Захар Прилепин: «В России слишком много людей ведёт себя непотребным образом!»
В читающих, пишущих и политических кругах России Захар Прилепин сегодня — фигура сегодня более чем раскрученная. Но так как до магазинов Владивостока (по традиции) его книги добрались с некоторым запозданием, без краткого ликбеза не обойтись.
После выхода принесшего молодому прозаику известность романа «Патологии» (2004 — журнал «Север», 2005 — издательство «Андреевский флаг») критика сразу же провозгласила пришествие «нового Горького» — уроженец Рязанской области, 32-летний Прилепин живёт в Нижнем Новгороде и покидать его не собирается. В 2006 издательство Ad Marginem выпустило новый роман «Санькя» и переиздало «Патологии» (обе книги становились финалистами престижных премий «Национальный бестселлер» и «Русский букер»). Осенью 2007 года, примерно в одно время с выходом нового романа Прилепина «Грех», стало известно о том, что «Санькя» получил всероссийскую литературную премию имени Льва Толстого «Ясная поляна». Совсем недавно вышло французское издание «Патологий», после этого появились сообщения о подготовке китайского издания «Саньки» (в КНР книга признана лучшим зарубежным романом в 2007 году).
При всём при этом имеющий высшее филологическое образование Захар Прилепин — писатель, мягко говоря, не кабинетный и ни разу не политкорректный. Он работал грузчиком, могильщиком, вышибалой в ночном клубе, участвовал в обеих чеченских кампаниях (был командиром отделения ОМОНа). Стал активистом запрещённой ныне партии Эдуарда Лимонова и по сей день остаётся оппозиционером самого радикального толка, за что регулярно попадает в милицию, подтверждая тем самым правоту тезиса «поэт в России — больше, чем поэт». А средства на жизнь Захар Прилепин (у которого, кстати, трое детей) зарабатывает журналистикой и литературой. В которой всё вышеперечисленное так или иначе присутствует: «чеченская» тема — в «Патологиях», «радикальная» — в «Саньке» и т. д.
Корреспондент «В» встретился с Захаром Прилепиным в одном из кафе Нижнего Новгорода.
«Расстояние между землей и небом сократилось»
— Если верить интернету, то настоящее имя писателя Захара Прилепина — Евгений Лавлинский. Но в вашем недавнем интервью я прочитал, что никакого Лавлинского нет, а есть Евгений Прилепин, пишущий под псевдонимом «Захар Прилепин». Откуда всё-таки взялся Лавлинский и — почему Захар?
— Я всегда старался всю эту схему максимально упростить, но сейчас тогда я вам впервые расскажу, как всё на самом деле обстоит. Лавлинская — это девичья фамилия моей бабушки по материнской линии. Мой прадед был беженцем из дореволюционной Польши, революционером. Родилась моя бабушка — Олеся Стефановна Лавлинская. Она очень сильное на меня влияние в детстве оказала — пела, знала множество сказок, песен, прибауток. Она и отец на меня больше всего повлияли. Когда я стал журналистом, мне захотелось сделать ей приятное, и я стал подписывать свои тексты «Евгений Лавлинский». А потом, когда я написал книжку, мне уже не хотелось путать двух этих людей, ну и потом — отец умер, отца тоже хотелось уважить, фамилия-то отцовская. Самое главное, что и Захар — тоже отцовское прозвище, его так прозвали в детстве, хотя его настоящее имя — Николай Семёнович. А прозвище «Захар» было — по деду со стороны Прилепиных, у нас был Захар Егорыч, мой прадед, соответственно. То есть я всю родню свою собрал, всю перемешал вместе, чтобы никого не обидеть. Ну и потом, мне показалось, что Захар Прилепин — звучит как-то так…
— Брутально?
— Брутально, более соответствует и прозе, и вообще всему, потому что Евгений — такое «баратынское», как я его называю, имя, баратынско-дворянское. А теперь, конечно, чёрт ногу сломит, уже вышло два словаря — чупрининский и ещё Огрызко издал словарь, где все неправда. Ну и бог с ним!
