Захар Прилепин — писатель, общественный деятель и член незарегистрированной партии «Другая Россия». «Русская планета» поговорила с ним о творчестве, событиях на Украине и политической ситуации в России.

– Захар, многие считают тебя этаким литературным «баловнем судьбы». Со стороны кажется, что твой путь к славе не был долгим и тернистым, как у многих творческих личностей. Известность и популярность к тебе пришли довольно быстро, уже после выхода первых романов. Так ли это на самом деле?

– Я не могу сказать, что шел к славе долго и мучительно. Помню, у меня лет семь тому назад был разговор с писателем Александром Абрамовичем Кабаковым. Я еще только 2–3 года как был в мире литературы, пышно говоря. Мне еще тогда говорили: «Захар, какой ты счастливый, какой ты везунчик». Я спросил у Кабакова, что он думает по этому поводу. Он показывает свой ноготь на мизинце и говорит: «Ни на копеечку, ни на мизинчик никто тебе просто так ничего не даст». То есть он имел в виду, что за все нужно заплатить свою цену.

Да, мне везло с самого начала. Все пошло быстро и как по маслу. Почему это произошло, я, честно, не знаю. Может, потому что книги я начал писать, когда мне было уже тридцать. И если бы мне тогда было всего двадцать, ничего хорошего из этой затеи не вышло бы. Люди в столь юном возрасте психуют, завидуют, нервничают, и душа тратится. Я никому не завидовал, относился ко всем открыто. Это очень важно, на самом деле.

А что значит: стал популярным после выхода первых романов? А когда должна прийти известность? После пятнадцатого? Но известность ведь достаточно быстро приходила и ко многим русским классикам. Написал Достоевский «Бедных людей», и все сразу зашумели: «Новый Гоголь появился!». И Есенина сразу же на руках стали носить.

И потом, у меня не всегда все гладко было. Бывали и удары под дых, и по голове. Ничего, не жалуемся.

– Что за удары?

– Сейчас в наши дни постфактум стали говорить: мол, Захар, то, что ты принадлежишь к радикальной организации, сыграло для тебя определенную роль в популярности. Но это же неправда. Когда я начинал заниматься литературой, то сильно опасался по этому поводу. Помню, послал роман в один крупный литературный журнал. Мне звонят мои тайные товарищи и рассказывают, что редактор собрал подчиненных и сообщил, что в публикации надо отказать, так как я нацбол. Однако при этом надо бы придумать причину, чтобы она не являлась политической. И премии я же не сразу стал получать, а только через 2–3 года после выхода романов. В кулуарах мне сообщали: мол, взгляды у меня сомнительные, поэтому связываться со мной не хотят. Один известный литератор предлагал мне по-тихому выйти из партии, и тогда у меня все будет хорошо. Поэтому поначалу мне нужно было переломить такое отношение и доказать: так, как пишу я, не пишет никто.

Критиковали меня и за встречи с Путиным. Одни говорили, что мне этого не простят, и всю жизнь буду жить с клеймом. Другие, близкие к власти, были взбешены, что я позволял достаточно резкие высказывания после этих встреч. Была сложная и склочная ситуация. И мощнейшие литературные издания из года в год пишут гадости про меня, не переставая. Думаю, что по обширности коллекции в мой адрес негативных отзывов только Лимонов и Михалков могут со мной соперничать.

Не всякий человек способен выдержать прессинг, не имея мощной нервной системы. Все видят по телевизору, как тебе очередную премию вручили, а таких массовых акций, когда тебя гнобят два года подряд, не все замечают. Я знаю своих коллег по ремеслу, о которых скажут вскользь и впроброс что-то плохое, и у них начинается истерика и трехнедельный запой. А я вот сейчас в интернете посмотрю и увижу очередные 200 сообщений, что я тварь, подонок, идиот и исчадие рода человеческого. Но мне все равно!

– Насколько изменила тебя популярность?

– Да я не знаю. У меня есть больше возможности, как мне кажется, для того, чтобы чувствовать себя более уверенным в завтрашнем дне. Журналы, которые возьмут мою колонку, издательства, готовые выплатить мне аванс. Это будет продолжаться до первой моей неудачи, и я прекрасно это осознаю. Как только выпущу книгу, которая провалится в продаже, так все сразу прекратится. Поэтому меня можно сравнить с велосипедом: пока шевелюсь — еду, как только перестану — упаду. И никто меня не кинется поднимать.

