Захар Прилепин: В сознании русского человека некоторые вещи важнее его и его прав

Роман Захара Прилепина «Обитель» был издан  в 2014 году и  стал  одним из самых значимых явлений русской литературы, об этом можно смело говорить уже сейчас. В том же  2014 году роман получил  главную литературную премию страны  «Большая книга», а в 2016 г стал лауреатом Премии Правительства России в области культуры.   По итогам 2017 года Захар Прилепин стал самым популярным писателем  в России. Сам автор считает «Обитель» своим главным произведением: «уже потому, что роман больше меня самого». 

Действие романа  разворачивается на Соловках в конце 1920-х годов. Это самое начало советской эпохи. В то время в лагерях, кроме воров и убийц,  был собран  цвет русской интеллигенции: художники, поэты, офицеры, музыканты, священники. Главный герой романа Артём Горяинов являет собой невероятную жизненную силу перед обстоятельствами, способными уничтожить любого человека. Он не просто пытается преодолеть  страшные  испытания, но  остаётся верным себе настолько долго, насколько это возможно.  В 2017 году роман «Обитель» был переведён на словенский язык Борутом Крашевцем. Интерес к роману в Словении  огромный. Тема, которую поднимает автор — сохранение человеческого в нечеловеческих условиях, конечно, тяжёлая. Но она же главная тема для человечества.  

Интервью с Захаром  Прилепиным состоялось  25 ноября 2018 года  во время его визита  в Словению в рамках 34-й  Словенской книжной  ярмарки.

Е.Ш.: Могли бы Вы в нескольких фразах озвучить для наших словенских читателей свою гражданскую позицию. Вас знают в Словении как современного российского писателя, автора романа «Обитель», недавно переведённого на словенский язык, лауреата ряда российских и зарубежных литературных премий, но о том, что Вы были  участником военных действий в Чечне, а теперь — зам.командира  батальона в ДНР, мало кто знает…

З.П.: Это огромный разговор длинной в целую жизнь. Я не очень уверен, что словенским читателям нужно всё это знать. Но вчера я давал интервью словенскому телевидению, и меня представляли, как писатель-вояка (vojak –солдат, военный на словенском — прим.ред.).  Мою военную ипостась они выставили главной. Почему-то им кажется это важным. В моей жизни, это, конечно, важно, но в Словению я приехал как писатель, а не как командир батальона. Давайте я отвечу так: я писатель, который занимается в своей жизни самыми разными вещами: и политическими, и военными, и музыкальными, и в кино снимаюсь…

«Я уверен, словенцы высоко ценят права народов, малых народов, на независимость, на собственный язык, на собственное культурное и историческое наследие».

Е.Ш. … Для чего вам всё же война? Ведь глаголом куда надёжнее достучаться до человеческих сердец.

З.П.: Я думаю, что здесь, в Словении, на территории бывшей Югославии, нынешняя ситуация на Украине, в Донбассе,  так или иначе,  понятна. Я уверен, словенцы высоко ценят права народов, малых народов, на независимость, на собственный язык, право на собственное культурное наследие, историческое наследие.  Думаю, словенцам понятен и тремор, идущий сейчас по Украине, где русское меньшинство и, например, люди, которые апеллируют к своим венгерским корням, испытывают отчуждение от действующей системы власти.  И в данной ситуации я, человек переместившийся на территорию другой страны, не считаю себя преступником. Моя родня по материнской линии родом с Украины. Моя прабабушка вообще не говорила на русском языке. Говорила на украинском. Я нахожусь в контексте русско-украинской культуры. Словенцам это, думаю, тоже  понятно. Насколько я знаю, Гоголь входит в словенскую школьную программу. В повети Гоголя  «Тарас Бульба» этот конфликт описан. Я в контексте этой повести пребываю, а выбор мой был предопределён с самого начала. Для меня это не чужая история, а Украина — не чужая страна.  На Украине моя родная литература, мой народ. И я не думаю, что литература и война, далёкие друг от друга вещи.  Есть   форма жизни народа, которая включает в себя всё.

«Всё время куда-то в непонятном направлении едет на своей печке Иван-дурак, не хочет ничего делать, но, тем не менее, всё как-то происходит, и каким-то незримым образом складывается колоссальная русская история».

