Захар Прилепин: Музыка для нас - это счастье в чистом виде
По словам самого Захара, рос он не на классике - рос он в деревне, где не то что музыкальной школы, но и пианино живого не было.
Это еще одно ответвление деятельности сверхактивного Прилепина? После первых выпусков шоу «Соль» «Труд» решил получить ответы из первых рук
В жизни знаменитого писателя Захара Прилепина — все более отчетливый «музыкальный уклон». Полгода назад вышел альбом песен «Охотник», записанный с группой «Элефанк». И вот — новый проект: авторская программа «Соль» на РЕН-ТВ, посвященная представителям рок- и рэп-культуры. Что это — просто еще одно ответвление деятельности сверхактивного Захара? Или выражение его глубинных художественных, общественных, человеческих интересов? О первых выпусках шоу, о том, кто ожидается на нем в скором времени и как все это связано с писательством Захара, с его поездками в Донбасс — наш разговор.
— Захар, идея программы «Соль» в вас самом созрела? Или ТВ пригласило?
— Ну, мало ли что во мне зреет... Нет, меня пригласили. Просто я, так сказать, готовился к этому приглашению всю жизнь, десятки тысяч раз переслушав тысячи песен и сотни альбомов производителей русского рок-н-ролла.
— Т.е. росли вы не на классике, родители вас не мучили, заставляя ходить в музыкальную школу?
— Нет, я рос в деревне, у нас не было не то что музыкальной школы, а даже и пианино как такового. Я его впервые увидел «вживую» уже в юности. Зато отец играл на гитаре и на баяне, причём вполне себе виртуозно. Бетховена у нас в доме я не помню, а вот «Чардаш» Монти, «Полонез» Огинского и какие-то классические гитарные композиции звучали постоянно. Я всё это любил, и по сей день ликую под эту музыку. Пластинка с которой началось моё музыкальное взросление, называлась «Государство синих глаз». Это совершенно волшебный альбом прекрасного барда Александра Дольского, который мой отец привёз в деревню в 1980 году. Я тридцать лет слушаю этот альбом и люблю его всё так же сильно.
— В последнее время музыка на ТВ утратила свои прежние позиции. Русский рок, рванувший было в 80-е — 90-е, вскоре был с телеэкрана изгнан. Наступила эпоха (пользуясь вашим же выражением) Ксении Собчак, Тины Канделаки и «Дома-2». «Голос» не смог всерьез всколыхнуть болото нашей попсы. И тут являетесь вы. Надеетесь исправить положение?
— Нет, шансов у нас — минимум. Исправить уже нельзя, но можно хотя бы донести до какого-то количества людей информацию о том, как делали и делают музыку взрослые ребята в России, которые стали учителями и товарищами для нескольких десятков миллионов советских граждан в своё время.
Сегодня музыка уже не является той «духовной практикой» и местом обитании миллионов слушателей — как то было с моим поколением. Тогда по музыке определяли «свой — чужой». БГ или Летов. Кинчев или Цой. И уж точно близко не подпускали к себе людей, слушающих «Мираж» и всё такое прочее.
Сейчас взрослеют иначе. Музыка для большинства — фон. Ничего, и это переживём. Будем петь для тех, кто слышит.
— Понятно, что вы начали с выпуска, посвященного группе «25/17», я и услышал о ней впервые от вас, когда вы прошлой зимой рассказывали, как вместе ездили в Донбасс. Чем она вам близка — смесью русского фарса и русской беды («Людмила... мразь полюбила... любила, убила»)? Или сумасшедшими контрастами («Жарили шашлык и ржали, Эрос и Танатос за гаражами»)? Или поэтическими находками ((«каждому барану — свой Курбан-байрам», «кому Сваровский, а кому — Саровский»)?
— А всем перечисленным, и ещё тем, что они постоянно поднимают планку выше и никогда не идут на поводу у своих слушателей, которым вечно хочется условного «Жду чуда» (есть у «25/17» такая песня «для выпускных» — чтоб девчонки хором пели). «25/17» постоянно совершает какие-то парадоксальные музыкальные шаги и рывки, и это воистину круто у них получается.