— Вас уже и в жизни называют не Евгением, а Захаром?
— Да, кроме жены, наверное, 99 процентов моих друзей и знакомых. У меня круг общения сузился в последнее время в силу профессиональных причин: это либо писатели, либо политики. И те и другие знают меня как Захара.
— После выхода «Патологий» критики провели массу параллелей: «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, «Севастопольские рассказы» Толстого. Насколько уместны эти сравнения?
— Они все в какой-то мере уместны, потому что, безусловно, я хотел бы являться ребенком русской классической литературы. Я соглашался всегда со сравнениями с советской прозой. Она оказала на меня очень сильное влияние, я являюсь её поклонником и по мере возможности её популяризатором. Помимо вот этой «окопной прозы», была ещё проза 20-х годов — Артём Весёлый, Анатолий Мариенгоф, ранний Всеволод Иванов, потом «окопная проза» — Юрий Бондарев, чей роман «Горячий снег» просто великолепен, и Евгений Носов — «Усвятские шлемоносцы». Я назвал бы ещё одно имя, для меня очень важное, — Константин Воробьев, «Убиты под Москвой». Русские баталисты не имеют аналогов на западе.
— Начиная читать «Патологии», не сразу понимаешь, что это не документ, написанный участником чеченской войны, что книга о другом — о жизни, смерти, любви… И всё равно поражают детали, настоящий «эффект присутствия». Как вам это удалось — книга писалась по горячим следам, вы вели дневники?
— Ни то и ни другое. Без кокетства или с некоторым кокетством сознаюсь, что это одно из моих писательских достоинств, потому что очевидно, что у меня это получается. Просто мне так повезло, есть физиологическое это умение. Мне и молодые пацаны, и воевавшие пацаны, и просто критики говорили, что войну описывать крайне сложно. Когда я писал свою книжку, я стал перечитывать военную литературу, которую читал ещё в детстве, и обнаружил, что, допустим, в «Живых и мертвых», о которой мы всегда думали, что это — о войне, бой продолжается полтора абзаца, и на этом всё заканчивается у Симонова. Мне всегда не хватало мяса, в кавычках, естественно, чтобы было понятно, как всё это происходит.
Не было никаких горячих следов. И вообще это получилось случайно. Мне никогда не было интересно писать об убийстве людей и до сих пор не хочется этого делать. Я хотел бы писать семейные романы, и «Патологии» я тоже начал писать о любви! Мне хотелось расшифровать одну метафору. Мне казалось, что мужчина, а я в первую очередь писал о мужчине, который претендует на обладание какой-либо вещью, рано или поздно её потеряет. Будь то женщина, или собака, или какая-либо иная страсть, вплоть до куска земли. Вот об этом я пытался написать, но военные эпизоды стали перетягивать на себя, в итоге книгу пришлось переформатировать и получился роман о Чечне. Она на самом деле о другом. Просто я имею определённое представление о том, как там всё это происходит на войне. Что чувствуют люди, что такое страх и так далее.
— А со времен службы в ОМОНе ваши взгляды на войну в Чечне как-то изменились?
— Вы знаете, я вот сейчас во Франции был и даже как-то немножко заколебался это формулировать. У этих французов представление о России хуже, чем в голливудских фильмах. Вопросы просто безумные: «Господин Прилепин, Путин сказал, что он убьёт всех чеченцев, как вы к этому относитесь?» Я пытался донести до французов, хотя им явно не хотелось это от меня услышать, что никаких имперских либо националистических порывов у меня не было в 22, 25-летнем возрасте. Юноши вообще едут в Чечню за другими ощущениями. То есть они себя, конечно, ощущают спинным мозгом русскими парнями, у них есть инстинкт, как сказала писательница Татьяна Набатникова, что «его телом земля прирастёт». У русских парней есть этот инстинкт, и они его никогда в жизни не сформулируют в отличие от парней европейских, про которых Набатникова тоже сказала, что они пытаются свой род сберечь и в этом смысле они менее к себе беспощадны. Этот инстинкт, может быть, какое-то время и у меня присутствовал, но мыслей не было никаких. Вот так сложилось, ничего с этим не поделаешь, случилась эта война. Я могу рационально сказать, что — да, первая война была совершенно бездарная, вторая проведена лучше. Но сейчас там тоже всё находится на грани бардака и гражданской войны. Выведи оттуда федеральные войска — и опять всё начнет рушиться, начнется резня, и Кадырова зарежут немедленно, и один клан начнет мочить другой. Они пытались меня раскрутить на такой ответ: что я вдруг понял, какой там жуткий кошмар, и сразу изменил свою жизнь, вступив в оппозицию. Ничего этого не было, но как это объяснить французам — я не знаю. В оппозицию я пошёл по другим причинам. Если бы социальная жизнь в стране и политическая жизнь в стране демонстрировала, что у власти есть политическая воля и желание реально обустраивать Россию, а не пилить деньги — никакая Чечня никогда бы в жизни не заставила бы меня изменить ни к чему отношение.
