«Они хотят, чтобы большая Россия взяла их под крыло и избавила от этого унижения»

Писатель представил музыкальный сборник «Охотник». В новый альбом вошли 13 песен, записанные вместе с Дмитрием Ревякиным и Александром Ф. Скляром. Несмотря на то что это не первый опыт Прилепина в амплуа музыканта, именно эту пластинку автор считает началом серьезной музыкальной карьеры. После презентации альбома Захар поговорил с корреспондентом «Русской планеты».

Патриотизм и Новороссия

— Первый вопрос про выхолащивание смысла слова «патриотизм». Почему быть патриотом стало немодно?

— Этот процесс достаточно долгий и не односоставный. Быть патриотами отучили не акции Кремля, не «крымнашисты», не георгиевские ленточки. Патриотами быть немодно было уже в конце 80-х, все 90-е, все это время было глубоко антипатриотичным и какие-то, что называется, тренды уже сформировались тогда. Молодые люди податливые, «глиняные», им хочется быть похожими на Ксению Собчак, ее мужа, на каких-то «правильных» ребят. Один из подсмыслов нашей деятельности — того, что мы пишем, того, что мы поем, как раз и состоит в том, чтобы вот в эти вещи, связанные с пресловутым патриотизмом, какими-то скрепами, национальным самосознанием заново проговорить.

Кстати, слово «скрепы» я начал употреблять уже давно, лет восемь назад, когда его еще не употребляли так. У меня есть тайное самосознание, что его стырили всякие упыри, которые без конца все тырят и своими грязными лапами начинают замарывать все то, за что уплачено судьбами, жизнями наших товарищей, которые действительно платили за патриотизм и тюремными сроками, и выездами в Новороссию, и так далее и тому подобное.

Мы для того и собрались, чтобы какие-то вещи заново произнести и в эти меха вдохнуть новую жизнь. Чтобы у девчонок и мальчишек 13–14 лет не было ощущения, что нормально быть нормальным прозападным парнем, который хочет устроиться официантом в римскую столовую и понять, что в этом счастье жизни. Это все какая-то подлятина.

В другом заключается счастье жизни и всем этим вещам, банальным, сложным, опошленным многократно, им надо жизнь возвращать. У меня дети растут, и я об этом думаю много.

— Детям своим как объясняете то, что происходит в Новороссии?

— Никаких рассказов про Новороссию я не веду дома, ни одного разговора про Донбасс с детьми не было. Просто старший сын читает мои тексты, статьи, фейсбук, младшие смотрят ролики, документальные фильмы о том, как папа ездил на Донбасс (документальный проект Захара Прилепина «Не чужая смута». — РП.). Они своим детским умом какие-то вещи осознают, и они только так способны воспринять, что это живая жизнь. Это не линейка, где папа вышел и произнес речь о патриотизме, это все наполнено живым самосознанием. Это живой папа, он в этом участвует, и поэтому из этого можно делать какие-то жизненные выводы.

Они даже сейчас их не сделают, но потом это начнет воспроизводиться на личностном уровне. Они будут себя так вести, как вел себя я. Не обязательно посадить сына и сказать: «Сынок, Родину надо любить», это смешно, не нужно этого произносить. Поэтому патриотического воспитания у меня дома нет, оно у меня исключено из обихода.

— На пресс-конференции вы сказали, что людям в Новороссии кажется, будто о них забыли. А чего они все ожидают от России?

— Они хотят, чтобы большая Россия взяла их под крыло и избавила от этого унижения — в течение года они испытывают именно унижение. Это самое главное ощущение. Они надеялись на защиту, на помощь, на то, что у них все пройдет так же легко и безболезненно, как и в Крыму.

Когда я был в последний раз в Донецке и Луганске, я прямым текстом это произнес, и никто из зала меня не оспорил. Я сказал, что я понимаю, что это чудовищно, этого не должно было быть, но как это должно было произойти с точки зрения логики живой? Ввести войска первого апреля и дойти докуда? До границ Луганской области, до Харькова, или захватить Киев и Львов? Как это должно было происходить? Кто-то знает механику этого действа? Не знаю, что у них в голове, но они смолчали.

