«Идеалы — это не дар, это труд…»

Захар Прилепин: «Теплые дома, воду, свет мы имеем в том числе в силу того, что Россия именно так всегда себя вела».

Прилепин из тех писателей, кто жжет глаголом сердца людей, дерется за правое дело и всей душой болеет за Россию, воин и поэт в одном лице. Он служил в ОМОНе, в 1990-х прошел Чечню, выучился на филолога в Нижегородском университете, стал популярным прозаиком и лауреатом множества литературных премий, с любимой женой растит четверых детей. И все бы хорошо…

Но беда Донбасса выдернула его из обычной жизни: он бросился на помощь, сформировал самую первую гуманитарную колонну и многие последующие, потерял близких друзей, пережил два покушения…

Встретиться с ним удалось на VI Cанкт-Петербургском международном культурном форуме. Он приехал сюда из Донецка на один день, чтобы пригласить деятелей культуры в Новороссию.

Он редко бывает в «наших» мирных буднях, поэтому разговор с ним — ненавязчивое сопоставление «тут» и «там»…

— Захар, КПРФ пригласила вас войти в комиссию по проведению 100-летия революции 1917 года. Как прошел юбилей?

— Я находился в Донецке, не отследил. Знаю, что сняли сериалы про Парвуса, Троцкого. Я их не видел, знаю, что мнения зрителей были неоднозначными… Были ток-шоу по этой теме. Не замалчивалось ничего, не пытались революцию нивелировать, выставить ее как очевидную трагедию. Прозвучали все точки зрения. Столетие отмечалось, но мне сложно представить салюты в честь этого события… Я лично отметил его написанием нескольких текстов и — большой руганью, которая последовала в этой связи с разных сторон. Причем от людей разных взглядов. И я заметил, что, к примеру, монархисты выступают с таких же радикальных позиций, как и либералы. Какие-то люди до сих пор еще болеют за кого-то в Учредительном собрании — чуть ли не за эсеров. И есть немало людей, уверенных, что все было бы лучше, если бы не этот Ленин… Плюрализм мнений как некий итог рубежа столетий… Но все эти люди — и те, кто меня поддерживал, и те, кто мне оппонировал, — друг друга ненавидят и тоже друг друга резали бы, если б не большевики.

— Еще двадцать лет назад были две полярные точки зрения — за белых и за красных, сейчас — торжество плюрализма. К чему ведет эта тенденция?

— Это разные тенденции. Радикальное неприятие левой идеи как таковой зашкаливает. Наблюдаю людей правых взглядов в лице моих коллег и знакомых — расхождение между нами огромно и потенциально агрессивно… Если они пойдут ломать Мавзолей, я не дам им этого сделать. А они готовы — у них руки зудят! Для них Советский Союз — ад, у них непрестанный жесткий зуд! И надо немедленно всенепременно все десоветизировать и декоммунизировать, то есть пойти по пути Прибалтийских стран и Украины. Можно столкнуть не гей-парад и хоругвеносцев, а две патриотические колонны. Гипотетически люди, которые могут этим манипулировать, смогут их столкнуть. И я столкнусь, если они будут крушить то, что дорого многим людям в нашей стране.

— Юбилей реанимировал крики с обеих сторон: выносить — не выносить из Мавзолея вождя? Чьи зверства и чьи жертвы преобладают — у красных или у белых?.. Как долго эти вопросы будут оставаться без ответа, сколько еще нужно времени, чтобы они перестали порождать сторонников и противников?