— Вот уже и рецепт решения чеченской проблемы.
— Чеченской проблемы. Русско-украинской проблемы. Русско-приднестровской проблемы.
— Захар, в другом интервью меня очень заинтересовала ваша мысль о том, что никакого «чеченского синдрома» нет, что он во многом надуман. Война — это естественное состояние?
— А естественное ли состояние извержение вулкана? Революция? Или женские роды?
— Наверное, да. Но что тогда патология?
— Любое чувство, как говорит прекрасная Дашенька в моем романе, естественно только тогда, когда оно кровоточит. Любое чувство истинно, когда оно патологично, но где та грань, за которой эта патологичность перерастает в полный кошмар, совершенно непонятно. То же самое и с войной — вот нормально приехали пацаны, занимаются нормальным мужским делом. Потом они где-то преступают какие-то законы, где-то они взяли и грохнули кого-то, кого не стоило убивать. Начинают сразу срабатывать все эти божественные законы, тут же бьют обратным ударом в лоб и сносят башку! Потому что в последнее время расстояние между землей и небом очень сильно сократилось. Как пел Борис Борисыч Гребенщиков, я обычно не понимаю, о чем он поёт, но это совершенная правда, небо становится ближе. В былые времена, как мы знаем из классической литературы, если господин Баскервиль совершал грех, расплата могла пролонгироваться очень долго. Сейчас все это происходит мгновенно.
Мнение
В высшей степени полезной была бы экранизация романа Захара Прилепина «Санькя». Это роман о молодом нацболе, о трагедии этого поколения людей, ощущение социальной конфликтности общества приводит к вооружённой борьбе, которая трагична в обществе, потому что она не решает никаких проблем.
Михаил Швыдкой
«Никогда не собирался становиться писателем»
— Ваши книги несколько раз оказывались в финале ведущих российских литературных премий. В этом процессе присутствует политика?
— Если присутствует, то только вредит. Когда я первый раз был финалистом «Нацбеста» — с несколькими из членов жюри у меня потом сложились рабочие отношения, но тогда проголосовать за меня они не могли в силу нескольких причин. Молодой непонятный парень, нацбол какой-то, бритый чувак… До сих пор это для них немножко странно, они думают так: хороший парень, хорошо пишет, но зачем тебе это нацбольство? Захар, прекрати, брось ты своего Лимонова…
— Тем не менее «Санькя» получил «Ясную поляну».
— Это риск Владимира Ильича Толстого (директор музея «Ясная поляна» — В. А.). Деньги на премию выделяла компания «Самсунг», которая, конечно, заинтересована в нормальных взаимоотношениях с российской властью, да и сам Владимир Ильич Толстой занимается, я думаю, не только вручением премий, и на фиг я ему нужен?
— Вот это и удивляет: не самая политкорректная, так скажем, книга — и всё же получает премию, это не странно?
— Это странно. Люди идут на риск, потому что им симпатично то, что я сделал.
— Просто от души?
— Мне так показалось. Может, я заблуждаюсь, но я в этом уверен выше крыши.
