Захар Прилепин: Убери Путина — лучше не станет…
Как-то так получилось, что Захар Прилепин оказался в сегодняшней русской литературе в роли Максима Горького, в городе имени которого он и проживает. Теперь, правда, Нижний Новгород опять называется так же, как в дни горьковской юности, когда молодой поволжский журналист отжигал тут в «Нижегородском листе». Прилепин тоже отжигает в газете — он генеральный директор «Новой» в Нижнем. Он тоже приветствуется либеральной, консервативной, патриотической и космополитической общественностью как выходец из низов, который нам сейчас расскажет всю правду. Он тоже идет на прямой контакт с премьером и задает ему неудобные вопросы (во времена Горького это был Витте, во времена Прилепина — Путин). Наконец, его тоже знают по псевдониму, а так-то он все-таки не Захар, а Евгений, хоть и Прилепин. Ну и главное сходство: пока разные идеологи усердно растаскивают его в разные стороны, он пишет много и хорошо, не особенно сообразуясь с тем, чего от него ждут поклонники. Интересно будет, если после очередной революции Нижний переименуют в Прилепин. Лет эдак на 50.
У русского человека нет ясности
— Захар, как выглядит Путин? Вы же его, так сказать, вживую лицезрели, а мы все больше с экрана.
— Не беспокойся. Бодрячком. Он не выглядит человеком, которого все утомило или который сам себя утомил. Порядок. Он сейчас такой, как горячий полоз, собирающийся въехать на прежнее место по сливочному маслу.
— Вот мы встречаемся в Нижнем — а я и не знаю, красный это пояс или какой другой, или вдруг тут все за единороссов…
— Это все определения вчерашнего дня. Нижний — город без политической ориентации. И никогда, кстати, ее не имел. Я не знаю сейчас в России региона с политическими предпочтениями. Разве что Чечня?
— Ну почему, Ройзман говорит, что в случае прямой атаки на него Екатеринбург поднимется…
— Сейчас ничего не поднимется. И не в этом дело. Если даже сейчас гипотетически заменить Путина — что изменится?
— Кстати, почему молчал Герман Садулаев на встрече с Путиным?
— Да он бы поговорил, и Алиса Ганиева спросила бы про Кавказ, но Донцова и Маринина все время задавливали. Они плотно так оседлали разговор. А у него был хороший вопрос. Не знаю, какой. Но у Германа все вопросы хорошие. Он после этой встречи был несколько расстроен, так что я его никак даже не смог раскачать на совместное распитие спиртного.
— А вы действительно пошли с ним оттуда коньяк пить?
— Да, но как-то его и коньяк не развеселил.
— Хорошо, политической ориентации сейчас ни у какого города нет. Но мне кажется, что в Нижнем сильна тоска по СССР…
— Да, это так. И понятно, почему. Советский Союз задавал четкую и внятную систему координат, которым соответствовала жизнь, базовые понятия социальной жизни, и в этой системе можно было существовать: было понятно, что такое быть правым, быть левым, быть диссидентом и так далее. Сегодня таких координат нет. Сейчас непонятно, кто левый, кто правый, как себя вести, чтобы быть кем-то. У русского человека нет сегодня этой ясности.
— А сам себе русский человек эту ясность придумать не может?
— Ну так вот и придумывает, а дальше он с ней куда? И ведь сейчас невозможно произнести что-то, не подмигнув своим оппонентам, — и мы рассуждаем так: вот я сейчас скажу то-то, и все отреагируют эдак, а те ответят то, а эти скажут это — такой троллинг. А настоящих смыслов нет. Сегодня невозможно представить ни Солженицына, ни Сахарова, это раньше все были на своих местах, у каждого была своя ниша. А сейчас — появись Солженицын и Сахаров, они бы быстро превратились в сетевых клоунов…
— У меня с самого начала было ощущение, что в такого клоуна превратят Навального, и, по-моему, все к тому идет.