— Хотелось бы, чтобы люди осознали очень простые вещи. Для какого-то числа наших потенциальных друзей на международной арене «русское» — синоним «левого». И Россия, как мы видим в свете санкций, нуждается в серьезных политических силах и даже в конкретных людях за ее пределами, которые симпатизируют нам. Есть колоссальное число людей в мире, которые готовы приезжать сюда как в Мекку левого движения, даже зная о том, что Россия — капиталистическая. Парадоксальное сочетание, например, в Греции: с одной стороны, они любят и ценят нас как христиане христиан, с другой — там мощнейшее левое движение, и они воспринимают Россию в той или иной мере в левом контексте. И, отрицая левое движение и некое количество персонажей, партий или симпатизантов, не уделяя этому достаточного внимания, мы совершим большую ошибку. Мы скажем: нет, ребята, мы больше не про это, это вообще мерзость необычайная, езжайте-ка в другое место. И они поедут, например, в Китай с его отчасти капиталистической экономикой, трехтысячелетней историей, своей религией и деятелями коммунизма — Китай любой! А мы этот пласт «зачистим» и будем представлять Россию только монархией христианского толка. Но для людей, к примеру, из Латинской Америки нужно, чтобы мы им показали, где Ленин, где Троцкий — ну, покажите!

Какие дивиденды мы от этого отречения получим? Никаких. Мы получим серьезный международный урон: лишимся контекста, с которым можем работать на политическом уровне даже без советского образа существования. Могу понять чьи-то личные травмы — идеологические, эстетические, эмоциональные — в связи с историей большевизма. Но ты же рациональный человек, ты же любишь родину? Даже отрицательная история должна так или иначе работать в нашу пользу. История человечества — это история разнообразных революций: социальных, религиозных, культурных, сексуальных и так далее. Зачем нам сегодня подыгрывать украинским «лесным братьям» и прибалтийцам, вместе валить памятники Ленину — зачем? Ну, подожди, сейчас мы разыграем все эти истории, выйдем из них победителями, а потом ты будешь доламывать. Нет, надо именно сейчас! Вот этот зуд мне совершенно не ясен. На их месте я бы не старался себя так вести. Кстати, левое движение в целом не столь радикально настроено — именно это ставят в вину и компрадорам из левого движения, и реальным «левакам». Оно готово признать монархическую Россию: все было симпатично, концептуально. Нет никакого противоречия. Но либералы продолжают Гражданскую войну, что меня вводит в некое удивление.

— Россия многолика, и каждый из «ликов», вне зависимости от времени, считает свою линию генеральной, а все остальное отметает как необязательное…

— Я как раз не отметаю, готов все принять: и монархическую Россию, и белую, и красную. Мне кажется, приятие этого разноцветья и есть залог нашего процветания и движения. Но чаще практически все говорят: вот вы это сделали — и уходите отсюда, чтобы вас больше не было, а кто не отрекся от этой химеры, тот больше не с нами…

— Вам некогда был брошен упрек, что вы — «идеологически ангажированный человек».

— Да его бросают все время! Но я не понимаю, в связи с чем.

— Как вы свою идеологию определяете?

— Собственно, идеологию национал-большевизма, которую я воспринял в ее изначальном аспекте, придумали, как известно, белогвардейцы в лице Устрялова и прочих персонажей, когда они к 1920 году поняли, что большевизм может быть наделен очевидными национальными признаками и может блюсти национальные интересы. В этом смысле национал-большевиками были и Сергей Есенин, и Александр Блок, и Алексей Толстой, и Борис Пильняк… Мою идеологию литературно вот это сформировало: совмещение национального, патриотического и социально-левацкого. Сначала я не знал об этой идеологии, но был влюблен в эту литературу — в советскую изначальную литературу. Когда узнал, одновременно появилась и партия Эдуарда Лимонова. С тех пор — 21 год прошел — это мои убеждения.

— И не появилось новых ракурсов, все двадцать лет вы — «убежденный национал-большевик»?

— Изменилось, может быть, в отношении действующей государственности. В целом же я, скорее, человек левых взглядов, убежденный так же, как видел события Сергей Александрович Есенин в своих поэмах о революционной возможности: «вывезти наш шар земной на колею иную» — в возможности переустройства… Мне кто-то скажет: у Есенина были разочарования. Да, жесточайшее разочарование, потом — поездка по Европе и в Америку, он вернулся, написал очерк «Железный Миргород». И опять встал на глубоко просоветскую позицию, что доказывают последние годы его жизни. Этот контекст литературный все и объясняет. А насколько это применяется к нынешней действительности — другой вопрос. С какого-то момента я стал больше апеллировать даже не к Серебряному, а к Золотому веку. Моя книга «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы» — об этом. И там, может быть, еще более прозрачная, хрустальная простота восприятия всего этого. Вот декабристы, которых в советские времена воспринимали как носителей самых-самых замечательных качеств — бунтари, низвергатели царизма…

— Предвестники Октября.