Но я вам точно скажу, хоть стопроцентной выборки провести невозможно, но если сегодня опять пройдут перевыборы, они никогда не выберут жизни на Украине, не будут за это голосовать. Они уже восприняли все происходящее как крест, который на них взвалился, и они его несут. Вот так вот.

— Про ополченцев что можете рассказать? Какое впечатление они произвели на вас?

— Там есть пара процентов людей диковатых, быдловатых, уголовного происхождения, но это настолько маленький процент, настолько редко и маргинально среди них, что делать из этого какую-то историю обобщающую совершенно невозможно.

Это мотивированные, пассионарные, упрямые, мужественные люди, золотой запас на самом деле. Это самые славные, самые сильные, самые в хорошем смысле безбашенные мужики, которые идут туда уж точно не на меркантильных основаниях, потому что денег им никаких не платят, ни на основаниях какой-то наживы, потому что там они ее не получают, там очень жестко с мародерством. Никто там ничего себе не заработал. Они идут на основаниях того, что у них есть свое сложно или просто сформулированное представление о правде, и они туда за ней пошли. Они считают, что это главное событие в их жизни, поэтому общее состояние их всегда необычайно не возбужденное даже, а такое… радостное.

Это и есть демократия в чистом виде, мужики совершают самый свой главный демократический выбор. Они принесли на алтарь свою жизнь и счастливы, что могут ей пользоваться: вот моя жизнь, хочу, отдам ее, хочу, распилю на части и порву на клочья. Это необычайное мужицкое счастье, его ни с чем не сравнить. Это такая степень свободы, которая ни в одном московском клубе немыслима.

Я недавно подумал о людях из московских блатных заведений. Работа ополченца или ополченского командира чем характеризуется? Если ты не умеешь делать свою работу, либо тебя очень быстро убили, либо твое подразделение. Это можно сравнить только с работой хирурга — умер у тебя больной на столе или нет. Именно эти люди, у которых прямая связь с их деятельностью и результатами их деятельности, вызывают, как мне кажется, наибольшее раздражение в этом условном клубе «Жан-Жак». Потому что деятельность людей оттуда никак не связана ни с чем. Я не знаю, чем они занимаются, и не очень понимаю, что они такое сделали, чтобы я ими восхитился? Не знаю.

Они вот издеваются, что Моторола не умеет разговаривать (на Захаре во время интервью — майка с портретом командира ополченцев Моторолы. — РП.). Да это смешно, вы сами себя выставляете идиотами, потому что человек, который не умеет разговаривать, не будет руководить огромным подразделением, батальоном, совершающим воинские задачи. Он и психолог, и военачальник, и учитель, и мыслитель, и стратег, политолог, он одновременно работает со всеми этими вещами. Они пытаются унизить его, но тем самым себя унижают. Они не понимают, что они в принципе несопоставимы с ним. Будь он антигерой, будь он демон, они несопоставимы. А они даже не понимают, что они с ним в разных категориях находятся. Он делает что-то, и это видно, то, что они делают — не видно и не понятно.

Русский человек

— В одном из постов в фейсбуке вы писали, что «русский народ кровно причастен к культуре православия». Лично для вас это как проявляется?

— По отношению ко мне или по отношению к народу?

— По отношению к Вам.

— Знаете, у меня есть такая история, я ее иногда рассказываю. Жена сидела, смотрела на меня, и сказала: «Знаешь, есть люди, которые не соблюдают церковные обряды, не ходят в церковь, не постятся, и при этом они по сути верующие, а есть люди, которые читают Библию, иногда даже постятся, ходят в церковь, исповедуются, и они атеисты». Вот ты атеист, сказала она мне. Я жене своей доверяю. Видимо, есть какие-то вещи, которые со стороны виднее.

