«Наше поколение прое…ло всё»
«Бог есть, родина вечна, ты умрешь». Захар Прилепин, автор нашумевшего романа «Санькя» — один из самых активных и известных современных писателей. Он на несколько дней приехал в Москву и рассказал The New Times, почему считает свое поколение «растерянным», презирает реставраторов СССР и ненавидит Пауло Коэльо
Захар Прилепин
Материал подготовил Николай Александров
Одно из самых больших удовольствий, которое я научился получать, когда мне стало уже за двадцать, — это удовольствие от формулирования мыслей твоими современниками. В юности казалось, что литература — это дело чугунных памятников. А потом вдруг выяснилось, что кто-то рядом с тобой живет, а на самом деле он классик или, по крайней мере, автор нескольких классических вещей. Это такое удовольствие, ни с чем не сравнимое!
В литературе вообще все востребовано, любой качественный продукт. Безумные, по нынешним меркам, тиражи Шишкина или Славниковой показывают, что изысканная, эстетская литература востребована. И как ее читает такое большое количество публики, что они там находят — для меня остается загадкой. Востребован крик, востребован эпос, востребована хорошая реалистическая литература (Алексей Иванов или менее известный Михаил Тарковский), ЖЗЛ…
Все, что я ненавижу Есть такой исторический анекдот, как Гоголь приехал в какой-то скит и там монах преподнес ему трактат о «Мертвых душах». И Гоголь воскликнул: «Чудо какое, наконецто. Ты один меня понял. Что ж ты это нигде не обнародовал?» А монах ответил: «Зачем. Я же это уже написал». В метафорическом смысле это абсолютно правильно. Потому что словореченный текст, существующий, он уже сам по себе действует на космос. И я это считаю самым важным. Потому что и политика, и душа, и судьба родины, и любовь — движутся нерациональными вещами.
Все, что я ненавижу
Есть такой исторический анекдот, как Гоголь приехал в какой-то скит и там монах преподнес ему трактат о «Мертвых душах». И Гоголь воскликнул: «Чудо какое, наконецто. Ты один меня понял. Что ж ты это нигде не обнародовал?» А монах ответил: «Зачем. Я же это уже написал». В метафорическом смысле это абсолютно правильно. Потому что словореченный текст, существующий, он уже сам по себе действует на космос. И я это считаю самым важным. Потому что и политика, и душа, и судьба родины, и любовь — движутся нерациональными вещами.
…Макаревич для меня никогда не был персоной, чье «приятие» власти может как-то на меня влиять. Но Борис Борисович Гребенщиков — да, его «приятие» власти меня удивляет, конечно, в силу того, что он до сих пор пишет талантливые песни и каким-то образом сообразует этот свой, на мой вкус, конформизм с пролонгированием своих творческих возможностей. Но, конечно же, меня возмущают вещи, очевидные всем, в том числе Гребенщикову и даже Макаревичу. Вещи, связанные с неким привкусом вопиющего бесстыдства российской политики. Этот привкус ощутим на языке постоянно. Дмитрий Быков недавно написал, что в России политики отлично научились говорить: «Ну да, это так. Ну и что?» — и смотреть при этом фарфоровыми глазами. И вот это «ну и что» меня, конечно, возмущает. Потому как что значит «ну и что»? Что значит «ну и что», если все ваши телодвижения, ваши выборы, вся ваша риторика с телеэкранов настолько напоминает мой, в каком-то смысле любимый, Советский Союз. Все то, что я в нем ненавижу, все мне принесли и положили передо мной на огромном блюде. Я что, должен опять этим питаться? Я не хочу.
Отрезается ухо
«Советскость» в первую очередь — это отделенность слова реченного от дела сделанного. И такая вялая глухота и злобная агрессия, когда тебе сказали, кто ты есть на самом деле. Немедленно большие ножницы берутся в руки и отрезается ухо, часть пальца или еще что-нибудь. Это, конечно, раздражает, потому что я хотел бы общаться со своим государством, с людьми, его представляющими. Я не хотел бы слушать только их с утра до вечера. Я думаю, что они меня должны слушать в той же мере, в какой я слушаю их.