— Да-да-да! А потом сменились «ландшафты», и их стали воспринимать как масонов, негодяев…

— Террористов.

— Да! На самом деле все это — не совсем правда. Они были отъявленные русофилы, империалисты, бойцы, солдаты. И в большинстве случаев, если судить по их допросам, письмам, текстам — они, исходя из своей необычайной, акцентированной русофилии, пошли в «декабристы». Франкофилия везде царила! После победы над французами опять стало возвращаться, как вчера бы сказали, низкопоклонство перед Западом. На допросах большинство из них именно так определяло свои побуждения к вступлению в общество: пора переодеться в русское платье, хватит дарить конституцию полякам, когда у нас собственного мужика мордуют. Вот это было — влюбленность в родину. Их поведение и все, что происходило с ними, может быть, лучше объясняет мою жизненную позицию, чем Есенин или Маяковский. Я об этом написал книгу: претензии и сложные отношения с государством не мешали ни Пушкину, ни Вяземскому, ни декабристам перемещаться из своих тайных обществ или со своей каторги тут же на линию фронта, на Кавказ, в Польшу, куда угодно! Вот это место моего бытования, мои «ландшафты», моя идеология. Это мне понятно, а какой для этого придумать термин, не знаю.

— И сегодня вы находите признаки пересечения с ними, их временем, проблемами, требующими революционных действий?

— Мы находимся в ситуации, когда даже культурное поле приватизировано людьми, которые мне по большей части неприятны и чужды. Я, конечно, хотел бы совершить небольшой переворот в культурном пространстве и занять телефоны, телеграфы и прочие айпады, чтобы транслировать близкие мне смыслы. Если мы говорим о культурной революции, то, безусловно, я выступаю за революцию. Но если сто лет назад в литературе были и суицидальные, как Бальмонт и Северянин, и злошипящие во все стороны, как Зинаида Гиппиус, и авангардные глашатаи новой жизни, как Маяковский, то сегодня злошипящих много — а где авангард, открытия, интеллектуальный прорыв?..

— Но есть давняя позиция: искусство и политика — «две вещи несовместные», художник должен быть вне политики. Может быть, наше время сильно политизированное и оторваться не получается?

— А я не понимаю — откуда взялась эта нелепая, аномальная точка зрения? Кто и в какой момент придумал эту благоглупость, с которой странные люди бегают и говорят, что культура вне политики? А где она тогда? Вот у нас — Куликовская битва, Полтавская битва, крестьянские восстания, нашествие Орды, литовцев, поляков, французов, немцев… А культура где-то отдельно, описывает цветочки, ботанику? У нас не было такой культуры никогда! Что такое политика? Это форма существования народа, форма бытования народа. И литература с этим напрямую связана. Она ж не описывает жизнь светил. Нигде ни художник, ни поэт, ни музыкант не может быть оторван от политики. Не знаю примеров. «Битлз» были оторваны от политики, «Роллинг Стоунз» или «Секс Пистолс»? Все живут в определенном мире.

— В одном из интервью вы процитировали Петра Струве, философа начала XX века: внутренняя политика России строится ее внешней политикой. И сейчас не хватает у власти сил, денег, времени на то, чтобы всех голодных накормить, трудоустроить безработных, и люди не понимают, почему так много внимания уделяется «загранице» и так мало — России.

— Конечно же, наше ТВ немного лукавит, и правильно делает. У него выхода нет. В той же Сирии мы занимаемся не только уничтожением объективного зла в лице ИГИЛ. И Великий шелковый путь, и нефть, и прочие преференции никто не отменял. Если бы на кону не стояли колоссальные финансовые прибыли, не уверен, что мы бы туда полезли. Это касается всех военных конфликтов, в которые мы так или иначе втягиваемся и втянуты. Отдельный вопрос, конечно, с Донбассом, но тут я не очень воспринимаю любого русского человека, который скажет: вы мне крышу почините, а потом помогайте этим ополченцам. Но есть такие. Это — к психологу, не ко мне. Хотя и с точки зрения экономической Донбасс — земля богатейшая. Это — кровоток, и сколько он способен прокормить регионов своими промышленными мощностями, если их запустить правильно!

