Захар ПРИЛЕПИН: Не пользуйтесь словом «политика» как пугалом

На знаменитом хуторе Захара Прилепина в эти дни при поддержке Фонда президентских грантов проходит форум молодых писателей «Литературная мастерская Захара Прилепина». В его рамках молодые поэты, прозаики, драматурги получают творческие советы, слушают лекции уже состоявшихся писателей и участвуют в мастер-классах критиков Олега Демидова и Алексея Колобродова, курирующих форум. Это мероприятие и стало поводом для нашей встречи с самым резонансным российским прозаиком. Но поговорили мы об одном из главных увлечений Захара — поэзии, о классиках и современниках и о том, стоит ли смешивать идеологию и литературу.

— Захар, 28 декабря вся читающая Россия отмечает 95‑летие со дня смерти Сергея Есенина. О нем вы недавно написали целую книгу. Довольны ли вы реакцией публики на нее? Ее выход что-то изменил в отношении людей к поэзии Есенина и его личности?

— Книга — это все-таки не выложенная в Сеть песня, реакция на нее оценивается далеко не сразу. Иногда на это уходят годы.

Мне пришли не десятки, а уже сотни благодарственных писем от читателей, была дюжина умных и добрых рецензий. Были и вполне ожидаемые казусы: естественно, что сторонники версии «убийства» Есенина не могли смолчать, но реакция их зачастую проходит по разряду патологических. В «Литературной рецензии», скажем, вышла рецензия человека, который мою книгу просто не читал, но с порога заявил, что в самоубийство не верит, и выложил свои доводы, которые сто раз были высказаны до него и которые я самым подробным образом разобрал в своей книге и не оставил от них, прямо говоря, камня на камне, потому что все это полный блеф. То есть человек пишет рецензию на книгу, которую даже в руках не держал, — это что-то новое в литературоведении.

Только что в «Нашем современнике» вышла рецензия критика «правых» убеждений Юрия Павлова, мы когда-то были с ним приятелями. Он с маниакальной и почти уже комической страстью находит в моей книжке фактические ошибки вроде той, что у Блока были не «дневники», а «записные книжки», за что я ему, кстати, благодарен, и все это уже поправил, но в итоге Павлов делает все тот же вывод: власть в Советской России была антирусская, и она убила Есенина. Характерно, что всю мою аргументацию по этому поводу он начисто игнорирует, потому что здесь ему сказать совершенно нечего. У Есенина, между прочим, половина им написанного была посвящена революции, и Есенин совершенно очевидным образом восхищался не только Лениным, но в последние годы жизни и Троцким тоже. Однако, так как все это глубоко противоречит взглядам Юрия Павлова, он просто не в состоянии это вынести и с этим смириться. Поэтому, как вы понимаете, реакция зачастую связана не столько с Есениным, сколько с продолжающейся Гражданской войной. Условные белые хотят, чтобы Есенин был их. Но это все, по совести говоря, просто нелепо.

— Книги об ушедших требуют внимательной текстологической работы: архивы, сверка разных вариантов… Когда удается находить время на сосредоточенный труд? Вы гениальный тайм-менеджер, умеющий вовремя отрешиться от житейской суеты?

— Я действительно быстро работаю, но, право слово, давайте не будем преувеличивать. Скажем, Лев Николаевич Толстой и Максим Горький написали в разы больше меня, хотя тоже не чужды были разнообразной деятельности. Салтыков-Щедрин тоже написал в разы больше, а он, между прочим, губернатором работал. Я давно поделил свою жизнь на две половины, соразмерные и почти равные. Неделю я делаю то, что вы перечислили: веду программы, хожу на ток-шоу и провожу планерки в тех СМИ, которыми руковожу, и в той партии, которую создал. Потом неделю живу в глухой деревне без Интернета и телевидения и работаю. Получается более-менее результативно. Был перерыв на два моих донецких года, но, как говорится, если можешь не писать, то и не пиши. Тогда я не написал ни строки и не прочитал ни одной книги. И не слишком жалею. Зато теперь читаю книг сорок одновременно. И пишу сразу три. Обложился стихами, с годами поэзии хочется все больше и как-то иначе, чем в юности, с каким-то другим чувством.

— А вспомните ли, как вы вообще пришли к поэзии и к тому, чтобы заниматься забытыми, ушедшими, недооцененными?

