Захар Прилепин: «Чтобы хорошо жить, надо хорошо писать»

— В качестве писателя, который за пару лет из «молодого» превратился в действующего и состоявшегося. Я Липкам обязан очень многим, я ведь приезжал туда дважды именно как молодой литератор. И это был такой правильный, полезный шок: я, вчерашний омоновец, за неделю познакомился там с десятком живых классиков, узнал издателей, редакторов толстых журналов и так далее. При иных обстоятельствах я, как и сотни других участников этого форума, за десять лет бы не смог найти всех этих почтенных и занятых людей, узнать их, поговорить с ними, поучиться у них.

— Ну, не знаю. 35 лет мне, шесть лет пишу книжки. Много это, мало? Я не задумывался никогда об этом. Есенин в 27 лет говорил: «Я ощущаю себя хозяином русской поэзии». Сегодня такую смелость на себя мало кто возьмёт.

Фактически любой вид искусства находится на периферии общественного внимания— Литературе уделяют внимания мало, да. Я бы не сказал, что меня это страшно печалит, но в России действительно есть настоящая серьезная литература, о которой большинство просто не знает. Средства массовой информации непрестанно транслируют вопиющие образчики пошлости, в то время как фактически любой вид искусства находится на периферии общественного внимания.

— У нас есть три-четыре литературных газеты, и ещё есть глянец, который зачастую серьезно относится к литературе, отслеживает процесс. «Медведь», GQ, «Сноб» — я рад, что есть эти журналы. Наряду с рекламой новых галстуков, красивых машин и дорогих одеколонов там находится место и для литературы. В итоге некоторые молодые люди начинают думать, что читать — это стильно, что это не занятие для лохов, а нечто вполне достойное.

— Да нормально все обстоит. Зависимая пресса хочет зависеть и зависит. Независимая, если хочет не зависеть, делает, что хочет. Они ж нас в упор не видят, люди во власти. Есть такая поговорка: хоть плюй в глаза — всё божья роса. Это вот про них.

Самоцензура в России в сто раз страшней, чем цензураа журналистам, знаете, зачастую и не очень хочется в глаза власть предержащим... Что-либо говорить. Самоцензура в России в сто раз страшней, чем цензура. Люди строятся заранее сами, когда им еще и команду не подали.

— 50 на 50 мои заработки. Половина — литература, половина — журналистика. Мне не очень мешает журналистика. А в идеале я вообще бы не работал. Я жить люблю больше, чем писать. Но чтобы хорошо жить, надо хорошо писать. Приходится выкручиваться.

— Да я каждый день благодарю Бога, что все так весело и душевно получилось у меня. Я написал семь, кажется, книг, все они ежегодно переиздаются, я получил тысячи писем и отзывов, знаю, что есть люди, которым я чем-то помог, чем-то был полезен. Я только позавидовать сам себе могу!

— «Каменный мост» Александра Терехова. «Язычник» Александра Кузнецова-Тулянина. Сборники «Замороженное время» Михаила Тарковского и «Чёрный и зелёный» Дмитрия Данилова.

Выбрать один роман я затрудняюсь. Вот я назвал четыре текста, могу еще десяток назвать, и все названные мной тексты имеют все основания называться «романом десятилетия». Но вообще это ведь вы из недавнего эссе Владимира Сорокина взяли это определение? Я бы не рискнул так уверенно утверждать, что роман десятилетия может быть один.

Романов десятилетия много, и написаны они могут быть о чем угодноВот, давайте заглянем, скажем, в 1920-е годы. Какой один текст мы бы рискнули назвать главным? «Конармию» Бабеля, «Вор» Леонова, «Дети Артамоновых» Горького, первые книги Набокова или Платонова, «Вечер у Клэр» Газданова? «Тихий Дон», наконец? Обеднить себя можно, выбирая один текст. Романов десятилетия много, и написаны они могут быть о чем угодно.

— Хорошая формулировка. Наверное, отчасти это так. Вообще я стараюсь не думать о своих книгах. Ничего умного на эту тему придумать все равно не смогу.