— С интересом читал опубликованные со ссылкой на радио «Свобода» слова продюсера Сергея Члиянца о том, как режиссер Пётр Буслов, постановщик знаменитого «Бумера», и, кстати, наш земляк-дальневосточник, загорелся идеей экранизировать «Санькю», но потом якобы испугался и передумал: «Я не хочу, чтобы меня били в милиции… закрывали, лишали возможности работать».
— Неправда всё это. Всё это придумал Члиянц. Я с Бусловым после этого встречался, он действительно хочет снимать фильм. У нас сейчас процесс находится в стадии подписания договора.
— А как «Санькю» восприняли лимоновцы, которые явно узнаются в героях романа?
— По-разному: одни — раздражённо, другие очень хорошо. Раздражённо — те, которые хотели услышать программу захвата власти и не хотели услышать программу массового суицида. Но этих было меньшинство. Лимонов неоднократно говорил, что он хотел бы сам написать эту книгу.
— После того, как у одного из задержанных по известному делу о взрыве на Черкизовском рынке в Москве нашли роман «Санькя», у вас были неприятности с органами…
— Я тогда как раз устроился генеральным директором крупнейшей газеты нашей области — «Город и горожане». И вот я вижу в одно прекрасное утро в двенадцати федеральных изданиях заголовки типа «Прилепин подготовил убийство россиян» или «Идеология нацболов и роман „Санькя“ порождает новый экстремизм»! Ну офигеть просто, моим работодателям будет очень радостно всё это узнать… Они меня вызывают: «Это правда? Это про тебя?» Ну, короче, меня уволили быстро оттуда.
Это была «заказуха» сурковской администрации, я ничего по этому поводу больше сказать не могу, очередное «мочилово» Лимонова и его организации. И я даже до сих пор сомневаюсь, что там эта книга была. Хотя, возможно, и была. Но я-то всё это отслеживал, в первых публикациях было просто — нашли роман «Санькя», а уже в восьмой публикации — что там слово «убей» было подчёркнуто красным карандашом… Там работают очень некреативные люди!
— Захар, ваши книги сильны не только с литературной точки зрения, но и материалом: герой постоянно находится в экстремальных ситуациях, которые пересекаются с вашей реальной жизнью. Создается впечатление, что вы специально так строите жизнь, чтобы…
— Ага, мазохист такой! Специально пью вот эту водку сейчас, чтобы поддержать статус русского писателя, сейчас ударю ногой в витрину… Всё не так. Совершенно не так. Самое большое мое желание — прожить где-нибудь на берегу горячего моря, с детьми, которые ковыряются в этом горячем песке, и я окружён любовью… Я в жизни никогда не собирался писателем становиться! Я в юности написал сорок стихотворений — и всё, и забыл про это в двадцать два года. Я хлеб насущный свой зарабатывал. До сих пор не считаю, что со мной что-то удивительное происходило, потому что знаю множество людей, которые столько видели в своей жизни, что никому и не снилось. А то, что я сейчас подставляюсь под разные глупости… Я не могу иначе! Потому что в России слишком много людей ведёт себя совершенно непотребным образом. Я пишу какие-то вещи, которые никто не пишет, провожу какие-то митинги — потому что надо их провести, потому что эти люди в администрации — они уже заколебали! Они думают, что они — это пупы земли, которые являются единственными субъектами политики, и культуры, и вообще бытия земного. Ну какого чёрта? Меня достали эти люди, которые ходят за мной по городу и ловят меня в самых разных местах, это неприятно, я от этого не получаю никакого удовольствия, у меня нет адреналина молодого революционера. Мне хочется куда-нибудь уехать и ничего этого не видеть никогда. Но куда уедешь, если включишь телевизор на пятнадцать минут — и вот прямо сводит скулы, такое ощущение! Я в этой стране мог бы чувствовать себя лучше в десятки раз, чем те люди, которые меня критикуют. Я мог бы работать на самом высоком уровне, зарабатывать такие деньги, которые моим критикам и не снились. Это смешно, правда смешно, когда мне начинают говорить, что — вот, неудачник… Я удачливее вас всех! Я могу делать вещи, которые вы не можете делать! Могу работать политтехнологом, могу работать в любой администрации и выстраивать там всякие ваши пиаровские схемы, которые вы выстраиваете нелепо, кривыми руками и глупыми мозгами! Никаких проблем. У меня всё хорошо. Поэтому скоро начнется уже другая кампания, противоположная по толку, начнут говорить — смотрите, наймит запада, который получает деньги Березовского, шикует и изображает из себя революционера. У нас в России что ни делай — всегда ты будешь неправ.
