Захар Прилепин: «Тот, кто платит больше, — мой новый издатель»
Писатель рассказал о принципах своей литературной политики.
У книги подзаголовок «Пацанские рассказы». Где бы и когда бы ни происходило действие ваших рассказов из сборника, герои неизменно «пацаны». Что для вас значит это слово?
Слово «пацаны» ничего не значит, я давно его не употребляю. Вообще ныне оно из области понтов. О «пацанах» очень много говорят люди, никогда пацанами не бывшие. Я, впрочем, голову с плеч тоже не буду снимать за право называться настоящим пацаном. Достаточно того, что я их часто видел, дружил с ними, общался, пил водку и занимался всякими глупостями. Действие рассказов происходит в самых разных местах: в больших городах, диких деревнях, в полях, в лесах, иногда герои держат оружие в руках, иногда удочки, иногда девушек, но чаще всего — стаканы. Всем героям, как правило, радостно и смешно от жизни.
Можно ли сказать, что эта книга (вслед за «Грехом») — еще один шаг от литературного «экстрима» к «бытийной» прозе?
Нет, нельзя. Во-первых, я никогда не писал литературный «экстрим», по крайней мере, это не было моей целью; во-вторых, в чем-то эта книга еще более радикальна, чем все предыдущие. Например, на мой вкус, она радикально веселая.
Принято считать, что в вашей жизни «все было» (война, радикальная политика, семейное счастье, литературный успех…). А чего в вашей жизни пока не было?
Ничего особенного пока не было, это всего лишь «принято считать». Мне просто нравится жить, но я надеюсь, что самую радикальную политику, самый настоящий успех и самое неистребимое семейное счастье мне еще предстоит испытать. Про войну загадывать не стану, я не очень туда хочу; но тут уж как сложится.
Вы публикуете прозу и публицистику в очень разных по духу и формату изданиях. Как бы вы сформулировали принцип своей литературной политики?
Тот, кто платит больше, — мой новый издатель. Вне зависимости от его политических, эстетических и всех иных убеждений. Впрочем, я иногда отдаю тексты в те издания, где работают мои друзья или люди, которым я чем-то обязан. Но крайне редко. Хотя изначально такой подход был, пожалуй, именно что «литературной политикой»: я с некоторой даже навязчивостью публиковался одновременно в «Новом мире» и «Нашем современнике», «Новой газете» и «Завтра». Мне хотелось преодолеть всю эту идеологическую зашоренность, создать некое новое, без заборов и колючки, культурное поле. Но я не скажу, что это «поле» разровнял вот лично я. Почти все, в сущности, были к этому давно готовы; к тому же в противоположных по духу изданиях публиковались и до меня несколько замечательных литераторов старшего поколения — Сергей Есин и Борис Екимов, а также поколения, предшествующего моему, — скажем, Михаил Тарковский и Алексей Варламов. Кстати, я люблю прозу всех вышеназванных.
В современной российской жизни много грязи, косности, убожества… Какой вы видите роль литературы (своей прозы, в частности) в деле преодоления всего этого? И вообще — нужно ли писателю это преодолевать?
Это вопрос личного выбора. Кому-то нужно преодолевать свою косность и свою дурость, а кому-то лучше пребывать в убожестве и прикармливать свое юродство — оно тоже может быть полезно человеку, тут нет никаких общих законов. Если же вы говорите не о личном человеческом убожестве, а о мерзости государственной жизни в России — то здесь литература ни при чем. Она вправе видеть это, вправе не видеть, в любом случае государство лечат другими инструментами.
Андрей Мирошкин
Time Out Москва №37 / 22 - 28 сентября 2008 г