Помимо всего прочего, у этих парней из Омска, несмотря на их чёткую и осознанную религиозность, есть внутренняя, то и дело прорывающаяся вовне агрессия, дух сопротивления. Они в конфликте с этим пошлым миром разноцветных хипстеров и развратных буржуа. Я не могу этого не оценить.
Наконец, они отличные мелодисты, собрали отличных музыкантов и круто звучат на концертах.
— А какая их песня — ваша самая любимая?
— Ой, у меня таких много. Пожалуй, почти весь альбом «Русский подорожник» — в первую очередь первая одноимённая песня, спетая совместно с гениальным Дмитрием Ревякиным, затем «Волчонок» (в клипе на эту песню я снимался) и мощнейший «Поезд». Мне нравится весь альбом «Холодная война» их проекта «Лёд 9». Мне очень нравится одна песня Анта (Антона Завьялова — одного из участников дуэта «25/17». — «Труд-7»), которую они никогда не поют на концертах — «Девять дней».
А вообще, когда я составляю себе в машину сборки из «25/17», там у меня песен по 70 набирается самых-самых любимых.
— Но вот загадка: рэп — это полный антипод романа. Предельная концентрация слов и образов, такая, что уже на самом деле и сознание их не воспринимает, они туда проваливаются, а потом выблескивают — и «догоняют» тебя. Может, рэп привлек вас, романиста, как раз этим ДРУГИМ, не романным способом внедрения информации, этой другой скоростью мысли?
— Ну, прямо вот романиста. Я с девяти лет писал стихи, с пятнадцати — когда освоил гитару — песни. Что до прозы — да я пишу всё подряд: от больших форм до хулиганских листовок, литературоведческих эссе и философических писем. Так что я про этот способ внедрения информации всё понимаю. Тем более, что я маникальный читатель поэзии. Да и ничем принципиальным внедрение информации в рэпе не отличается от внедрения информации в рок-н-ролле. Кинчев в «Энергии» 1985 года уже, по сути, читал рэп, а Гребенщиков и того раньше — в «Табу», в 1982 году.
— А может, вам современный рэп кажется в целом честнее современной, так сказать, стационарной прозы и поэзии? Вы, кстати, следили за нынешними осенними литературными жатвами, за ярмаркой non/fiction?
— За ярмаркой не следил, я и так постоянно читаю, что выходит нового и любопытного. А рэп и поэзию не стоит сравнивать. Это на совершенно разных весах измеряется. Самые лучшие рэп-композиции с точки зрения поэзии как таковой — ну... они не конкурентны в сравнении со стихами Олеси Николаевой или Станислава Минакова, или Караулова, или Кабанова. Или покойного Бориса Рыжего. Рэп — это, как и рок-н-ролл, некое шаманство, правильно составленные слова, которые вне голоса, подачи, харизмы, скорости и жестикуляции теряют девять десятых своей мощи. А стихам Рыжего ничего этого не надо: ни голоса, ни гитар, ни бита. Они сами по себе живут.
То есть, тут имеет место своеобразный метафизический размен. Рэп и рок-н-ролл, да и бардовская музыка тоже при жизни получают в десять, а то и в сто тысяч раз больше внимания, чем «чистые» поэты. Но этот успех в 999 случаях из тысячи исчезает сразу же, как только человек сходит со сцены. А Блоку, Хлебникову, Игорю Северянину, Есенину или Рыжему — им ничего не будет до тех пор, пока русский язык существует.
— Не со всеми собеседниками вы такой уж единомышленник. Например, Илья Черт, сторонник ведической религии, категорически разошелся с вами в оценке того факта, что в Ростовской области ввели школьные уроки православной культуры. Но вы при этом как-то не перешли на крик, как это бывает на большинстве наших ток-шоу — у Соловьева, Малахова или Корчевникова...
— Да ну, что на него кричать. Он же ж как дитя малое... Я стараюсь слушать и предоставлять зрителям делать самостоятельные выводы. А по поводу тех шоу, которые вы назвали... У меня дома нет телевидения. Я пару раз был на шоу Малахова, больше не пойду. И один раз — в программе «К барьеру» Соловьёва. Хожу на всякие политические ток-шоу время от времени. Фамилию Корчевникова даже не слышал... Мне понятней формат тех программ, где я имею одного-двух собеседников — Познера, или Диброва, или Дуню с тетей Таней. Этот формат удобен и позволяет всерьёз, а не перекрикивая кого-то, высказаться. Ту же самую возможность мы хотели бы предоставить и гостям нашей программы.