Е.Ш.: В романе «Обитель», как мне показалось, у вас красной нитью проходит тема того, что русский человек постоянно уповает на внешние силы: то на сокамерника, то на нач. лагеря, то на женщину, то на Бога, то на стихию…  Как научить наших людей брать ответственность за своё благополучие, за свою жизнь, за своё счастье на себя?

З.П.: В целом верное рассуждение. Верное и неверное одновременно. У Лермонтова то, что вы называете упованием или безответственностью, называется фатализм. В кризисных ситуациях человек всегда уповает: на семью, на мать, на близких… Но Артём (главный герой романа (прим.ред.) при том, что он уповает, проявляет ещё и необыкновенную витальность. Необычайную жизненную приспособляемость, вживаемость в любой контекст, да ещё и умудряется до какой-то поры не изменять самому себе. Он пытается затаиться, спрятаться и одновременно при этом демонстрирует мужество. И роман завершается таким человеческим жестом, который переносит героя в ранг святых.

По поводу русского человека и его безответственности…  Когда вблизи смотришь, всё выглядит достаточно сомнительно: и мы сами, и наша современность. Всё время куда-то в непонятном направлении едет на своей печке этот Иван-дурак, не хочет ничего делать, но, тем не менее, всё как-то происходит, каким-то незримым образом складывается колоссальная русская история.

«И вот это, в моём понимании, как раз ключ к русскому человеку, который совершает много разнородных, суетливых, странных поступков, но когда нужно совершить какой-то главный выбор, он совершает  максимально правильный»

Е.Ш.: Почему Вы не оставляете никакого шанса своим героям на счастливую жизнь или просто на жизнь?

З.П.: Я даю шанс своему герою сделать собственный выбор. И он совершает поступок, который переносит его в ранг святых.  Артём отдаёт свою жизнь за другого человека, которого толком не знает, решает умереть вместе с Галиной, которую он не понятно даже любит или нет. И вот это, в моём понимании, как раз ключ к русскому человеку, который совершает много разнородных, суетливых, странных поступков, но когда нужно совершить какой-то главный выбор, он совершает максимально правильный. В то время как какой-нибудь другой человек всё время совершает правильные поступки, а в тот момент, когда нужно сделать самый важный шаг, он его не делает.  

Е.Ш.: Вы написали книгу «Взвод» о том, как русские писатели участвовали в войнах, вставали на защиту отечества: Лермонтов, Толстой, Гумилёв…  Больше всего мне понравилось, как Вы рассказали о Пушкине с Вяземским, которые очень хотели на турецкую войну, но их не взяли в армию, после чего они пошли в бордель… Но потом Пушкин всё же приехал туда, где шли военные действия, отчаянно рвался в бой, хотел очень в человека выстрелить…  Все выглядит так, как будто это мужская энергия ищет выхода либо на войне, либо в борделе… Вы, наверное, с этим поспорите?

З.П.: Я написал книгу об одиннадцати русских классиках. На самом деле их порядка 125-ти, которые жили в 19-м веке и были не только литераторами, но и военными. Если в общих чертах, то литература — это флешка, на которой хранится культурная память, всё, что накопила нация за время своего существования. Литератор понимает, что когда в твоё культурное пространство вторгается кто-то, кто  хочет стереть твои данные и записать что-то другое, своё, то это грозит  потерей культуры миллионов людей, которые тысячелетия жили на этой земле, пели свои песни, охраняли свои посевы… Таким образом  исчезли сотни стран, государств, культур. В мире исчезают десятки языков ежегодно. Литератор, остро чувствует личную ответственность за сохранение этой флешки, этой матрицы, на которой хранится культурная информация.  Он не воспринимает Отечество, как нечто абстрактное, а как место, где жили Пушкин, Достоевский, Толстой, накопившие необычайные смысловые богатства, что-то придумавшие о Боге, о себе, о самом важном.  Когда литератор чувствует, что есть угроза подмены его национальной памяти на другую национальную память, он готов и жизнь свою принести в жертву. Потому что важнее этого ничего на свете нет.  Я бы не стал желание Пушкина защищать Отечество сводить к африканской крови и высокому либидо.  

Е.Ш.: На одной из встреч с читателями вы сказали, что написали уже достаточно много и не собираетесь больше писать… Вы это серьёзно?