— Да чего ж не помнить. Мне было лет 13, и я, читая Корнея Чуковского, уже не сказочника, а критика, обнаружил у него статью о футуристах и еще одну статью — об Игоре Северянине. И пришел в дичайший восторг. Все-таки я был советский школьник, воспитанный на Багрицком и Аркадии Гайдаре, а тут: «Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском // — Удивительно вкусно, искристо, остро…» Это, думаю, год 87‑й был. За футуристами пошли символисты, затем акмеисты, имажинисты, короче, мальчик пропал. Папа купил мне печатную машинку, и я, печатая двумя пальцами, собрал футуристские и символистские антологии, собирая сначала Хлебникова и Бурлюка, потом Бальмонта и Сологуба и всех остальных по сборникам и редчайшим в те годы публикациям в периодике. Раздобыл все декадентские манифесты и все такое прочее, их тоже внес в свои антологии. Короче, когда моя сестра пошла учиться на филфак в 1989 году, она носила на занятия мои самодельные огромные тетрадки, и весь курс изучал Серебряный век по моим антологиям, в ином виде таких антологий в природе тогда еще не существовало, никто в СССР их не собрал, не издал, я первый, совершенно спокойно это говорю.

— Вы называете Бориса Рыжего (1974-2001) одним из сильнейших современных поэтов. Расскажите, как преподавать его в школе? А еще процитируйте, пожалуйста, несколько любимых строк из него.

— Бориса Рыжего, как мне кажется, преподавая, надо встраивать в контекст русской поэзии как таковой. Детям ведь кажется, что поэзия — это что-то такое, что было давно и не про них. Между тем Рыжий — он фактически их современник, описал тот быт и те реалии, в которых и они тоже живут, Рыжего часто исполняют современные рэперы, он котируется в этом кругу. И вместе с тем можно читать детям подряд стихи, скажем, Полежаева или Огарева и наследующие этим стихам в той же ритмике сделанные строчки Рыжего: стихи Полонского и Рыжего, стихи Луговского и Рыжего, стихи Рубцова и Рыжего. И они поймут, уловят связь. Рыжий внешне пацанистый, задиристый, нарочито как бы маргинальный, дворовый, но мы-то с вами понимаем, что за всем этим стоят огромная поэтическая школа, поразительная начитанность и, главное, вписанность в контекст русской поэтической традиции.

Для подростков стихи Рыжего могли бы служить той тропкой, что привела бы их к русской поэзии как таковой, и они бы вдруг догадались, что не только Рыжий про них, но и Блок, и Вяземский, и Державин. Что до любимых строчек Рыжего, то их слишком много. «Два всадника с тенями на восток. Все тверже шаг. Тропа все круче. Я говорю, чеканя каждый слог: черт побери, держись, поручик! Сокрыл туман последнюю звезду. Из мрака бездна вырастает. Храпят гнедые, чуя пустоту. И ветер ментики срывает. И сердце набирает высоту». У него странным образом много в известном смысле военных стихов. Он, конечно же, понимал значение офицерской традиции в русской литературе. Ему нравилось быть ее частью. Он последовательно вписывал себя туда.

— Один из ваших проектов последних лет — книга «Непохожие поэты. Трагедия и судьбы большевистской эпохи. Мариенгоф. Корнилов. Луговской». Представьте, пожалуйста, урок внеклассного чтения по этой книге. Как бы вы его провели?

— Рассказал бы про их личную жизнь, про быт. Как Мариенгоф дружил с Есениным, какие стихи они друг другу писали. Как имажинисты и футуристы проводили «батлы» и соревновались в мастерстве и в остроумии. Про роман Корнилова и Ольги Берггольц рассказал бы, и примеры их лирики привел бы. И про все корниловские хулиганства и скандалы. И про Луговского — как он всю жизнь готовился к войне, а война раздавила его. Но из своей духовной смерти, из своего чудовищного поражения он взял и вынес великий урок и великую поэзию, став в один ряд с великими.

— В последнее время стал резонансным литературный проект «Они ушли. Они остались», основанный в 2012 году и посвященный рано ушедшим из жизни поэтам позднесоветской и постсоветской эпохи. Проект вызывает неоднозначные толкования. Тем не менее уже вышло два тома антологии, готовится третий, затеяна серия авторских сборников проекта. Вы успели ознакомиться с книгой? Если да, приглянулась ли она вам? Какие поэты оказались наиболее близкими?

— Это поразительный труд и в каком-то смысле литературоведческий подвиг. Раньше это словосочетание употребляли иногда, сейчас уже нет, но в данном случае как раз уместно сказать именно так. Даже я со своей маниакальной влюбленностью в поэзию половину имен даже не слышал. Безусловное открытие — Василий Бетехтин. Безусловное открытие — Сергей Морозов.