Круг общения у меня никак не изменился. Это мои товарищи, которые собираются у меня в деревне. Среди них есть и омоновцы, с которыми я работал вместе, и нацболы. Просто в последние годы в этот мой круг добавились и известные люди. Говорить, что они не стали бы со мной общаться, если бы я был омоновцем, а не писателем, глупо. Ну не стали бы, и ладно. Общаются, в конечном итоге, друг с другом, а не с репутацией. В мире и в России еще сотни известных людей, но нас никто не заставит с ними дружить. Дружат только те, кто считает нужным.

– Как рождаются сюжеты твоих произведений? Когда ты пишешь очередной роман, то заранее «просчитываешь» его успех у читателей, в том числе коммерческий?

– Никакой коммерческий успех никогда не просчитаешь. По одной простой причине: читатель сам не знает, что именно хочет прочитать. Появилась какая-нибудь книга, скажем, сказка или биография Пастернака. Нельзя еще раз написать точно такую же. Это работает только один раз. Можно «вагоном прицепиться» и написать что-то под Коэльо, Быкова или Пелевина, но это, как правило, не пользуется успехом. Потому что это вторичный продукт. Есть крайне редкий удачный случай, когда после Гарри Поттера появилась Таня Гроттер. Это исключение. Подобное никогда не сделает тебя главным, а делает как бы «Пелевиным для бедных» или «Стивеном Кингом для бедных». Ценится только первичный продукт, а его ты не можешь просчитать, потому что это не суп и не салат. Вот роман «Паталогии» имел совершенно очевидный и неожиданный успех. Мне говорят: это случилось, потому что я затронул тему Чечни. Якобы всех она интересует. Смешно! Есть такой сайт «Художники войны». В нем огромное количество книг про «горячие точки», в том числе и про Чечню. Но они же не пользуются такой огромной популярностью.

Роман «Санькя» — про нацболов. Про них писали и до меня, и после, но не получили и одной сотой успеха. Он не просчитывается. Это непонятно, и слава Богу, чтобы я никогда этого не понял.

Когда я начал роман «Обитель», мне многие говорили: с ума сошел! Зачем, мол, писать про какие-то лагеря, Соловки. У нас же есть Солженицын, Домбровский, Рыбаков, которых весь мир прочитал. Зачем топтаться на теме, где без тебя уже все давным-давно вытоптали. Сейчас, когда я написал, говорят: «Ну, конечно, такая благодатная тема!». Читать про лагеря как раз далеко не всем интересно. Потому что обожрались этой темой в 90-е годы. Только искренность, точность, меткость высказываний может принести тебе успех. Только если написанное абсолютно попадает в какое-то количество сердец человеческих. Если не попадает, то как ты ни пытайся, ничего не получится. Люди в целом думают, что есть какая-то литература, которая написана «с расчетом». А такой литературы, если мы говорим именно о серьезной художественной литературе, просто нет. Есть, конечно, какой-то пласт женских криминальных романов, но мы его не касаемся, потому что он не входит в литературную иерархию. Их читают люди в маршрутках-электричках. Авторам не дают премий, не рассматривают как серьезных писателей, у них не берут интервью. Они существуют где-то на обочине, специально для дачников. А если говорить о серьезной литературе, то и Сорокин, и Пелевин, и Проханов, и Лимонов, и Улицкая, и Толстая — они хороши ровно настолько, насколько равны себе.

Как зарождаются темы и сюжеты моих текстов? Не знаю... И темы, и сюжеты вторичны. К своим 39 годам я понял, что вообще можно брать все, что угодно: бабушку, женщину, войну, революцию, вахтера. Это все не важно. Важно, насколько ты пронзительно напишешь, так, чтобы это не имело аналогов. Темы приходят не как темы, а как ощущения, интонация. Это может быть какая-то банальность: окно раскрылось от ветра, костер горит, или поймал какое-то слово. Ехал как-то с одним товарищем в машине. Говорю: вот здесь светофор работает не пойми как. Он говорит: «Учтем». И у меня сразу родился образ человека, который много не говорит, но одним словом вызывает необычайное доверие к его образу человеческому. И я вдруг — раз! — и понял, о чем писать и как будет выглядеть рассказ. Главное, чтобы в тебе стрельнуло, чтобы ты понял, как это должно быть. Вот я сейчас придумаю тему: пришел студент и убил бабушку, стал страдать, и как потом вскрылось его убийство. Это все не имеет значения. Сюжетов в мире мало, и они все одинаковы.

