Товарищ Время, Товарищ Сердце

С ЗАХАРОМ ПРИЛЕПИНЫМ РАЗГОВАРИВАЕТ ЕВГЕНИЙ СМИРНОВ

— Два года назад в «Русской Жизни» вышла твоя статья о современной молодежи под ядовитым названием «Молодежь к выходу на пенсию готова». В ней ты высказал мысль о том, что люди, родившиеся в конце восьмидесятых и начале девяностых, — самая реакционная часть населения. Почему ты считаешь моих сверстников безынициативными и инертными?

— По поводу этой статьи был дикий шум: в течение месяца поступили сотни, если не тысячи откликов твоих ровесников, людей 86—87-го года рождения. Кто-то писал, что автор — полный ублюдок, кто-то со мной соглашался. Ко мне в гости пришел мой молодой товарищ Паша Кузьмин, журналист и писатель, и сначала хотел со мной спорить: «Нет, мы не такие!», а в итоге рассказал про свое поколение следующее: «Да, для нас самое главное — карьера, нам никто ничего не давал, мы жили в аморфном государстве без идеологии — как беспризорники. Вы сами нас сделали такими, чего вы от нас хотите?» Я говорю: «Паш, ты сейчас повторил по пунктам всю мою статью, только со знаком плюс. Вот я говорю, что это дурно, а ты говоришь, что «да, мы такие», но в этом нет ничего страшного». Что ты сам-то думаешь о своем поколении — оно не такое, каким я его описал? Другое оно?

— Нормальное поколение. Мы еще застали Союз — хотя бы на самом его излете, а генерация 92—93 годов-х действительно сильно отличается.

— Нет, ну какой Союз? В моем понимании Союз идеологически развалился в 87-м, фактически — в 91-м, а в 93-м его уже было днем с огнем не найти. Слушай, есть поколение совсем молодое, им шестнадцать-семнадцать лет. Я им в глаза говорю: «Вы ж ничем не занимаетесь, вы сидите «в контакте» или в ЖЖ часов по шесть-восемь». Но, что удивительно, есть в этих сетях почти мои ровесники, чуть моложе меня люди, лет по 28—30. Эти совершенно такие же. Только они не в ЖЖ сидят, а в игры играют, занимаются полной какой-то хуйней. А им по возрасту уже положено иметь семью, детей; при Союзе оно бы так и было.

— Как думаешь, какими станут твои дети?

— У них есть, конечно, и компьютер и интернет, но у нас дома другая атмосфера, если я им скажу книгу прочитать, они все бросят, пойдут и прочитают.

— А если не скажешь?

— Но ведь я скажу. И они пойдут.

— Значит, дело не в поколении, а в воспитании. И вообще мне кажется, ты просто по-стариковски бурчишь на всех, кто тебя моложе и у кого нет семьи.

— Может быть. А тебе-то самому твое поколение нравится?

— Нам все-таки повезло родиться именно в восьмидесятые. Мы учились в то время, когда самыми страшными пороками были бухло, футбол и сигареты. Были бы мы детьми или подростками сейчас, точно начинали бы день с «Ягуара», потом курили бы ароматические смеси, потом сидели бы «в контакте» — так вся жизнь и прошла бы. С теми, кто моложе, — совсем неинтересно общаться. Они что-то вообще никакие, ничем толком не заняты, и при этом все в разноцветных кедах.

— А вы не такие?

— Ну, нет, вроде.

— Слушай, ты меня удивляешь… Мне как-то в голову не приходило, что после Союза народилось уже два разных поколения. Для меня вы все как-то были на одно лицо.

* * *

— А что у вас с партийной принадлежностью?

— С партийной?! Беспартийный!

— (Смеется) Не у тебя лично, у твоих ровесников.

Вот почему нам кажется, что у вас политическое чувство атрофировано?

— Да, есть такое. Видимо, действительно атрофировано, но не только у молодых ведь.

— Во-о-от, подожди, то есть политику вы не воспринимаете как нечто важное. А к официальной и оппозиционной политике по-разному относитесь?

— Разницу-то все понимают, но дальше разговоров на кухне дело не идет. Я вот еще на выборы хожу, а кто-то не ходит, кто-то говорит, что «надо валить отсюда».

— А какое-то понятие «Родины» у вас еще осталось? «Россия», «Матушка Россия»…«Россия, вперед», в конце концов?

— Про «матушку» вряд ли. А так, у футбольных фанатов осталось. Посмотрят, напьются и с флагами ходят.

— А что-то более серьезное? Или это не модно теперь?

— Ну, раньше все были немножко патриотами, сейчас все стали немножко оппозиционерами — особенно когда телевизор смотрят. Хотя это-то как раз и не модно — телевизор смотреть. Любят ругать власть, но опять же дальше разговоров не заходит. — То есть таких безумных, как «Молодогвардейцы» и «Наши», которые говорят «Россия — великая страна, Путин поднял ее с колен, и мы скоро будем самые первые в мире во всем», нет?

— Не, такого нет. Вот, давай, кстати, о нацболах поговорим.

— Что по нацболам? Нравятся нацболы?

— Да ведь ужас это все — даже чисто эстетически. Как к вам люди приходят? Музыка нацбольская — говно, сайты страшные, газету без отвращения в руки взять нельзя, лица у всех испитые, с кем борются — непонятно.

— Ты подумай, в какое время была придумана эстетика и стилистика НБП. Интернет только появился, поэтому газета специально делалась как некий революционный листок. Символика должна была выражать максимально громкий протест. Ничего эпатажнее, чем серп и молот, похожий на свастику, придумать было нельзя. А ваше поколение выросло в другую стилистическую эпоху, в последние семь тучных лет нефтяного благоденствия, когда уровень жизни, да и визуальная культура стала другой

— А почему не содрали нацистскую эстетику, было б краше?