З.П.: Было не совсем так. Мне просто сказали: зачем ты на Донбасс поехал, сиди и пиши книжки!  А я ответил, что написал уже 17 книг, и когда вы все их причитаете — вернусь и ещё напишу. Сейчас я пишу биографию Сергея Есенина.  

«Мы такое совершили над собой: у нас был сталинизм, были лагеря, поэтому пусть всё летит к чёрту! …Так больше жить нельзя!»

Е.Ш.: Тема геноцида собственного народа (я имею в виду сталинские лагеря) звучит у нас таким тихим шёпотом и так вяло, что никому не слышно. Не пора ли громче покаяться в уничтожении собственного народа, хотя бы не на весь мир, но внутри своей страны. Самим признать этот факт. Чтобы излечится ведь нужно верно поставить диагноз вначале. Что Вы об этом думаете?

З.П.:  Тема, которую вы подняли, была вынесена на общенациональное обсуждение во второй раз после хрущёвского доклада в середине 80-х годов прошлого столетия. Шок от раскрывшейся правды был настолько велик, что граждане Советского союза решились на развал собственной страны и понесли необычайные экономические, географические и прочие потери, в качестве компенсации за свою греховность, понятую почти в религиозном смысле:  «Мы такое совершили над собой: у нас был сталинизм, были лагеря, поэтому пусть всё летит к чёрту! Так больше жить нельзя». Поэтому роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» стал бестселлером и входил в десятку самых продаваемых книг в мире, «Архипелаг ГУЛАГ»  Солженицына был переведён  на десятки языков, издавался миллионными тиражами, вошёл в университетскую и школьную программу. У нас вышли сотни фильмов о сталинских репрессиях, на тему зверства и на тему покаяния собственного народа. Потери репутационные, смысловые и иные потери, в том числе государственного толка, которые мы понесли в мире — колоссального, просто космического размера. Всё это и является, по сути, актом покаяния.  Мой роман «Обитель» является самой продаваемой книгой в России. Роман скоро будет экранизирован. Его увидят миллионы сограждан. Разве это шёпот?   Я, например, не вижу ничего подобного, чтобы мировой культурный истеблишмент каялся за грехи колониальной политики. Зверства, которые творила Франция в Алжире или Англия в своих колониях, не уступают сталинским репрессиям. А колонизация старым светом США? Сколько было убито индейцев? Как выглядит американское покаяние? Никак! Разве что в кинематографе у них индеец стал наконец-то хорошим. Стал полицейским. Почти вся Европа, так или иначе, участвовала в становлении нацизма. Большая часть Европы работала на третий рейх, поставляла войска, производила оружие — трудилась во имя самого масштабного зла в мире. Но я не видел никакого общеевропейского покаяния. Немецкое да, было. А где покаяние венгерское, испанское итальянское?

Е.Ш.: То есть, Вы видите прямую связь в развале Советского Союза и покаянии за репрессии?

З.П.: Конечно! В России сознание устроено так, что власть исчезает тогда, когда она перестаёт быть легитимной. У нас сакральное отношение к власти, как к божеству: «Надо её терпеть до самого последнего!»  В течение трёх-четырёх перестроечных лет власть утратила сакральность, потому что всё, что советский человек узнал из книг и фильмов вышеперечисленных так его шокировало, что он сказал: «Всё! Кошмар! Так жить больше нельзя! Нужно этот строй развалить!» и стал поддерживать сепаратизм. Началась гражданская война в Таджикистане, потом на территории Грузии. Абхазии, Осетии, Молдавии.   Это произошло вследствие того, что мы разуверились в легитимности своей собственной власти, в том, что мы — хранители Евразийских пространств, часовые этой огромной территории. Ничего хорошего из этого не вышло. То, что мы сложили с себя  полномочия, не принесло миру благоденствия.  Россия, вследствие возникших после развала СССР демографических проблем, потеряла 15 миллионов населения. Что в этом хорошего?