– Важно ли писателю писательское образование?

– Писателю, безусловно, важно образование, не обязательно писательское. Литинститут в этом смысле — не самая обязательная организация. Но филологическое или журналистское важно, потому что чувствуешь большую фору перед молодыми людьми. Периодически я провожу семинары для молодых писателей и вижу, что они ничего не читают, не знают и из-за этого испытывают «легкость в мыслях необыкновенную», и при этом очень большую и ни на чем не основанную самоуверенность. Я учился на филфаке достаточно плохо и долго, но меня заставили прочесть всю литературу, философию, учить языки, поэтому я все знаю. Может быть, я не помню героев Мопассана, Бальзака или Гете, но я в принципе знаю, как это было написано, что серьезно облегчает мой труд. А человек, который выскочил из своего пубертатного возраста и тут же бросился в литературу со своими половыми органами и всеми вытекающими признаками, стал все это описывать, как молодой Лимонов или Генри Миллер, он совершенно при этом не понимает, что и тот, и другой были дико начитанными людьми. Эта непосредственность, которая подкупает молодых писателей, идет от очень большого опыта, а не от наглости. Свою интонацию они нашли, потому что знали тысячу других интонаций. А молодежь думает: раз у тебя есть какой-то набор впечатлений, то он дает право стать литератором. Не дает!

Приведу простейший пример, который объяснит все. Есть мощнейшая русская военная проза, особенно проявившаяся после Великой Отечественной войны. Мы должны обратить внимание на одну вещь: во время войны написали свои тексты Виктор Некрасов, который был из театральной семьи, а также профессиональные писатели Василий Гроссман, Леонид Леонов. А следующее поколение, создавшее так называемую офицерскую прозу, появилось только через десять лет после войны. Если посмотреть на биографию Бондарева, Бакланова и всей этой плеяды, то можно заметить, что они закончили войну и фактически все пошли в литературный институт. Отучились. Прошло время, и тогда уже стали писать. А когда у нас прошедшие Чечню или Афганистан ребята тут же бросаются в литературу, я это не приветствую. Их опыт, конечно, ценен, но они не знают, как создается литературное произведение. Их мемуары никогда не станут прозой. Поэтому все будут знать гражданскую войну по «Тихому дону», «Разгрому», «Хождениям по мукам», «Конармии» — эти книги писали прошаренные люди. А тонны мемуаров будут интересны разве что специалистам.

– В отличие от советских времен, пробиться к читателю современным писателям достаточно сложно. Ты с этим согласен?

– Думаю, нет принципиальной разницы по сравнению с советскими временами. Ситуация лучше не стала, стала хуже. Потому что раньше, скажем, публикация в журналах «Юность» или «Нева» могла тебе обеспечить месяца два безбедной жизни. В газетах на литературной страничке стихи публиковали. Сегодня ничего этого нет. Денег никто не платит. Деньги ты заработаешь, только если продаешь много книг. Таких людей в России человек 50, а в былые времена — 5 тысяч. Попасть в число счастливчиков сегодня гораздо сложнее. Ты можешь быть самым блатным, какой угодно национальности, вступить в любую ложу, быть москвичом из литературной семьи — все равно ничего не получится. Только текст может работать и заинтересовывать какое-то количество людей.

– Но нужно же еще суметь опубликовать книгу.

– Открою еще один секрет. Дело в том, что в России по-прежнему порядка двадцати ежемесячных литературных журналов. Каждый из них должен собрать портфель текстов, которые нужно издать. Это колоссальный объем. И сейчас в Нижнем Новгороде мы тоже издаем журнал. Я хочу признаться всем авторам, которые хотят опубликоваться: это колоссальная проблема, чтобы каждый номер был на хорошем уровне, и в нем были хорошие тексты. Только это уже позволяет привлечь определенный круг читателей: одну-две тысячи прошаренной публики, понимающей, что она читает. Если тебя заметят, ты поднимешься на ступеньку выше.