— Нет, его еще не превратили, но… Понимаешь, тут дело даже не в каких-то происках врагов, давлении сверху или в чем-то еще. Мы сами делаем все возможное, чтобы превратить потенциального героя в клоуна, нам этого хочется. Потому что если ты сам мудак, то тебе хочется, чтобы мудаками были и все остальные. И нам страшно, что кто-то окажется действительно героем, поэтому мы сами никому не верим, во всем подозреваем проект, обманку, замануху… Это понятно, в общем, потому что нас уже достаточно запугали проектами, это как нищие в метро или благотворительность: мы знаем, что там сплошь мошенники, поэтому не подаем никому вообще. В то же время нам же всегда приятно оказаться правыми в худших предположениях — дескать, вот, мы так и знали.
— Горький называл это «Хор интеллигенции „Мы говорили“».
— Типа. Особенно мы любим, когда кто-то садится в лужу. Мы не любим, когда кто-то вылезает. И надо понимать, что при таком положении у России нет ресурса будущего. Но для меня, пока есть такие люди, как Навальный, Ройзман, еще около десятка — которые соответствуют тому, что говорят, — это знак, что страна еще не совсем сошла с ума.
— А они, пассионарии эти, могут собрать вокруг себя народ?
— Только в Сети. Самоорганизация в реальной жизни невозможна, и никакого народного волеизъявления не произойдет — никогда этот народ ничего не сделает сам, пока не случится какое-нибудь русское чудо.
Последняя капля
— Например?
— Предсказать это невозможно. В России вообще невозможны никакие предсказания — сколько их делалось в 90-е, ничего не сбылось. Когда я познакомился с Эдуардом Лимоновым, в 96? м, первое, что я у него спросил, было: «Когда у нас будет революция?» И он ответил: «Это все до 99-го года». Хотя в принципе в 99-м кое-что изменилось, тогда появился Путин… Что касается чуда, это может быть что угодно, что-то, что станет последней каплей: шахтерская забастовка или какой-нибудь взрыв…
— Так уж сколько и бастуют, и взрывают…
— Идет накопление негативных смыслов, и когда все это прорвется и во что выльется, предугадать невозможно. Но это должно случиться. Сколько было всплесков перед 1905 годом и перед 1917-м — они не обещали, что 17-й год случится, но вместе с тем они сделали так, что это огромное религиозное действие — революция — произошло.
— Известие о новом сроке Путина не стало такой последней каплей?
— Нет. Да и не вижу я ничего однозначного в возвращении Путина. Во всяком случае, я не верю, что без него стало бы лучше. Остался бы Медведев? И что? Россия нуждается в кардинальном видоизменении. Путин — всего лишь один человек, выставленный системой. Меня сама система волнует больше, чем конкретный Путин.
— Да просто хочется же иногда чего-то новенького. Как хочется новое пальто, хотя и старое еще вполне хорошее. А от однообразия народ киснет.
— Я ничего не знаю про народ. Весь народ в полном составе — он, прошу прощения, и не нужен, и не стоит его ждать, не дождемся. Пусть это будет 3%, ну пусть 5% — но они смогут накопить эти смыслы… и время Путина как раз и нужно для этого накопления. Чтобы успела сформироваться страна, которая уже завоюет что-то, а не просто получит, как в восемьдесят пятом. Это время формирования, и оно вполне может быть благотворно.
Иное дело, что уже не надо с ними, которые там, наверху, играть шахматную партию — она невозможна, потому что фигуры все у них.
Вообще, для того, чтобы еще восемь лет просуществовать на нефти, Путин подходит как нельзя лучше. А дальше надо просто понять: мы — нация самоубийц или нет?
— А мы — да?
— Не знаю. Но это главный вопрос.
Сегодня надо быстро соображать
— Хочу спросить тебя как отца со стажем: а чему сейчас надо учить детей?
— Быстро думать, быстро соображать в этих условиях. И базовым понятиям: морали, мужественности (или женственности, если это девочка), человечности. И это только дома можно сделать, и сами родители не столько словами, сколько своей жизнью и своим поведением должны соответствовать. Больше этому никто не научит. Это Маяковский мог написать «Что такое хорошо и что такое плохо», а сейчас непонятно. То есть что такое плохо — понятно, а вот что такое хорошо? Это — только личным примером.