— Ну, скажем, Юлиан Семенов писал безусловно политические книги. Но вообще, где начинается большая литература — там вообще не важно, про политику или про конные скачки. «Война и мир» — политический роман? Конечно. И даже «Анна Каренина» политический. Но это только одно из тысячи определений, которые можно использовать по отношению к этим великим книжкам.

— Мне любопытны литераторы, я по-человечески люблю многих из них, пытаюсь постичь механику успеха, природу писательского дара. В «Именинах...» я, скорее, не как писатель, а как читатель выступаю. Этакий восторженный неофит, которому интересно рассмотреть, разговорить настоящих живых литераторов.

— Примерно одинаково первых, вторых и третьих. Но, положа руку на сердце, я готов сказать, что людей, пришедших к Леонову с моей подачи, действительно много.

Это будет злая книжка про плохих людей— Это будет злая книжка про плохих людей. Мой товарищ Андрей Рубанов сказал как-то, что хотел бы написать настоящую черную книгу, которую подростки будут в ужасе прятать под подушкой. Подростков нынче вряд ли можно книжками напугать, но я, в общем, опережая Рубанова, попробовал после несколько счастливых книжек сделать одну злобную и в чем-то даже отвратительную. Мне самому читать ее противно. Но вот написалась она, никуда от нее не спрячешься теперь.

— Надоест не скоро, и внутри партии тоже ничего страшного не случится. Единороссы будут сидеть у нас на шее, пока нефть не кончится. У них хватка медвежья, они власть не отдадут никому.

Если бы российские губернаторы любили свои регионы, как любит Чечню Кадыров, у нас другая жизнь была бы— Я к нему вообще никак не отношусь. Он не самый худший губернатор. Но Александр Проханов вообще недавно верно заметил, что если бы российские губернаторы любили свои регионы, как любит Чечню Кадыров, у нас другая жизнь была бы. Шанцев для нижегородчины — чужой. Он не связывает свою жизнь и судьбу с этой землей. Поцарствует и уедет. И Бог с ним. Шансов получить Москву у него не было. Хотя разговор с Путиным на эту тему был. Шанцев — путинский человек. Медведева Валерий Павлинович несколько раздражает. Медведев не отдал бы столицу чуждому человеку.

— И мне она кажется утопичной. Я вообще не очень понимаю, почему только Путин должен уйти. Они должны уйти все и сразу. С уходом одного Путина ничего не поменяется. Но никто никуда не уйдет, конечно.

— Ничего я не буду возражать. Лимонов — политик 90-х, а Грызлов, Жириновский и Миронов — это политики XXI века, да? Не смешите. Лимонов прозорливый, энергичный, умный мужик. Я бы за него проголосовал. Но это всё из области фантастики, никто его не зарегистрирует никогда.

Нация, скорее, спит— Нет, у меня было такое чувство, когда случился кризис, пошла волна самоубийств, казалось, что вот-вот — и люди взорвутся. Но ничего не случилось. Нация, скорее, спит. Химкинский лес — ну и что? Пожары — и что? Погорели и забыли. Никаких признаков реального народного недовольства я не вижу. Вон, выборы прошли, у «Единой России» почти везде за 50 процентов. Хоть бы целые области выгорели, ничего бы не случилось.

— Бред какой-то. Нечем больше позабавить им себя.

— Да я не мыслю в таких категориях — «вышли из моды», «вошли в моду». Приморские партизаны совсем недавно потрясли и напугали целую страну. О них можно так говорить, что они «вошли в моду»? Я написал хорошую книжку, актуальна она будет всегда, пока в стране рождаются честные, бескомпромиссные, дикие мальчики. Даже если таких мальчиков — один на сто тысяч.

— Интересно стало, вот и согласился. В Сибири был. Что такое «сибирский писатель», я не знаю. Тарковский — сибирский писатель? Валентин Григорьевич Распутин? Я как-то географически не разделяю писателей. Кого-то знаю, наверное, а кого-то не знаю. Вот на фестивале узнаю.

— У меня там купили сразу шесть книг, и они теперь будут выходить понемногу. Рабочая поездка, значит. Приеду и буду пить вино с прекрасными сербами. Такая вот у меня работа.