«Русский человек, затерянный в необъятных пространствах, понимает, что есть вещи, важнее его прав, его самого. Он рассуждает категориями: Родина, Отечество, Бог, Правда»

Е.Ш.: Почему мы постоянно рассуждаем масштабами империи и уделяем так мало внимания человеку? Мне кажется, что роман «Обитель» и об этом тоже…

З.П.: Вы правильно говорите. Но исторически так сложилось, что огромность   пространств российских накладывает определённый отпечаток на наше мировоззрение.  В маленькой стране другое восприятие человека. Я недавно в Риге, в кафе, с друзьями, увидел, как  мимо президент прошёл. Я им говорю: «смотрите, президент пошёл!»  Друзья отвечают: «ну президент и президент. Что такого? Он каждый день тут ходит». У нас такое нельзя представить. Есть метафизика пространства. Русский человек, затерянный в этих необъятных пространствах, понимает, что есть вещи, важнее его прав, его самого. Он рассуждает категориями: Родина, Отечество, Бог, Правда. Категориями, которые огромны, как и российское пространство, по сравнению с которыми он — маленький. Маленький внешне. Внутренне он тоже огромный, но неразличимый в то же время на огромных пространствах своей страны. Я полностью разделяю ваш призыв обратить внимание на конкретного человека, на его проблемы и чаяния. Я сам пишу о конкретном человеке, обо всех его муках и рефлексиях, говорю об этом в своих публицистических статьях, телепрограммах, как политический активист я выступаю за это, но, одновременно, как писатель, который смотрит отстранённо на всё, я понимаю, что есть в этом какая-то своя историческая логика. 

Е.Ш.: Так хорошо зная человеческую природу, нехорошую природу, скажем честно, откуда Вы берёте вдохновение писать о людях, писать гениально?   Вам до сих пор человек  интересен?

З.П.: Нет. Наоборот. Люди — прекрасные. Они совершают великие акты самоотречения, и я за это их уважаю. Моя жена, когда приехала со мной на Донбасс и увидела моих ополченцев, сказала: «я заново полюбила людей!»  

Какое качество в женщине Вы больше всего цените?
Для меня важно, чтобы женщина  не пыталась поменять меня, а приняла таким, какой я есть.

Какой вы видите Россию через 50 лет?
Такой же: большой, неухоженной, с одичалым человеком, с прекрасными женщинами, с Пушкиным…  Ничего не изменится.

Какая из Ваших книг для Вас самая главная?
 «Обитель», конечно. Она просто больше, чем я сам.

Zahar Prilepin: V zavesti ruskega človeka so nekatere stvari pomembnejše od njega in njegovih pravic

V okviru Slovenskega knjižnega sejma v Ljubljani je ruski pisatelj Zahar Prilepin v nedeljo predstavil svoj roman Samostan, ki ga je v slovenščino prevedel Borut Kraševec. Naša dopisnica se je z enim najbolj znanih sodobnih ruskih pisateljev pogovarjala o pisanju, vojni, ruskem človeku in zgodovinskem spominu.

Roman Samostan je izšel leta 2014 in še istega leta prejel glavno literarno nagrado v državi – Velika knjiga (Bolšaja kniga). V Rusiji zadnja leta Samostan še kar ostaja najbolj brana knjiga, medtem ko je bil Prilepin na koncu leta 2017 najbolj priljubljen pisatelj.

Dogajanje v romanu poteka na Soloveških otokih konec 20. let 20. stoletja, še v začetkih sovjetske zgodovine. Takrat se je v taboriščih poleg lopovov in morilcev znašel tudi cvet ruske inteligence: umetniki, pesniki, oficirji, glasbeniki, duhovščina. Glavni junak tega romana Artjom Gorjainov pa ob teh okoliščinah, ki lahko uničijo vsakega človeka, izkazuje neverjetno življenjsko moč. Sedaj po motivih iz te knjige v Rusiji snemajo film in tudi scenarij zanj je osebno pripravil Zahar Prilepin.

Leta 2017 je Borut Kraševec prevedel Samostan v slovenščino. Zanimanje za roman je ogromno, v prvi vrsti zaradi teme, ki se je je lotil avtor: kako se ohrani človeško v nečloveških pogojih. V okviru 34. Slovenskega knjižnega sejma je knjigo pisatelj predstavil kar sam, na srečanju z bralci v Cankarjevem domu.