— Раньше это рассказывали в школе, а сейчас вся надежда, я так понимаю, на семью?
— Ой, вот только не надо рассчитывать на то, что люди сами начнут учить своих детей правильным вещам. Не надо требовать от них самообразования. Начни с себя — самый бредовый совет. То есть я для себя могу и должен выбрать такой путь, но от других этого требовать нельзя.
— Сколько лет твоим?
— Старшему 13, потом 7, 6, а младшей 2 месяца.
— У старших уже есть профессиональные предпочтения?
— Старший сын нацелился в актеры, младший — в боксеры, дочка хочет стать воздушной гимнасткой… Да мне все равно, кем они станут в профессиональном плане, были бы люди хорошие.
— Ты не примериваешь к ним выгодные профессии? Например, такие, которые во всем мире могут пригодиться, если вдруг придется валить?
— Нет. Жить с таким подходом, что надо валить, для меня неприемлемо. А у нас сейчас фраза «пора валить» уже просто вместо «здравствуйте». Чуть что, где-то кого-то встречаешь — «пора валить!» Якобы все что-то знают про то, как здесь скоро станет плохо. Как будто, если ты свалишь, ты станешь лучше.
Глядя на все это, я испытываю восторг
— Но подожди. Если и не валить и не делать здесь ничего, чтобы стало лучше… Какой смысл?
— А смысла ни в чем нет и никогда не было, это же категория посмертная или, во всяком случае, постфактумная. Это только потом оказывалось, что все имело смысл. Какой смысл был в XIX веке, когда декабристы пришли на площадь, постояли там, их похватали, что изменилось?
— Но они-то как раз видели цель…
— Так и нам надо — делать то, что считаешь нужным, в этом и будет цель. Фактически смысл любого действия в том, чтобы наполнить свою жизнь смыслом. Вне этого ни от чего толку нет.
— Твой последний роман «Черная обезьяна» примерно об этом.
— Ну, не совсем об этом, но и об этом тоже. Можно в конце концов превратиться в эту страшную черную обезьяну.
— Роман, кстати, очень хороший — омерзительный, но прекрасный.
— О да. Все же хотят позитивчика сейчас. А там негативчик, довольно увесистый.
— Поэтому и надо прошибить вот такими вот вещами, которые у любого вызывают содрогание. А думаешь, есть эффект?
— Эффекта нет. Но я и не стремлюсь произвести какой-то эффект, повлиять на кого-то. Я пишу то, что считаю нужным, о чем мне хочется написать. Это для себя было сделано. Выжечь свою персональную черную обезьяну.
— А когда выйдет обещанная «Восьмерка»?
— Алексей Учитель, который сейчас снимает кино по «Восьмерке», настаивает, чтобы книга вышла тогда, когда выйдет фильм, уж не знаю, почему.
— А фильм на какой стадии?
— Сценарий уже написан, правда, переписывается бесконечно, я знаю, что уже прошел кастинг, но кто будет играть, пока не могу сказать. «Восьмерка» — это же не вся книга. Это одна из повестей, ладно, больших рассказов. Конкретно она — про ОМОН и братков, остальные повеселее.
— «Черная обезьяна» мне представляется неким итогом, к которому пришло твое предыдущее сочинительство. «Восьмерка» продолжает эту же линию?
— А что это за линия?
— А вот не знаю. Ощущение конца света, вырождения, появления страшных новых людей…
— Не совсем. В принципе она о том же, о чем «Грех» в какой-то степени… По сути это книга о том, что жизнь все равно прекрасна — во всех своих проявлениях, с пороками, со смертью, но все равно, глядя на все это, я испытываю восторг.
— Я вот не понимаю, откуда ты его берешь. Алкоголь, что ли, помогает?
— Я не пью периодически и вдобавок почти все время за рулем. Нет, просто как-то все очень интересно устроено. Масштаб. И жизнь, и смерть — это все увлекательно при серьезном отношении.
— Захар, что такое настоящий мужчина?
— Он старается соблюсти спокойствие и сохранить хотя бы минимальный порядок не только внутри себя, но и снаружи. И он не настаивает все время, что он муЖЖЖчина с огромной ЖЖЖ в середине.