— В то время наша эстетика казалось дико актуальной и, следовательно, правильной. Эмблему придумал художник, даже не националист, она всем понравилась. Мне и до сих пор нравится, но это ностальгия. И тогда специально делали все диким — вот первый номер газеты, например. Там вообще были мастодонты — Егор Летов, Сергей «Паук» Троицкий. Если б у нас была эстетика на уровне «Русской Жизни», к нам никто не пришел бы. А так газета создала бурлящий мир: туда приходили анархисты, панки, фашисты, коммунисты. Самые разные люди — дикие, лысые, непричесанные, гопники. Махновская банда, где черт знает что творилось. Потом пришел Вадим Степанцов из «Бахыт Компот», появились эстеты вроде Сережи Курехина, московские журналисты молодого поколения — по приколу. А сейчас сам Лимонов говорит, что он бы многое сделал по-другому, потому что все изменилось.

— В какую сторону изменилось?

— Ушли панки и анархисты, откровенные гопники, которым просто повеселиться хотелось.

— А кто тогда остался — революционеры…прожженные?

— (Смеется) Революционеры — слишком сильное слово. Остались как раз люди твоего поколения, половина из них учится в университетах. Их выгоняют со скандалами, но они учатся. Я даже не уверен, есть ли у них какие-то конкретные политические идеи. Но у них есть идея и чувство протеста, они одним этим уже хороши. Это нормальная реакция абсолютного меньшинства на кризис идеологии

* * *

— Захар, насколько я знаю, твои 90-е годы были насыщенными: ты войну воевал, ребенок первый родился... Сейчас твоим детям сколько лет?

— Сейчас у меня трое детей — два пацана и девчонка. Старший родился в 98-м — в год дефолта. Я тогда работал в ОМОНе, это был беспредел полный. Когда сыну было три месяца, у жены пропало молоко. Зарплату нам не платили, только пайковые, а цены так повысили, что банка молочной смеси стоила рублей 150. Это, конечно, надолго могло нас отучить рожать детей, но они потом все равно рожались — как-то сами по себе. Я был совершенно нищим и в нулевые, когда мы рожали второго. Но как раз тогда уже жизнь стала как-то налаживаться.

— А что ты пил-ел в девяностые?

— Мы тогда, наверное, съели все отбросы мира. Ликеры эти появились — такая была дрянь! Самое интересное — это начало девяностых. И Дзержинск, крупный город, и Нижний, и Москва — все было уставлено ларьками, везде продавали одно и то же — жвачку, порнографию на «вэхээсках», шмотки дичайшие. Площадь у вокзала в Нижнем была прямо уставлена вся, в этих лабиринтах часами можно было ходить.

— Было ощущение, что ДОРВАЛИСЬ наконец-то?

— У кого-то было, у меня нет. Я помню: Новый год, мать, как обычно, накрывает столы для меня и друзей. Мы встречали вчетвером, два пацана, две девчонки, еда всякая разная — деревенские куры, и самый главный деликатес — четыре сникерса. Поначалу это казалось чем-то неземным, потом приелось.

— А что носили?

— Я вот сейчас вспомнил, что тогда серьги, например, не принято было носить: «Ну, ты че, пидор что ли, с серьгой?» В Дзержинске это было очень опасно. Это был 91—92-й год. Я тогда сам носил серьгу, но как-то обходилось без драк, не потому, что я какой-то крутой, а просто везло. В 96-м, 97-м годах стало по-другому. Мы ехали в командировку в Чечню, и неожиданно у нас один из пацанов проколол себе ухо и повесил серьгу. Командир на него наехал: «Ты че, бля, сдурел? Это ж, бля, ОМОН». Тот: «Да ладно, командировка, по хую, я буду с серьгой ходить». И я заметил, что все пацаны нормально к этому отнеслись. Прошло пятьшесть лет, и среди омоновцев стали появляться такие пацаны-эстеты, как и среди лимоновцев… А вот скажи, какие главные приметы, по-твоему, нулевых годов? Вот пройдет десять лет, и тебя тоже спросят, какими были годы с нуля по девятый, допустим?

— Гламурные такие годы, мобильные, все только потребляют и общаются виртуально.

— А что ты понимаешь под гламуром?

— Блестящее, дорогое, пафосное. Вот еще в нулевые писателей много развелось и поэтов. Милиционеров еще много стало.

— Вот да, я сам когда работал, у нас все время штат увеличивали. А охранников сколько стало! Иду я домой, захожу в переход — там четыре охранника, ставлю машину на стоянку, там человек 12 охраны, захожу в магазин — там охранник, в школу — там еще один. Это я прошел просто 500 метров от работы до дома и зашел за сыном в школу. Это взвод здоровых мужиков, они ничего не делают, не производят, не занимаются интеллектуальным трудом, они просто сидят. А представь по городу, по России? Плюс к ментам, к спецслужбам, к телохранителям добавь еще всех наших чиновников. И тогда получится огромная армия половозрелых мужчин. Дармоедов. Это доказывает, что ни на какие дела нация не способна, и в них, делах настоящих, нация не нуждается. Вот они сидят, и хорошо, что сидят, лишь бы они никуда не лезли. Для меня главная примета нулевых — это охранник.

— Зато, наверное, охранников и милиционеров боятся, если сейчас на улице никто не хулиганит, как в девяностые?

— Что охранники…Те, кто идут на рожон за идею, никогда не боялись ни бога, ни черта. А та молодежь, которую я сейчас вижу — вот вы, — вы очень похожи на европейцев. Все такие…общительные, никто не быкует, языки иностранные знаете, приветливые. Просто в массе своей у поколения сменился состав крови.

Евгений Смирнов, "Сеанс"