Мнение
«Не совсем понятно, что делать с Прилепиным, по какому разряду его числить. У нас такой литературы почти не было… Проза Прилепина вызывает желание жить — не прозябать, а жить на всю катушку».
Дмитрий Быков
— Несколько лет назад мне казалось, что в России молодой литературы просто нет. Но потом появился целый ряд новых имён, с чем это связано?
— Исключительно с литературными процессами. Литература наша формировалась несколькими идеологическими и медийными волнами. Первой волной было крушение Советского Союза и возвращение огромного количества литературы, так или иначе запрещённой в Советском Союзе или пытавшейся носить статус запрещённой, но на самом деле не являвшейся литературой вообще. Люди перестали понимать, что такое современный писатель: все читали Платонова, Солженицына, сложилась странная система, когда литератор, которому было 40, потом 50 лет, по инерции носил статус «молодого писателя». Это Юрий Поляков, это Татьяна Толстая, ещё несколько имён: им уже в классики пора, а они — «молодые писатели». Но потом инерция достигла какой-то мёртвой точки, году к 1999 возникло ощущение, что нет молодой литературы как процесса, как течения. И тут этим стали интересоваться люди, опять же исходя из причин чисто человеческих — желания пролонгировать свое литературное бытие, свое ощущение человека в литературном процессе. Были толстые журналы, были литературные семинары с Сергеем Александровичем Филатовым в Липках. Всем стало тошно ковыряться в одном и том же, всё, советский период прошёл, молодые писатели Толстая и Поляков стали совсем уже не молодыми, давайте ещё что-нибудь новое организуем!
Другая волна — это модернизм или постмодернизм: Пелевин и Сорокин в прозе, Пригов и Рубинштейн в поэзии. Эта волна тоже прошла, и потом вдруг настал момент необходимости новой искренности. Возник запрос на новую искренность. Это был исключительно литературный процесс.
— Всё-таки как получилось: вот жил человек в Рязанской области, Дзержинске, Нижнем Новгороде, работал вышибалой, грузчиком, могильщиком, служил в ОМОНе, и вдруг стал писателем. Или не вдруг?
— Ещё работал журналистом… Ничего в жизни «вдруг» не получается, всё происходит в силу следования своей судьбе. Счастье человека в том, что он резонирует с божественной волей. Если он слышит какое-то эхо оттуда и идет за ним, его судьба начинает складываться. Видимо, в какой-то момент я это эхо услышал. Но логически, рационально я этот путь проследить я не могу. Сейчас, оценивая себя, я думаю, что писателем я вообще не должен был никогда становиться, потому что у меня всё в жизни сложилось нормально. Я могу денег заработать, меня женщины любят, для чего мне становиться писателем? Я же вижу, как выглядит среднестатистический молодой писатель и тем более поэт, они же не похожи на людей! Я не хотел быть литератором. Сейчас я хочу, потому что мне это деньги приносит, я вот за одно лето был в трёх странах, почему же мне этим не заниматься?
Я не думаю, что я обладаю каким-то сверхчеловеческим опытом. Просто могу какие-то вещи описывать увлекательно, вот и всё. Могу людям читающим принести радость, как повар, могу блюдо приготовить. И потом, почему вот эти люди, которые находятся в администрациях самого разного уровня, должны иметь право голоса больше, чем я? Все эти пресс-секретари, замы губернаторов, я знаю их биографии, я не понимаю, почему они должны мне объяснять, как мне жить. Я могу лучше объяснить, как мне жить и как вам жить!