Я вынужден говорить какие-то банальные вещи, но действительно отношение власти к народу строится на принципах манипулирования. На отказе от любой идеологии как таковой, потому что власть с легкостью принимает любые формы и цвета — красные, коричневые. Она может даже стать оранжевой, если ей захочется. Она может стать какой угодно, и в этом смысле находиться в оппозиции к власти крайне сложно. Потому что власть — любая. Российская интеллигенция сверлила мне мозг в 91-м году, в 95-м, утверждая, что так жить нельзя. Сегодня мне все время хочется встать и спросить: «Хорошо, я с вами согласен, нельзя. А вот так — можно, да?» Они говорят: «Да, вот так можно».
У меня надежд рациональных нет ни на какое поколение: ни на свое, ни на предыдущее. Но по большому счету мое поколение — это поколение, прое…шее все. Потому что в силу возраста оно не успело к эпохе большого передела. Не успело поучаствовать в больших революциях, не успело поучаствовать на первых ролях в большой экономике нового типа и в лучшем случае находится на уровне менеджеров или старших менеджеров. Оно не то что потерянное, но оно такое растерявшееся, не успевшее ухватиться хоть за один хвост. Оно не настолько бесстыдное, как поколение новое, следующее. Потому что даже мы не были такими постыдными комсомольцами.
«Все делаем за бабло»
Я даже не знаю, кто научил новое поколение этому «комсомольскому». Они как-то из воздуха этого нахватались. Они утверждают, что были брошены, никто их не воспитывал, и в силу этого они такие уроды. И с теми же фарфоровыми глазами говорят: «Да, мы уроды. Да, мы все делаем за бабло, а чего вы хотите? Мы были никому не нужны». Комсомольцы той поры, которых я так истово ненавидел, — условно говоря, вот это кириенковско-немцовское поколение, — они оказались куда более последовательными в своих взглядах, чем эти. Потому что эти могут быть кем угодно — патриотами, либералами… Чем сейчас занимается организация «Наши»? Я честно заявляю: она занимается тем, что пи.ит все из газеты «Лимонка» за 94–95-й годы и изображает, что она это все придумала. Они борются с саентологами, они говорят: «Рубль — да, доллар — нет», они устраивают акции возле посольств, то есть то, что мы делали пятнадцать лет назад и уже считаем ненужным, бессмысленным и пошлым сегодня. А они на голубом глазу делают вид, что сами это придумали. Ну, просто, ну что с вами сделать, ребята? Завтра они будут делать совершенно другие вещи…
Что сделал этот Коэльо?
На какие безусловные ценностные категории можно опереться сегодня? Бог есть, родина вечна, ты умрешь.
Конечно, человек является ценностью безусловной, и в этом я солидарен с либеральной общественностью. Государство также является ценностью безусловной, и в этом я солидарен с патриотической общественностью. Сегодня в этом-то и проблема. Потому что одни считают, что государство — монстр и с ним нельзя иметь дела. А другие говорят, что государство абсолютно и имеет право пожирать кого угодно, и в этом смысле, безусловно, Иосиф Виссарионович Сталин является кумиром и богом.
Своим детям я даю читать все, что только возможно. У моего старшего сына, который сам читает, наверное, лет с трех, — библиотека, какой у меня не было в 25. Он прочитал все, начиная от Пушкина, Бажова и Аксакова и заканчивая Гарри Поттером. Дети должны, с одной стороны, быть адаптированы к земным, кровным ценностям, а с другой стороны — должны быть абсолютно адаптированы социально и в известном смысле интернационально. Они должны знать все, что волнует сегодня любого подростка на любом конце земного шара…
Почти все современные иностранные писатели мне кажутся уставшим человеческим материалом. Я поговорил бы с Коэльо, каким образом он умудрился сочинить эту ху…ню и подсадить на нее весь мир. Вот это я у него бы спросил. Я искренне убежден, что литературный успех определяют даже не столько тексты, сколько человеческая жизнь. Последовательность и честность во всех твоих поступках определяет твой успех. Даже не позиция, а поведение — отношение с женщинами, с детьми. Вот я у Коэльо и спросил бы, что же он такого сделал, сука, что его читает весь мир, а это такая по.ень, что придумать невозможно…