пути. И, глядя на все эти события, я склоняюсь всё больше к патерналистскому типу сознания. Так или иначе, нам придётся доверяться людям, доказавшим свою вменяемость.

Ну и, конечно, самый важный вывод из всего происшедшего с нами за двадцать лет — необходимо раз и навсегда поставить крест на всех либеральных проектах переустройства России. Либерализм может присутствовать в общем контексте государственных идей лишь в качестве одной из приправ. Но как только он является центрообразующим — это приводит к коллапсу страны и её разрушению. Нужно раз и навсегда запомнить: либералы необходимы как пиявки или другие медицинские препараты в чётко вымеренной дозе. Но, ни в коем случае они не могут быть наделены властью. Власть в руках либералов — это машина разрушения и смерти.

Владислав Шурыгин, "Журналистская правда", 16.08.2013