Russsia Beyond: Bi lahko v nekaj besedah slovenskim bralcem predstavili svojo državljansko stališče? V Sloveniji vas poznajo zlasti kot sodobnega ruskega pisatelja in prejemnika vrste nagrad doma in v tujini, le redkokdo pa ve, da ste sodelovali v bojih v Čečeniji, potem pa postali tudi namestnik poveljnika bataljona v Ljudski republiki Doneck (DNR) v Donbasu …

Zahar Prilepin: O tem bi lahko razpravljali celo življenje. Nisem preveč prepričan, da bi slovenski bralci za to morali vedeti. Sem pa včeraj [v soboto] dal intervju za slovensko televizijo, kjer so me predstavili kot pisatelja in vojaka. Moje vojaške dejavnosti so dali na prvo mesto, iz nekega razloga se jim to zdi pomembno. Seveda ima to pomembno mesto v mojem življenju, toda v Slovenijo sem prišel kot pisatelj in ne kot poveljnik bataljona (smeh). Recimo temu tako: sem pisatelj, ki se v svojem življenju ukvarja z najrazličnejšimi stvarmi, tudi političnimi, vojaškimi, a tudi z glasbo, pa film snemam …

Ampak zakaj vendar vojna? Z besedo človek vendarle bolj zanesljivo prodre do človeških src …

Mislim, da vam je tukaj v Sloveniji kot republiki nekdanje Jugoslavije sedanja situacija v Ukrajini, v Donbasu, tako ali drugače jasna. Prepričan sem, da Slovenci visoko cenijo pravice narodov, malih narodov, do neodvisnosti, svojega jezika, kulturne in zgodovinske dediščine. Mislim, da Slovenci razumejo pritisk, ki ga v Ukrajini s strani trenutnega sistema oblasti doživlja ruska manjšina ali pa ljudje, ki apelirajo na svoje madžarske korenine. Jaz kot človek, ki se je preselil na ozemlje druge države (Zahar Prilepin živi z družino v Donbasu, op. a.), sebe v tej situaciji nimam za zločinca. Po materi sem ukrajinskega rodu, moja prababica sploh ni govorila rusko, govorila je ukrajinsko. Sem v kontekstu rusko-ukrajinske kulture.

Mislim, da tudi Slovenci to razumejo. Kakor vem, imate v šolskem programu Gogolja. V njegovi povesti Taras Bulba je ta konflikt že zdavnaj opisan. Živim v takem kontekstu kot ga ima ta povest, moja izbira pa je bila vnaprej določena že s samega začetka. To zame ni tuja zgodovina in Ukrajina zame ni tuja država. Iz Ukrajine je moja rodna književnost, moj narod. Jaz pa ne mislim, da sta si književnost in vojna oddaljeni stvari.

Zdi se mi, da rdečo nit v romanu Samostan predstavlja misel, da ruski človek stalno zaupa zunanjim silam: tovarišu v celici, načelniku taborišča, ženski, Bogu, stihiji … Zdi se mi, da je to lastnost ruskega naroda. Kako bi naučili naše ljudi, da prevzamejo odgovornost za svoj dobrobit, za svoje življenje, za svojo srečo?

Takšno razmišljanje ima v celoti svoj smisel, hkrati pa tudi ne. Temu zaupanju oziroma prelaganju odgovornosti na druge se pri Lermontovu reče fatalizem. V kriznih situacijah človek vedno zaupa: družini, materi, bližnjim. Artjom (glavni lik romana, op. a.) pa ob tem hkrati izraža še neobičajno vitalnosti. Neobičajno sposobnost za prilagajanje življenjskim razmeram, vživljanja v poljuben kontekst, lep čas preprečuje, da bi ga stvari okoli njega spremenile. Poskuša se izogibati, skrivati, a hkrati ob tem izraža možatost. Roman pa se konča s takšno človeško gesto, da se junak povzpne na raven svetih.

Kar se tiče ruskega človeka in njegove neodgovornosti: ko pogledaš od bližje, se vse zdi precej dvoumno, tudi mi sami in naša sodobnost. Ves čas gre norček Ivan na svoji peči v neko nejasno smer, nič noče početi, vse se zgodi kar tako, ogromna ruska zgodovina se zlaga skupaj po neki nevidni poti.

Zakaj svojim junakom ne dopuščate možnosti, da bi živeli srečno ali preprosto živeli?