Все обусловлено экономически. Менее всего господин Путин похож на идеалиста, который по всему земному шару поддерживает разнообразные революционные режимы. Нет, конечно! Все очень точно просчитывается, он точно знает, что ожидает получить. И вся внешняя политика направлена никак не на амбиции Владимира Владимировича. Никаких амбиций у него в Сирии нету. Да и на Донбассе тоже нету. С Крымом были, но это отдельная история, имеющая свои обоснования. Я думаю, вся статистика, расчеты прибыли-убыли, дебета-кредита — к этому очень серьезно относятся люди, принимающие решения. И я бы призвал граждан России не думать так: у меня вытащили из кармана ради непонятных целей. Ради понятных целей! Ради в конечном счете нас с вами. Вообще, все, что Россия имеет, и все, что мы имеем — теплые дома, воду, свет и все остальное, — мы имеем в том числе в силу того, что Россия именно так всегда себя вела. Она дошла до Сибири, пошла дальше, и поэтому у нее есть нефть, газ… Мы жили бы раз в пятнадцать хуже, чем живем, если бы этой политики не было. И если кто-то скажет, что, мол, сейчас XXI век, больше ничего такого не надо, — это полная ерунда. Потому что планета — та же самая, те же игроки продолжают ту же экспансию — в нефти, газе, воде, лесе, полезных ресурсах, те же самые страны заинтересованы в этом, как и двести, триста лет назад. По-другому не будет. Надо все это беречь, либо отжимать, либо влиять на это. Внешняя политика — это наша внутренняя политика. А россиянам иногда надо не по-туристически наблюдать образ жизни на Западе и на Востоке. Наши представления о жизни во Франции, Турции, Египте, Таиланде, США зачастую неадекватны. Мы даже не представляем, сколько людей живет там в таком виде, в котором у нас не живет никто. Я недавно был коротко в Париже — столько бомжей я видел у нас только в 1995-м. Они везде — дети, старики… Ложатся на асфальт, заворачиваются в одеяла. Это что такое в XXI веке?

— Беженцы или уже свои?

— Нет-нет, свои! Если беженцы въехали в район, то полиция старается туда не заглядывать. У нас нет таких районов. А могли бы и у нас быть. Есть районы с несколько преувеличенным количеством представителей бывших республик или действующих автономий, но это несопоставимо с Францией или Германией. Просто мы не знаем и идеализируем. Я был года два назад в одном немецком городе: в центре и даже на втором круге центра не живут уже местные жители, потому что неподъемная квартплата и ЖКХ. Город населен чужими людьми, а все местные уехали в деревни. В Барселоне сойдите с туристического маршрута во дворы. Это просто кошмар! Огромная бомжатня, полная наркоманов, проституток, грязи. Вы таких дворов не видели! А ведь Барселона — очень богатый приморский город, один из туристических центров Европы… Не надо слепо кивать на Запад.

— У нас повелось со времен Петра кивать на Запад. И люди, увы, не меняются. Как вы думаете, почему мы не учимся на ошибках и уроках истории?

— Не знаю… Невозможно чему-либо научиться. Вот рожать больно и воевать смертельно опасно. Но люди рождаются для того, чтобы какие-то вещи проходить самолично. И не рождаются с «что такое хорошо и что такое плохо», уже вписанным в сознание. Человек все равно что-то познает. В свои 42 года я вижу, что воспроизводятся те же самые конфликты. Падение ребенка — для того, чтобы набить себе шишки. Столкновения с родителями, преодоление внешнего сопротивления, себя, своих слабостей — это вживаемость и выживаемость в мире. Что толку делать выводы, если картина мира не очень изменилась? Она все равно пребывает, плюс-минус, в том же самом виде — геополитическом и социальном. Нас много, мы разные. После падения Вавилонской башни мы отличаемся друг от друга. Пытаемся найти общий язык и пытаемся манипулировать друг другом, пытаемся друг друга ограбить, пытаемся друг друга полюбить. Все это — путь каждого человека. Как и путь семейной жизни, взаимоотношения с любимыми — женщинами, мужчинами, родителями, детьми. Какие могут быть выводы? Никаких. Можно только пройти это все.

