Ловок, бес!

Захар Прилепин – это ведь твое литературное имя? В «миру» ты – Евгений Николаевич? Так?

Совершенно так.

Перемена имени, перемена участи, ну и прочая как бы «магия» не страшат?

Не страшат, а по результатам пройденного и нажитого, скорее, радует. В магию я не верю, но есть такое затасканное слово – «карма». Так вот, мне кажется, что, переменив имя, я сумел как-то совместить свою судьбу, данную при рождении, с литературной стезей. Звучит несколько высокопарно, но отвечает сути. Кроме того, Захар для меня имя знаковое. Так звали моего деда. И отца моего, который по «метрикам» был Николай, но все друзья и близкие его тоже всю жизнь звали Захаром. Дворовое прозвище, или, как в России говорят, «погоняло». Вот я и решил, что раз уж это имя стало вроде как нашим родовым, то почему бы этим не воспользоваться? И звучит хорошо, крепко. Так и приросло оно ко мне. И к прозе, которую пишу.

А если на улице вдруг окликнут вдруг Евгением или Женей, обернешься?

Пожалуй, что и нет. Или обернусь, но не сразу.

В армии служить пришлось?

Конечно. Как положено. В мотострелковых войсках.

А решение ехать в Чечню в составе ОМОНа было твоим или это случилось, как говорится, под давлением обстоятельств?

Нет, это исключительно мое персональное решение. И в первый раз, когда мне было чуть больше двадцати лет, и тем более во второй, когда стукнуло почти двадцать пять. Не было никаких внешних факторов, которые могли бы вынудить меня совершить этот шаг. Только сам. Или ты подразумевал какие-то внутренние мотивы? То есть насколько это мое решение было отрефлексировано?

Ну в общем, да. Ты ведь был, как ни крути, в какой-то степени литературный юноша, филолог. Отсюда и вопрос, не было ли в твоем решении чего-то лермонтовского? Ведь многие русские писатели были профессиональными военными, знавшими Чечню не понаслышке…

От своего филологического происхождения я ни в коем случае не отрекаюсь, книжки всю жизнь читал запоем, но к двадцати одному году у меня уже был «черный берет». И я был командиром отделения и к тому же чемпионом по стрельбе. То есть всё это стало нормальной, абсолютно естественной для меня сферой приложения сил, поскольку все мои деды-прадеды воевали. И я, честно говоря, ни о какой литературе и не помышлял тогда, думал, всю жизнь буду военным. Поэтому если скажу, что поехал в Чечню, руководствуясь принципом «а он, мятежный, ищет бури», то просто совру. Отправился туда, потому что не поехать не мог. Вот и всё.

То есть ты, как говорится, человек «по жизни военный»?

Ну знаешь, семь лет профессиональной журналистики и литературы наложили, конечно, свой отпечаток. Но по ОМОНу я ностальгирую, правда. И вообще, существование в условиях чисто мужского, казарменного сообщества для меня вполне естественно. И я туда могу вернуться в любой момент.

Ты был на войне. Как бы ты охарактеризовал происходящее там?

Я принимал участие в контртеррористических операциях. А на войне, под Сталинградом, был мой дед. И это разные вещи, причем диаметрально, я бы сказал. Да, мне приходилось бывать там, где часто и много стреляли. Порой убивали. Но я ни разу не ходил в атаку. Не выбирался из окружения и так далее. Под словами Хемингуэя, утверждавшего, что самых лучших людей он встречал на войне, я подписываюсь безоговорочно. Понимаешь, там была демонстрация русского национального характера и, как ни странно это может прозвучать, чеченского. И тем и другим свойственен невероятный боевой азарт, как говорят, «безбашенность», бесстрашие, какое-то пренебрежение опасностью быть раненным или даже убитым. Может быть, я ошибаюсь, но наличие этой страсти и ярости, этой чистой воды пассионарности вселяет определенные надежды, что Россия и целый ряд соседствующих с ней евразийских народов сумеют преодолеть какие угодно трудности. В Европе этого не понимают. Там всё, что связано с войной, – шок и ужас. А для нас – нормально. Можно иногда и повоевать…

То есть война для тебя не по ту сторону цивилизации? Она в порядке вещей?

Война, конечно же, по ту сторону цивилизации, тут не о чем спорить. Но в моем понимании, русский мужчина, а тем более чеченский, как бы «запрограммирован» на войну. Равно как женщина – на физические страдания, связанные с рождением ребенка. И когда я слышу про все эти «синдромы», которые приписывают воевавшим людям, я, честно говоря, недоумеваю. Знаю сотни парней, которые сами убивали, которых пытались убить или брали в плен, и, знаешь, никто из них не чувствует себя обездоленным, сломленным и так далее. И вообще, я убежден, что у невоевавших людей психологические проблемы встречаются гораздо чаще.