О Вадиме Делоне, Валдисе Крумгольде, Николае Данелии я знал, но, боже мой, как тактично, как безупречно все придумано в этой книжке: очень правильные предисловия, очень точные характеристики, очень умный подбор стихов и — едва ли не главное — нет навязшего в зубах этого постоянного антисоветского привкуса: вот, мол, проклятая эпоха, не поняла поэтов. А наша эпоха — она что, поняла? Она что, их публикует и платит им гонорары за их стихи? Издает толстые журналы и показывает поэтов по телевизору?

Нет, ничего этого сегодня нет. В книжных магазинах по всей стране совершенно убогие поэтические отделы, где из современной поэзии только Астахова, тексты песен Макаревича, Дмитрий Быков, две Веры и артист Петров. Мы разучились читать поэзию, мы не открываем новых имен, мы и прежние огромные имена забываем напрочь.

Я вот купил на днях том из собрания сочинений Юрия Кузнецова. Это, между прочим, гениальный поэт, я спокойно это говорю. Тираж — 1 тысяча экземпляров. Что тут сказать? В советское время Кузнецов издал, думаю, сотню-другую тысяч своих стихов. Сейчас все это где-то на облучке жизни находится.

Я уже не говорю про собранных в той антологии, о которой идет речь, поэтов! Если бы не замечательные ребята, что собрали этот двухтомник, кто бы об этих поэтах вспомнил?

Теперь, слава богу, эта книга есть.

— В книжной серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» также вышел недавно сборник «Прозрачный циферблат» Владимира Полетаева (1951-1970), ярко одаренного автора, покончившего с собой в 18 лет. Вы недавно выложили его стихи у себя в Инстаграме и группе ВКонтакте. Расскажите, пожалуйста, о нем аудитории «Учительской газеты», процитируйте полюбившиеся строки.

— «А в январе — как в январе, // не первый снег и не последний. // А во дворе — как во дворе, // все те же хлопоты и сплетни. // А где-то шестнадцатилетний // неосторожный человек // идет моим неверным следом — // неверным следом — белым светом… // Кому-то станет первым снегом, // быть может, мой последний снег». Владимир Полетаев, безусловно, личное открытие, тоже мной, признаться, пропущенное. С другой стороны, откуда было его знать, если за полвека вышло две его книжечки мизерными тиражами, и никто о нем никогда не вспоминал, по крайней мере, публично, и юбилеи его не отмечались.

Между тем, безусловно, несмотря на поразительно малую жизнь — он не дожил и до 19! — Полетаев совершил невозможное: он полноправно вошел в русскую поэзию, и для меня значение его не меньшее, чем значение Добролюбова или Рыжего, проживших тоже до обидного мало.

Я уже связался с наследниками и хранителями его архива, мне, конечно же, хотелось бы издать по возможности полное, в твердой обложке, в хорошем издательстве собрание им написанного, за исключением, может, совсем детских стихов. Надеюсь, они пойдут мне навстречу.

Это имя, конечно же, должно быть помещено в святцы русской литературы.

Впрочем, как и имя его учителя Владимира Соколова, советского поэта, одного из представителей «тихой лирики», тоже напрочь забытого и непереиздаваемого.

— Вы как-то признавались, что у вас вызывает недоумение позиция «поэт вне политики». Владимир Полетаев тоже не писал стихов о политике. Это не мешает вашей любви к нему? И еще, как вы думаете, в его случае это как-то связано с социокультурной ситуацией 60‑х?

— Ну вы говорите о человеке, который прожил 18 лет и убил себя в 1970 году. О какой политике он мог успеть написать? Это связано и с ситуацией 60‑х, конечно, но в первую очередь это связано с его жизнью — до слез короткой.

Впрочем, вошедшие в антологию «Уйти. Остаться. Жить» Леонид Губанов или Александр Башлачев тоже в известном смысле о политике не писали. Что, конечно, не отменяет их абсолютную русскость и принадлежность не только к национальной литературе, но и к национальной истории. Писать о политике вовсе не означает писать политическими лозунгами. Стихи о поле Куликовом или о Пушкинском доме Блока — они, что, о политике? А даже и «Скифы» его? Нет. Там нет политических новостей. Но эти стихи навсегда предопределяют будущее нации. Подумайте об этом. Не пользуйтесь словом «политика» как пугалом.

— Что планируете в отношении поэзии далее, какие проекты?

— Надеюсь, напишу второй том книги «Взвод» — о русских литераторах, которым выпала судьба воевать. Там будут главы о Лермонтове, Полежаеве, Бенедиктове, Хомякове, Гаршине.

Вита ГАВРИЛЬЧУК
«Учительская газета», № 49, 08.12.2020