— Но нас же не удовлетворяет неудачный опыт наших предшественников, мы же умнее предков…

— Мы никак не можем договориться. У нас нет консенсуса по поводу удачности или неудачности опыта. Мы всё еще раз должны с вами выяснить для себя. Вот столетие 1917 года и есть достаточно жесткое противостояние умнейших людей России. Одни считают, что это — катастрофа, другие — что это максимально удачный опыт. Ну, какой мы можем сделать вывод? Каждый делает выводы для себя. Видимо, в этом и есть какая-то Господня задумка, чтобы мы не делали идентичных выводов не из чего, и это способ нашего развития — придумывание себе все более сложной мотивации, все более сложной системы доводов. Как бы интеллектуальный тонус.

— Захар, ваш первый роман, «Патологии», — о войне. То есть война — патология. А революция — это что?

— Нельзя сказать, что война — патология. В романе есть фраза, что все истинное стоит на грани патологии. Влюбленность, страсть, война, ревность… Все обычное человеческое стоит на грани патологического и экстремального. А если не стоит на грани экстремального любовь к женщине или любовь к родине, то она недостаточна. И либо женщина и родина тебе не поверят, либо ты их покинешь, либо они — тебя. В этом смысле и революция, и отношение к женщине и детям, и война — это вещи одного порядка. Они нормальные. И одновременно эта норма всегда стоит на грани патологии, безумия, перехода какой-то грани.

— А почему война — это нормально? Извините, пожалуйста! Вы были на войне не раз. Разве это нормально?

— Знаете, однозначный ответ — нормальна война или ненормальна — можно только в другом аспекте рассматривать, в том числе религиозном. Многие святые отцы совершенно спокойно к этому относились, потому что, как у Достоевского сказано: «Вы думаете, люди идут на войну убивать? Они идут жертвовать собой». И это на самом деле так. Вот я сейчас наблюдаю своих бойцов на Донбассе — кажется, что они живут с ощущением того, что они бессмертные…

Я жену привез туда. Она сказала: «Господи, спасибо за то, что Ты открыл мне глаза!..» Вот я сижу с людьми, которые не руководствуются тем, чем руководствуются 99 процентов людей в городах. В них нет никакого пафоса по отношению к себе, никакого ощущения дела, которым они занимаются, никакого желания как-то себя позиционировать по отношению ко всему происходящему. Они просто берут автомат, собираются, уезжают, садятся в окопы, три дня там ходят. Могут не вернуться, возвращаются обратно, сидят за столом, едят, шутят… Как бы. Это в ином состоянии просто!

— Быт…

— Да. Быт. Состояние абсолютного религиозного откровения. В этом смысле — нормально ли это? Нет, ненормально. Это вообще ненормально, что человек, молодой человек, относится легко и спокойно к своей смерти и что он за какие-то идеалы сражается, о которых не особенно даже разглагольствует. Нормально это или ненормально? Или опишем тут жизнь сноба из пределов Садового кольца, который сидит в кафе и рассуждает о том, что там — быдло разнообразное, которое не нашло себя в мирной жизни, а вот он нашел себя. И я, честно говоря, не очень понимаю, в чем тут нормально, а в чем там — ненормально? Все это имеет разные признаки и разные градации, но с теми людьми в Донбассе мне, безусловно, куда приятнее, чем с этими. Я там абсолютно в своей среде нахожусь, а тут не вижу никаких причин даже смотреть на этих людей и как-то пытаться понять их мотивацию. Мне они не любопытны.

— Потому что там есть идеалы, а тут их нет?

— По десяткам разных причин. Там мало игры, забавы, позы, статуса… И терминология, и понятийная система, которой здесь пользуются, там не нужны.