Я вот смотрю на тебя и думаю: парень рязанский, родился в селе Ильинка, а с виду – чеченец, да и только! Где «синь очей»?

Таким вот уродился. (Смеется.) В Грозном ко мне продавщицы на рынке только по-чеченски обращались… И в арабских странах тоже за своего принимают…

А там, на Кавказе, ощущал чеченцев врагами?

Лично меня это не коснулось. Но многие из наших ребят были обозлены сильно. То есть почти до ненависти. Но это проходит со временем.

Без этой контртеррористической главы в биографии состоялся бы Захар Прилепин как писатель?

Это очень такой «западный» вопрос… Знаешь, отчасти верно, что Чечня дала уникальный опыт, который для литератора очень важен, но, думаю, и без него я бы «добрал» из других событий моей жизни. Смерть отца, рождение детей, политика, митинги, журналистика. Писательство ценно для меня само по себе.

Твой писательский дебют пришелся на сложные для российской литературы времена. Но это не помешало тебе громко и ярко заявить о себе…

Тут вот в чем дело. Россия всегда была очень «литературной» страной. И потому влюбчивой, сродни пушкинской Татьяне. Советский Союз развалился, потому что очень многие, прочитав «Архипелаг Гулаг» и «Дети Арбата», решили, что так жить нельзя. Потом стали творить себе кумиров, в роли которых побывали и видные политики, и телевизионные ведущие, и какие-то гипнотизеры, и, наконец, звезды эстрады. И только, наверное, в последние лет десять из тени показались писатели и в какой-то степени вновь стали «властителями дум». Улицкая, Быков, Проханов, Лимонов, Акунин, даже я – эти имена появляются в печати едва ли не чаще, чем певица Валерия или Борис Гребенщиков. Это уже чисто российское, такого не встретишь нигде более.

Кстати, о Лимонове. Ты ведь состоишь в его партии? Это произошло под влиянием Лимонова-человека, Лимонова-политика или Лимонова-писателя?

Как нацбол я состоялся под влиянием Лимонова-писателя – это вне сомнений. Я с ним часто не согласен, может быть, в девяти случаях из десяти, я более консервативен, а его, на мой взгляд, часто и круто «заносит». Но его человеческое поведение, мужество, бескомпромиссность, смелость – всё это совпадает с моими представлениями о чести и достоинстве. Я просто рад жить с ним в одном времени! Есть на кого оглянуться и сказать: ну, всё в порядке, жизнь продолжается, потому что Эд бодр, пьет как конь, любит всех девушек, а они любят его…(Улыбается.)

Почему ты не живешь в Москве?

Не вижу в этом никакой необходимости. Во-первых, дети. Я ни в коем случае их туда не пущу, потому что там им делать нечего. Если позволяют обстоятельства, мы всей семьей иногда по полгода живем в деревне. И я думаю, что для детей общение с родителями, природой, простыми деревенскими людьми важнее, чем пребывание в невротическом медийном хаосе современной Москвы. Потом они возвращаются в Нижний Новгород, изучают языки, занимаются спортом, и всё у них в порядке.

Ты многодетный отец – у тебя аж четверо наследников! Редкость по нынешним временам…

Ну-у-у, стараюсь соответствовать своим же представлениям о достойной жизни. (Улыбается.)

«Санькя» и «Грех» – тексты, сделавшие тебе имя. Можно ли сказать, что они о стране, покинутой Богом?

Конечно! Да! Это очень точный вопрос. Именно о богооставленности, о страшном отчаянии, о лютом холоде, окружившем человека после того, как его страну, дом, семью и, наконец, его самого оставил Бог. Но и в этой бездне своего сиротства человек всё же ощущает теплоту, нежность и боль сердца, которое одно лишь и противостоит аду и мерзости окружающего. В этом, собственно, и заключается смысл моего литературного труда…

Невольно напрашивается ассоциация с распятым на кресте Иисусом: «Отче, Отче, зачем ты оставил меня!»

Вот! Наконец-то! Это к тому, что я уже на протяжении восьми лет даю интервью, но еще никто и никогда об этом не заговорил. Кстати, у Есенина есть строчка в тему: «Или, Или, лама савахмани». Это процитированное тобой, только по-арамейски. В таком виде строчка в Библии сохранилась. Может быть, это и есть одна из главных тем русской литературы, к которой я имею честь принадлежать.

Николай ВЕРНЕР, "Вся ЕВРОПА" - 3 июля 2013 г.