Svojemu junaku dam vedno možnost, da se odloči sam. On izvede dejanje, ki ga ponese med svete. Artjom da svoje življenje za drugega človeka, ki ga ne pozna zares, se odloči umreti skupaj z Galino, za katero niti zares ne ve, ali jo ljubi ali ne. Meni se zdi, da je ravno to ključ do ruskega človeka, ki stori veliko različnih, nesmiselnih, čudnih dejanj, a ko nastopi najpomembnejša izbira, vedno izbere ta najbolj pravilno možnost. Medtem kak drug človek ves čas ravna pravilno, ko mora storiti najpomembnejši korak, pa ga ne stori.

Napisali ste knjigo Vod, ki priča o tem, kako so ruski pisatelji sodelovali v vojnah in vstali za obrambo domovine. Najbolj mi je bilo všeč, kako ste povedali o Puškinu in Vjazemskem, ki sta zelo želela iti v vojno proti Turčiji, a ju niso vzeli v vojsko, zato sta šla k dekletom v bordel. Potem se je Puškin le znašel tam, kjer je potekala vojna, se obupano vrgel v boj, si zelo želel ustreliti človeka … Zdi se, kot da moška energija išče svoj izhod, bodisi v vojni bodisi v bordelu. Najbrž se s tem ne boste strinjali?

Napisal sem knjigo o 11 ruskih klasikih, v bistvu pa jih je bilo v 19. stoletju kakih 125, ki niso bili samo literati, pač pa tudi vojaki. Če govorimo na splošno, je literatura kot USB ključ, na katerem je shranjen kulturni spomin, vse, kar je nacija zbrala v času svojega obstoja. Literat razume, da je takrat, ko hoče nekdo vdreti v tvoje kulturno prostranstvo, zbrisati svoje podatke in shraniti nekaj drugega, svojega, to grožnja za izgubo kulture milijonov ljudi, ki so mnoga leta živeli na tej zemlji, peli svoje pesmi in ščitili svoje pridelke. Na takšen način je izginilo na stotine dežel, kultur, jezikov – vsako leto izgine s sveta na desetine jezikov.

Za literata, ki močno čuti osebno odgovornost za ohranitev tega USB ključa, te matrice, na kateri so shranjene kulturne informacije, domovina ni nekaj abstraktnega, ampak kraj, kjer so živeli Puškin, Dostojevski, Tolstoj, kjer so se nabrala vsa neobičajna miselna bogastva, ki pričajo nekaj o sebi, Bogu, najpomembnejših stvareh. Ko literat čuti, da bo njegov nacionalni spomin podvržen drugemu nacionalnemu spominu, je pripravljen žrtvovati svoje življenje, ker je ni pomembnejše stvari na svetu. Zato jaz Puškinove želje po obrambi domovine ne bi pripisal afriški krvi in močnemu libidu.

Na enem od srečanj z bralci ste rekli, da ste napisali že dovolj in ne nameravate več pisati. Ste to resno mislili?

Ni bilo čisto tako. Samo to so mi rekli: kaj greš v Donbas, sedi tukaj in piši knjige! Jaz pa sem odgovoril, da sem napisal že 17 knjig in bom po tem, ko boste vse prebrali, prišel nazaj in napisal nove. Zdaj pišem biografijo o pesniku Sergeju Jeseninu.

Teme represije in stalinističnih taborišč se pri nas širijo s takšnim šepetom, da nihče nič ne sliši. Ni morda nastopil čas, da o tem spregovorimo močneje in začnemo z odprto razpravo? Kakšno je vaše mnenje o tem?

Ta tema je šla v splošno javno razpravo že s poročilom Hruščova leta 1954 in potem še sredi 80. let prejšnjega stoletja. Takrat je bil šok nad razkrito resnico tako velik, da so se državljani Sovjetske zveze odločili za razpad lastne države in prenesli neobičajne, gospodarske, geografske in druge izgube kot nekakšno nadomestilo za svoje grehe, kar bi lahko dojemali že skoraj v religioznem smislu. Mi smo to naredili sami sebi: imeli smo stalinizem in taborišča, zato naj gre vse k vragu! Zato je roman Otroci Arbata Anatolija Ribakova postala ena od desetih največjih uspešnic na svetu, Otočje GULAG Solženicina pa je bilo izdano v milijonskih izvodih in prevedeno v desetine jezikov ter vstopilo v šolske in univerzitetne programe. Imeli smo na stotine filmov o stalinističnih represijah, o zverinskosti in kesanju naroda. Izgube na ugledu in druge izgube smo ponesli v svet v zelo velikih, skoraj kozmičnih razsežnostih. Vse to je v bistvu akt kesanja. Moj roman Samostan je najbolj prodajana knjiga v Rusiji, kmalu pa bo posnet po njem tudi film, ki ga bo videlo na milijone sodržavljanov. Je to res šepet? Ne vidim, da bi se podobno kesali v Franciji za dejanja v Alžiriji ali v ZDA zaradi ubitih Indijancev, tudi velikega italijanskega, madžarskega ali španskega kesanja zaradi fašizma nismo videli.