«Российская история может развиваться как угодно»
— В феврале 2007 года вы принимали участие во встрече молодых писателей с президентом Путиным и просили амнистировать осуждённых по политическим мотивам. После этого кое-кто говорил, что вас пригласили туда не случайно…
— Ходят разные конспирологические мифы о моём туда попадании, но я-то знаю, что всё это происходит по абсолютному распи…ству! Они не знали, кто такой Прилепин, просто видят: публикуется во всех толстых журналах, финалист премии, ну и пригласили. За два часа до встречи они мне говорят в автобусе: Захар, мы тут о вас узнали, давайте вы не будете говорить о политике. Я немножко чувствую вину, потому что человек, который меня пригласил, после этого был уволен из Кремля. Но что я мог поделать? Я просто иного смысла там присутствовать не видел. Что я скажу — помогите толстым журналам? Да плевать я хотел на эти толстые журналы, пускай они сами себе помогают! Я спросил: вы хотите остаться добрым человеком в истории? Ну освободите тридцать человек, сидят пацаны в тюрьме, освободите, Владимир Владимирович! Я понимал, что у меня был шанс один из миллиона, но я не мог иначе себя повести, я специально туда пошёл, чтобы просить амнистии. Меня потом кто-то хвалил, большинство ругало, мол, зачем ты пошёл, это вообще стыдно. Я говорю: ну вы не пошли, вы — молодцы. Вас туда никто и не позовёт никогда. А я пошёл, потому что я знаю, как люди сидят в тюрьме, это реально плохо и обидно. Что я должен был там сделать — кинуть тарталетку в Путина? Мне не сложно. И все убедились бы, что нацболы — полные идиоты. Я за другим пришёл — просить за живых людей.
— Вы вошли в коалицию «Другая Россия». Что значит этот шаг для вас?
— С моей стороны не было никакого шага, потому что я в отличие, скажем, от Димы Быкова, постоянно в этом процессе нахожусь. Это просто уже инерция событий. Если мыслить рационально, то у российской оппозиции нет ни одного шанса. Ни одного. Но это моё личное мнение, а в России личное мнение не является субъектом истории. Вот Быков написал роман «ЖД», я Быкова очень люблю, но он там доказывает, что российская история развивается по кругу. А мне кажется, что российская история может развиваться как угодно. По спирали, прыжком вверх, прыжком вниз, кульбитом каким-нибудь. Не случайно люди из мира политики давно уже перестали говорить о том, что будет послезавтра.
— Вы стали известным человеком, это как-то влияет на отношение к вам той же милиции, которая периодически вас задерживает?
— Безусловно, влияет. Когда всех затаскивают в автобус за ноги и за волосы, мне просто говорят: «Господин Прилепин, будьте добры!» Конечно, всё равно это неприятно: я еду в поезде, приходит наряд милиции в пять утра. Я слезаю с верхней полки, надеваю штаны, все просыпаются, думают — поймали какого-то жулика… «Прилепин?» — «Прилепин, сейчас пойдём, ребята, успокойтесь, всё». Это же обычные милиционеры.
— Ну да, у них работа такая… Сейчас вы пишете книгу для серии ЖЗЛ о писателе Леониде Леонове?
— Я пишу несколько книг сразу, и в том числе о Леонове. Это очень сложный процесс. Леонов прожил 96 лет, он фактически ровесник века, и когда пишешь о нём, приходится всю историю века перелопатить. Это одна из самых мощных фигур в мировой литературе (его шесть раз номинировали на Нобелевскую премию) и при этом — совершенно недооцененная в России. В 50-е годы его в европейских театрах ставили больше Чехова, больше Горького, больше Островского. Он со Сталиным много общался, с Горьким дружил — тот называл Леонова главной надеждой русской литературы. Написав три главы, я вдруг понял, что мне для этой работы просто не хватит ни головы, ни времени. Не знаю, что из этого получится. Очень надеюсь, что что-то получится!
— А другие книги, о которых вы упомянули?