Но при этом я себя, конечно, мыслю в православной традиции, воспринимаю себя ребенком этой традиции, я воспринимаю себя растворенным в ней. И в этом смысле я говорю о русском народе, потому что он внутри этого контекста находится, для него это все живое. Это не религия, которая в каком-нибудь народе едва сохранилась на обрядовом уровне. У нас православие животворное, оно немедленно действует на женщину, молодую девушку, девушку, которая вышла замуж, развелась и одна воспитывает ребенка, на бандита, на кого угодно. Они все постоянно туда обращаются, как будто они только что оттуда вышли и опять оборачиваются, и это рядом. Это дверь, которая за спиной буквально.

— А если осмыслять русского человека вообще, то какая лучшая черта его, на ваш взгляд, а какая самая неприятная?

— Понимаете, она одна и та же, и лучшая, и неприятная – вот это равнодушие, даже не равнодушие, а спокойное отношение. Я в целом говорю о русском человеке, а не про конкретного соседа дядю Петю. Вот такое легкое, отстраненное отношение к собственной жизни, собственной судьбе. Как это назвать… Невозбужденность собственной судьбой.

Все идет, как оно идет, и Бог с ним. Когда собственная жизнь не является абсолютной ценностью, когда не вокруг тебя ведется хоровод бытийный, а когда ты просто часть этого хоровода. Вот эта отстраненность от личностного индивидуализма мне нравится в русском человеке. Он мыслит себя в контексте того, что вот есть страна, и он ее часть. Почему его так радует «крымнаш»? Человека в Туле, Тамбове, Магадане не волнует это совершенно, он никогда там не был и не будет. Но для него счастье — быть сопричастным к тому, что он принадлежит вот к этой огромной стране, этому огромному движению. А вот мы смогли, а мы сделали, он чувствует, что частичка его в этом есть.

Ну и одновременно это отрицательная черта, потому что в целом, конечно, все по барабану. Все упало, развалилось, ну и ладно. Поэтому из одной и той же черты проистекает и распад 1991 года, и нынешние события, это все одно и то же. Распалось? Ну ладно, будем подыхать. Собираем? Значит, будем собирать вместе.

— А чем обусловлена эта «невозбужденность собственной судьбой»?

— География, пространства. Самая большая страна в мире – это не шутка. Любой человек, который хотя бы летел над Россией — это понимает. А кто ходил пешком на богомолье — скажем, с Воронежа на Соловки — тот понимает многократно выше. Русская география — это одновременно и твоя огромность: сколько ты всего тащишь на хребте, и твоя малость: кто я такой на этом фоне?.. Вот отсюда.

— Вы на пресс-конференции рассказали, что сначала обратились за помощью для Донбасса к богатым людям, никто не отозвался, а потом кинули клич, грубо говоря, русскому мужику, и все как один откликнулись.

— Многие «богатеи» боятся личностно соприкасаться с этим, чем бы все ни закончилось. Я думаю, часть из тех, к кому я обращался, потом незаметно скинули какие-то деньги, совесть в них заговорила, еще что-то. Но в целом отзывчивость у нас более чем на высоком уровне.

— А какими словами сопровождались денежные переводы?

— Там можно книжку издать. Меня больше всего поразило, что процент агрессивных сопроводительных слов, вроде «давайте добьем украинцев», просто нулевой. Никакой агрессии нет, желают мира, добра, победы, пишут «храни вас всех Господь». Люди с милосердными, человеколюбивыми, родственными чувствами пишут.

Когда я читаю то, что пишут на украинских блогах, как они собирают деньги, там просто «пойти, порвать и закопать всех». У меня были тысячи переводов и ничего подобного. Один, правда, был «чтобы Украины не было», вот я запомнил. Одна смс всего, да и то в ней был, я не думаю, что исключительно радикальный смысл. «Чтобы Украины не было», наверное, чтобы не было никакого зла, чтобы не было войны. А чтоб не было войны, надо, чтобы не было Украины.