Vi torej vidite neposredno povezavo med razpadom Sovjetske zveze in kesanjem zaradi represij?

Seveda! V Rusiji je zavest vgrajena tako, da oblast izgine tedaj, ko nima več legitimnosti. Do oblasti imamo sakralen odnos, kot do božanstva: »Trpeti jo moramo do konca!« V treh, štirih letih perestrojke je sovjetska oblast izgubila svojo sakralnost, ker so sovjetskega človeka vsa razkritja iz knjig in filmov tako šokirala, da je rekel: »Dovolj! Obup! Tako ne moremo več živeti! Potrebno je podreti ves ustroj!« Nič dobrega ni nastalo iz tega, svetu to ni prineslo blagostanja. Rusija je po razpadu Sovjetske zveze zaradi demografskih težav izgubila 15 milijonov prebivalcev. Kaj je tu dobrega?

Zakaj se stalno toliko ukvarjamo z veličino Imperija in posvečamo tako malo pozornosti človeku? Zdi se mi, da Samostan pripoveduje tudi o tem …

Prav imate. Zgodovina pa je pripeljala do tega, da ogromnost ruskih prostranstev pušča vtis na našem pogledu na svet. V majhni državi človek drugače sprejema stvari. Nedavno sem bil v Rigi s prijatelji v kavarni, pa je šel mimo predsednik. Rekel sem jim: »Poglejte, predsednik je šel mimo!« Prijatelji so odgovorili: »Ja, in? Saj gre vsak dan tu mimo.« Tega si pri nas ne moremo predstavljati. Obstaja metafizika prostranstva. Ruski človek je izgubljen v teh neosvojljivih prostranstvih in razumeva, da obstajajo stvari, ki so pomembnejše od njega samega in njegovih pravic. Govori v kategorijah, kot so Domovina, Očetnjava, Bog, Resnica. Te kategorije so ogromne, kot je ogromno rusko prostranstvo, četudi je slednje v primerjavi z njimi majhno. A le majhno navzven, navznoter pa ogromno.

Se pa hkrati povsem strinjam z vašim pozivom, da bi morali nameniti več pozornosti konkretnemu človeku, njegovim problemom in skrbem. Jaz sam pišem o konkretnem človeku, vseh njegovih mukah in refleksijah, o tem govorim v stotinah svojih publicističnih člankov in televizijskih oddajah, za to se borim kot politični aktivist. A hkrati tudi kot pisatelj, ki na vse gleda z distance, razumem, da ima to neko svojo zgodovinsko logiko.

Ko tako dobro poznate človekovo naravo, slabo naravo, mi iskreno povejte, od kod jemljete navdih, da pišete o ljudeh in to genialno? Vam je človek še vedno zanimiv?

Ne. Nasprotno, ljudje so čudoviti. Ljudje delajo velika dejanja s samoodrekanjem in to pri njih spoštujem. Moja žena, ki je prišla z menoj v Donbas in videla moje prostovoljce, je rekla: »Spet sem začela ljubiti ljudi!«

Še nekaj kratkih odgovorov:

• Kakšna je pri vas bistvena lastnost za ženski lik? Da me ne bi poskušala spreminjati, ampak bi me sprejela takega, kakršen sem.

• Kakšno Rusijo vidite čez 50 let?Ista bo: velika, zanemarjena, z divjimi ljudmi, lepimi ženskami, Puškinom … Nič se ne bo spremenilo.

• Katera vaša knjiga je za vas najbolj pomembna (če obstaja)? To je seveda Samostan. On preprosto presega mene samega.

JEVGENIJA MARIJA ŠKONDA
si.rbth.com, 27.11.2018