— Я книжку рассказов хочу написать, роман и книжку публицистики. У меня она выходила, наверное, уже во всех крупнейших российских изданиях, начиная от самых официозных — «Огонька» и «Известий», и заканчивая самыми дикими вроде «Лимонки» или «Завтра». Просто времени не хватает, столько предложений сейчас: и пьесу сделать, и сценарий, и ещё другой сценарий, и вот эти книги, всякие семинары, презентации, я за последние три месяца дома жил, наверное, недели три. Я понял, что это работать не дает, надо менять ритм жизни. Это может быстро сломать человека, надо это понимать.
— Захар, что для вас значит Эдуард Лимонов — как человек, как политик, как писатель?
— Я кратко отвечу, потому что все темы, которые вы заявили, это отдельная диссертация на 800 страниц. Как писатель он является, на мой взгляд, системообразующей фигурой в литературе последнего двадцатилетия. Когда собираются молодые литераторы, из десяти восемь признаются в том, что никто на них большего влияния не оказал. Лимонов принёс в русскую литературу европейское ощущение абсолютного субъективизма. Как кто-то сформулировал: читая Лимонова, признаёшься себе в тех вещах, в которых не признаешься даже наедине с самим собой. Этот субъективизм русской литературе был несвойственен, к нему приходилось добираться обходными путями — через метания героев Достоевского, падения и вознесения рассудка Гоголя. Вот этот бешеный сгусток европейского и русского в Лимонове (он очень русский и очень европейский) сыграл замечательную совершенно литературную симфонию. Это абсолютно очевидно, просто не все хотят признавать, что Лимонов оказал влияние на современную литературу, равное тому, которое оказал в свое время Толстой Лев Николаевич. Другой вопрос — что Лимонов оказал и негативное влияние. Огромное количество молодежи стало описывать свой ранний секс и наркотики. Это тоже из-за того, что Лимонов разрешил показать свою письку.
Что касается Лимонова-политика, то, на мой взгляд, он является совершенно гениальным организатором, потому что он создал единственную подобную организацию в России снизу. Она существует последние 15 лет, и ничего с ней не поделаешь, её невозможно уничтожить репрессиями, которые уничтожили бы любую другую партию в России в течение сорока минут. Другой вопрос, что он совершает какие-то ошибки, является, как литератор, неким идеалистом.
Мы много раз с ним встречались, для меня он очень важный человек. Я сейчас был в Париже и позвонил ему оттуда: «Эдуард, на какой улице вы жили?» И я пришёл туда, на Рю де Тюренн, ещё раз позвонил, говорю — вот это окно? Он говорит: «Да», и… Не скажу, что я расплакался, потому что я давно не умею этого делать, но у меня было ощущение, что сейчас я его увижу, что он бредёт где-то здесь, вечный, по этим парижским улицам.
Мнение
«Чтобы переплюнуть прилепинские „Патологии“, нужны мемуары Буданова или Басаева, обладай те литературным талантом».
Эдуард Лимонов
— С самого начала вам трудно было найти издателя, тем более московского?
— Никаких проблем. Человек пишет книгу, прикрепляет её в письму — есть такая кнопочка «прикрепить» — и отправляет её в издательство. Все издательства, толстые журналы, премии сходят с ума просто ради обновления процесса. Даже я уже не являюсь новой фигурой! Я появился три года назад и уже всех заколебал. Если молодой литератор написал «Тихий Дон», «Повесть временных лет» или «Сто лет одиночества» — да его просто разорвут на части немедленно! Если он действительно это написал. Если нет — не надо жаловаться.
— Какие последние прочитанные книги произвели на вас впечатление?
— Много, в основном это русская литература. Если начинать с молодых, то это Антон Уткин «Приближение к Тендре» — отличная повесть, Роман Сенчин «Конец сезона» — отличная повесть. Это несколько рассказов Александра Яковлева и Татьяны Набатниковой, которые чужды мне по эстетике, но очень хороши. Это ЖЗЛ — «Пастернак» Быкова и у Варламова — ЖЗЛ про Пришвина, Грина и Алексея Николаевича Толстого, которого я тоже очень сильно люблю. Любимым моим современным писателем, о котором я не устаю говорить, является Михаил Тарковский. От его произведений я готов растаять.