— У каждого из ваших собеседников — свое отношение к нашей стране. Оно как-то влияет на ваше чувство Родины?
— Моё чувство Родины незыблемо, Сергей, на него никто не может повлиять. Я сам по себе — чувство Родины.
— Кстати, о патриотизме: вы в одном из недавних интервью сказали, что сегодняшний его всплеск в России — все-таки не шовинизм и не установка памятников Сталину и Дзержинскому. Могу с Вами поспорить: а как на этом фоне недавняя выставка «Романтический реализм» в Манеже, где на 80 картин 8 портретов Сталина? Или недавнее высказывание М.Шемякина за возвращение скульптуры Дзержинского «как выдающегося произведения искусства и части нашей истории»?
— Я ничего не имею против памятника Дзержинскому и портретов Сталина. В стране, где есть памятники Ельцину или там Колчаку, отчего бы не быть памятнику Дзержинскому. А Сталин — ну что поделать, если его рисуют. Про него Пастернак писал хорошие стихи, а Ахматова — плохие. И что ж теперь. Всё есть как оно есть.
— Демократы считают, что стране более нужны памятники жертвам репрессий. Правда, они, похоже, не в большинстве.
— Если кто-то хочет сохранить память о всех невинно убиенных — они имеют право это сделать. А разве памятник должен быть нужен 100% населения?
Стране слишком долго прививали чувство вины, она устала от этого. Тем более на фоне того беснования, что на Украине имеет место в связи памятниками Ленину, а то и Жукову с Кутузовым, и якобы направленным исключительно на Украину голодомором. Всё-таки воспринимайте всё происходящее в контексте времени, а не само по себе.
Люди не хотят именно сегодня памятника репрессиям, потому что не хотят нести вину перед коллективным «виктором шендеровичем», лукавой Европой и майданными скакунами. Когда все эти кривляки стихнут — поставим огромные мемориалы всем того заслужившим и будем каяться. Сами по себе, без напоминаний.
— Вы называете среди своих кумиров Бориса Гребенщикова. Но простите, мне трудно сейчас представить вас с ним в одной компании. А могли бы вы позвать его на свою передачу?
— Да уже позвал. Более того, я даже не буду спрашивать его, что он там делал в Одессе. Из уважения к тому, что я слушал его песни 30 лет, и наверное любую из них могу продолжить по памяти.
— А Макаревича?
— И его запросто. Пусть люди посмотрят на нас.
— Помните, когда его только начали бранить за выступление перед украинскими беженцами (дескать, не перед беженцами он пел, а перед украинскими солдатами-убийцами), вы его в нашей газете поддержали: молодец Андрей, держит удар, ведет себя правильно и твердо.
— Ну-ну, не расходитесь. Просто в газетах не рисуют смайлики. Я ничего подобного не говорил. Я говорил: Макаревич имеет свою точку зрения, пусть высказывает, мы не Украина... Моя позиция по Украине всегда была одной и той же. Ещё за год до Майдана я её, как это сейчас называют, озвучил: всегда буду на стороне тех людей, которые считают себя русскими. Общечеловеческие ценности — это не по моей части, тем более, что их в данном случае нет.
— Вы как-то рассказывали об эпизоде, когда песня с упоминанием Дмитро Яроша понравилась донецкому командиру Мотороле. Или я что-то путаю?
— Да. Рассказывал. Это песня «25/17», спетая ими совместно с Дмитрием Ревякиным. У Моторолы отличный музыкальный вкус и, кроме того, он может позволить себе самоиронию. Эта песня — она, скажем так, «заводная», он воспринял её как своеобразный «энергетик», и вместе с тем, слушая её на всю громкость в своем командирском козелке, он как бы демонстрировал глубокое презрение к противнику: я тебя настолько презираю, что могу слушать песню про тебя, и кивать в такт головою.
— Так может, музыка что-то сделает для примирения народов? Или я сказал глупость?
— В данном случае, скорей, да. Да и в самом широком случае — Макаревич никого не примиряет, а лишь убеждает часть людей с той стороны в их «правоте».