— Люди идут сражаться и погибать за идеалы. Идеалы эти простые, но они почему-то уходят из мирной жизни…

— Нет, тут тоже есть какие-то идеалы. Может быть, даже у кого-то — те же самые. В любом случае идеалы — это не дар, это труд, как и все самое важное на свете. Если это семья, жена, дети, любовь, родители, родина — они требуют труда постоянно. Не разового вложения — вот, ребенка родил, и вот он у меня теперь есть, — а они требуют постоянного ежедневного труда, ты с этими идеалами все время возишься: вытираешь ему нос, расчесываешь ему волосы, зарабатываешь ему на хлеб. Это и есть работа с идеалами. А человек хочет сказать: все, идеал теперь — я. Я сам — идеал, и все должно вокруг меня вертеться, потому что я же родился на белый свет, такой идеальный, и, собственно, мое счастье и есть точка отсчета значимости этого мира. И если нет этого счастья, значит, надо валить отсюда — например. Замечательная точка зрения по поводу нашей песни «Пора валить тех, кто говорит: «Пора валить!» — она же метафорическая! Надоели те, кто абсолютно убежден в том, что можно говорить в России: «Пора валить». С чего ты взял, что кто-то должен знать о том, что тебе тут плохо? Ну, собрался и вали! Но почему ты считаешь, что эта позиция заслуживает внимания? Более того, почему ты считаешь, что моя позиция по отношению к твоей позиции является экстремистской, а твоя не является экстремистской? Здесь люди жили, трудились, умирали, погибали, их тут убили — миллионы людей! Они не свалили отсюда, они эту землю сохранили. А ты говоришь: пора валить. Ну, вали. Либо молчи по этому поводу. Если ты говоришь, тогда я тоже тебе скажу. Мне Ксения Собчак говорит про эту песню: «Захар, вы это серьезно?» Я говорю: «А вы — серьезно?» И она даже не понимает, о чем идет речь. Я могу сказать, а вы-то, Захар, зачем так говорите?.. Ну, я теряюсь. Это детская убежденность в своей правоте и в своем праве все, что угодно, произносить и чтобы им ничего за это не было…

— Инфантильная безответственность. И очень активное нарушение либералами основного либерального принципа: «Твоя свобода кончается там, где начинается свобода другого».

— Может быть. Может быть. Очень хорошая фраза, но ее редко применяют к реальным жизненным ситуациям.

— Идеалы на войне, когда для человека жизненно важны семья, любовь, дом, родители — ближний круг. Но идеалы национал-большевизма — это другая категория: глобальное переустройство…

— Да нет, это все однокоренные слова. Смотрите: есть рождение, есть ребенок, род, родители, родня, родичи, родина… Буквально из одного корня все произрастает. И никакого ближнего круга нет. Просто как древесные кольца — одно и то же дерево. Никакой разницы нет.

— В «Обители» у вас история про людей, которые, выйдя из лагеря на Соловках, строят БАМ. Сейчас БАМ восстанавливают уже после брежневского времени. Но это еще царский проект. Получается, уже третий заход на эту территорию, преемственность…

— Просто выясняется, что прогрессивные идеи в конечном счете оказываются не случайными, а исторически необходимыми. Приходится доделывать.

— И интересен один из посылов в «Обители»: Бога не нужно искать — Его нужно видеть.

— Это один из персонажей говорит. Мало ли чего они говорят! Наверное, в какой-то момент богоискательство превращается в зачарованность самим процессом. Люди входят в состояние полного умственного ступора от перенасыщенности этой почти алхимической системы, чтобы услышать Его, увидеть Его, поговорить с Ним. С другой стороны, есть путь затворничества, монашества, путь дедушки Серафима, который никого нигде не ищет, просто сидит-сидит, а потом он Его видит. Меньше суеты и меньше разговоров иногда требуется для того, чтобы что-то настоящее узреть. Меньше умствования, больше тишины и честности.

— Бог не вне, а внутри нас?

— Он и вне нас, и внутри, у кого-то на горбу… Он — вездесущ.

Арина Абросимова,
«Русский мир.ru», 09.04.2018