— Недавно вы написали пост про фильм «Игра в имитацию», где ближе к финалу становится определяющей линия гомосексуальности главного героя — британского математика времен Второй мировой… Сейчас такой герой становится чуть ли не обязательным атрибутом любого произведения.

— Да, постепенно подменяются понятия об этом и у нас. Я когда бываю в Европе, мне там шепотом говорят, что скоро и Россия проиграет эту войну. Но я вижу, что все же государственная политика у нас в этом отношении нормальная, пытаются все эти демарши прекратить.

— А НБП может перевернуть общественное сознание?

— Не могут, к несчастью. Но есть токи, идущие от этих пацанов, которые воевали против ельцинского режима, сидели в тюрьмах, которые в 1999 году башню в Севастополе захватили и впервые произнесли «Крым наш». Спустя 15 лет все произошло, в том числе потому, что они это сделали тогда.

Никто не помнит, что это они были, никто не говорит «спасибо», но воздействие этого поступка огромно. Никто не говорит нам: «Ребята, какие вы были молодцы. То, что мы все сегодня думаем, вы уже писали тогда, в 95 году, 99-м, 2001-м, а мы тогда считали вас всех идиотами, маргиналами, придурками». Ведь сейчас все то, что мы произносили в 1999 году, в 2005-м, говорят на всех телевизионных каналах.

Творческие связи

— С Эдуардом Лимоновым обсуждаете тему Новороссии?

— А что там обсуждать, я знаю все, что он пишет. Перечитывал сейчас свою книгу «Не чужая смута» и параллельно читал его «Киев капут», считал, у кого больше предсказаний и прозрений было. Когда многие еще плавали в розовом иллюзорном тумане, мы с Лимоновым достаточно четко прописали всю ситуацию на год вперед: бомбежку, отток беженцев. Поэтому нам нечего обсуждать, мы и так думаем в одном направлении.

— От Лимонова к другому товарищу по партии перейду. Егора Летова слушаете?

— Слушал, но я больше эстет. Летов – это такая животная растерзанность, он разорванный на части. Когда слушаю его музыку, мне кажется, что он ножом разрезанный, я все его органы будто вижу. А я больше люблю Гребенщикова, «АукцЫон», более такие «вещи в себе». Но, конечно, какие-то вещи Летова на меня действовали. «Русское поле экспериментов», например. Акустика его больше на меня действовала, чем весь этот панковский драйв. Я не люблю грязный звук, не люблю, когда все шумно и играет восемь гитар одновременно, но сам по себе, как личность, культурный феномен, он меня по сей день удивляет.

Я никогда его не переслушиваю, но песен пятнадцать знаю наизусть и считаю, что это было очень круто, не имело аналогов. Можно найти аналоги «Кино», БГ, а аналоги Летова настолько далеки от него, что это вообще черт знает где. Это самобытное, чисто русское культурное явление, совершенно удивительное, безумное, страшное. Есть такое слово «хтонь» — глубже, чем почва. Вот Летов — это хтонь, будто он изнутри органа какого-то поет.

— Кто занял его место сейчас?

— Никто не занял его место, потому что место Дмитрия Ревякина, Константина Кинчева, БГ, Мамонова, Науменко, Цоя никто не займет. Кто, например, занял место Есенина? У них у всех свое место, каждый на своем пьедестале.

— У вас творческий пик: книги, теперь музыкальный альбом… А если заглянуть вперед, как мечтаете старость провести?

— На очередном пике (улыбается). Да нет, я, конечно, хочу проводить старость, как Лев Николаевич Толстой, в кругу друзей, в Ясной Поляне, ну только не в мучениях Толстого, как разрешить гендерные проблемы, а во всей полноте, в цветнике жизни: дети, внуки, столы накрытые, горячая баня. Чтобы все это вокруг меня происходило, чтобы праздник не прекращался.

Серафима Терехина, "Русская планета" - 24 апреля 2015 г.