— Говорят, те немцы, которым удалось услышать по радио исполнение Седьмой симфонии Шостаковича в Ленинграде, поняли, что они город не возьмут...
— Ага, прямо поняли, и сняли блокаду. Все два немца.
— Вы не стали давать в своей передаче песню «Будь белым» группы «25/17», против которой недавно выдвигалось обвинение в экстремизме. Но признались, что вообще-то вам нравится искусство с определенным духом агрессии. Не противоречит ли это задаче искусства, сформулированной Пушкиным: «Чувства добрые я лирой пробуждал»?
— Это Пушкин пробуждал, который писал «...есть упоение в бою»? В передаче мы дали бы что угодно, просто «25/17» её не поют, вот и всё. А задач у искусства — великое множество. Отстаивать честь и достоинство своего народа — тоже задача не из последних для русской литературы. Помните, в школе читали про «Бородино»? Там много ещё такого, в русской поэзии.
— Как-то о своей «Обители» вы сказали: это текст о сложности сохранения в себе человеческого... А Андрей Позднухов и Антон Завьялов, когда поют «Был Вася, стал Ашот», не убивают в себе ту часть человеческого, которая называется благородным словом «интернационализм»?
— Вы прямо на полицию нравов становитесь похожи. А когда Пушкин писал «бежали робкие грузины» — он не убивал в себе «часть человеческого»? А когда Чехов издевался над малоросским характером? Я вам сейчас таких цитат выложу из русской классики, что бумага начнёт дымиться под этим интервью.
— Вам самому от поездок в горячие точки не становится все сложнее сохранять в себе человеческое?
— Я как раз таким образом его сохраняю. Человеческое очень хорошо сохраняется, когда человек гуляет где-нибудь там, где его — раз — и может вдруг не стать.
— Может быть, музыкальная передача, как и творчество с группой «Элефанк», для Вас — способ отдохнуть от литературы? А отдохнув, набраться идей, которые потом в литературу вернутся?
— Я не устал. У меня есть идеи на четыре книги вперёд.
— Можно сказать, что какие-то мотивы, мысли, прозвучавшие истории из ваших музыкальных программ потом войдут в литературные сочинения?
— Нет, это в целом разные вещи.
— Чего вы ждете от следующего года?
— А зачем чего-то ждать? Всё, что должно вырасти — вырастет само.
— А 2015-й вас больше вдохновил или разочаровал?
— Хороший год. Все музыканты, которые ко мне приходили, кроме одного чёрта, оказались тайными или явными ватниками. Это меня повеселило и порадовало. А год был огромный, удивительный, трагичный, страшный, волнующий. Разве это чашка чая, чтоб я оценил его одним словом. Этого года хватит на сотню книг.
— Будет ли обещанный фильм Александра Велединского по «Обители»? Какие еще кино- и телепроекты с вашим участием можно ожидать?
— Фильма пока не будет, денег не хватает — тех, что дают. Но мы надеемся, что они найдутся. Проекты на ТВ могут появиться, но пока помолчим о них.
— Какую музыку любят ваши дети?
— Примерно ту же самую, что и мы с женой. Какие-то классические вещи — чаще всего звучат Рахманинов и Свиридов, классический рок — чаще всего звучат Игги Поп и Cure, классический русский рок — в первую очередь БГ и Бутусов, старший сын любит a-ha и Михаила Щербакова, младший — Гуфа, старшая дочка — Земфиру и Pink, и, кстати, мои песни, младшая — группу «7 Б» поёт наизусть. «25/17» любит вся семья. А жена любит Виса Виталиса и Хаски, есть такие рэп-музыканты. Типси Типа сейчас слушаем, очень талантливый рэпер. Всё звучит у нас — и Стинг, и Елена Фролова, которую обожает жена, и я — обожаю, и Брайан Ферри, и чудесный 50 cent, и Боб Марли, и Дамиан Марли, и Саша Скляр, и Вертинский, и Том Оделл, и «Ундервуд», и Бернес, и Дюк Элингтон, и Вивальди... Порой мне кажется, что вся семья живёт внутри музыкального ящика. Музыка для нас — это счастье в чистом виде. Сопровождение нашего общего счастья — и счастье само по себе.
Сергей Бирюков, "Труд" - 11 Декабря 2015г.