У меня первый роман вышел в журнале «Север». Не самый читаемый в России журнал тиражом в тысячу экземпляров. Его заметили и прочитали 3–4 человека. Затем меня позвали на литературный семинар в Липках, где еще человек десять прочитали. Затем пригласили на программу «Апокриф» к Ерофееву. Я успел произнести на ней всего три слова, но зато в кулуарах познакомился с Павлом Лунгиным, которому понравился мой роман. То есть успех постепенно нарастал, как снежный ком. И такое было у всех писателей. Дмитрий Быков, например, стал известным за счет своей дикой работоспособности, за счет своего «всеприсутствия». Он сам рассказывает, как, будучи молодым, ходил на какие-то собрания, сообщества, в клубы, где заседали московские эстеты, девушки в шиншиллах, мужчины в роговых очках. Они смотрели на него, как на какое-то отребье, потому что они все были филологи, слависты. Сейчас их нет никого. Он есть, а их нет. Никакие сообщества для тебя ничего не сделают. Можно не входить ни в какую литературную тусовку и прекрасно себя чувствовать, быть самодостаточным.

Я однажды зашел в гости к Александру Проханову, где мне предложили вступить в Союз писателей. Я согласился, но в деятельности никакого участия не принимаю. Даже не знаю, чем они занимаются. Подобных союзов в России штук шесть и, по-моему, они решают сложные жилищно-коммунальные проблемы, то есть пытаются поделить наследие советской писательской организации. Мне до этого совершенно нет никакого дела. И в Нижнем тоже были какие-то склоки в писательской организации, но я дистанцировался, чтобы всего этого не видеть и не слышать. Мне кажется все это дикостью какой-то. Писатель должен книги писать, а не участвовать в разборках.

– Ты недавно вернулся из поездки по Донбассу. Зачем ты вообще туда поехал, и что особенно потрясло?

– Честно говоря, особенно ничего не потрясло. Я ожидал увидеть нечто подобное. В своей жизни я видел вещи еще хуже. Даже внешне Луганск и тем более Донецк выглядят лучше, чем Грозный в свое время. Порадовало появление в России огромного количества молодых людей, которые едут туда в качестве ополченцев. Я их видел своими глазами, и та степень мотивированности и мужества, даже безбашенности, которую они проявляют — этому никогда не перестанешь удивляться. Появилось целое поколение столичных ребят, которые не являются носителями прогрессивно либерального западнического знания, а являются носителем совсем другой поведенческой матрицы. Я познакомился там с военкорами с центральных телеканалов: Женей Поддубным, Семеном Пеговым, Константином Семиным, Сергеем Зениным. Когда ты их видишь, то думаешь, что встретился с очередным столичным мальчиком, который будет тебе затирать про Россию и увековеченных рабов. Вдруг оказывается, что это совершенно просвещенные, блестящие, очень точно мыслящие парни, у которых абсолютно нормальные консервативные и достаточно жесткие взгляды. Я уж не говорю об ополченцах. Они обычно приезжают воевать не из столиц, а из провинции. Они несут чувство причастности к своей огромной родине и желают отвечать за что-то большее, чем за свои личные интересы. Оставляют свой бизнес, свою семью, матерей. Все вменяемые, простые русские ребята, которые считают, что это их война. Особенная радость для меня, когда я встречаю чеченцев, осетин, грузин, абхазов. Понимаешь, какая у нас огромная и удивительная страна.

– Изменилось ли твое отношение к Путину в связи с ситуацией на Украине?

– Ситуация с Украиной изменила мое отношение к нашему президенту кардинальным образом. Не знаю, как он дальше будет себя вести, потому что вопрос сейчас стоит простой, и я его периодически поднимаю. Дело в том, что ставка Путина на элиту должна была ему продемонстрировать все ее минусы. Окружение Путина в целом было процентов на 70–80 либеральное, и оно было крайне разочаровано его позицией. Они, конечно же, помалкивают, берегут свои посты, доходы, вклады. Но я знаю, что существует подспудное раздражение его политикой. Эта элита может повести себя совершенно неадекватно. Я не буду фамилии называть, но даже по телевизору можно было видеть, с какими лицами сидели на празднике по случаю присоединения Крыма некоторые министры. На них просто лица не было! Часть культурной элиты, увешанная орденами и получавшая госпремии, когда началась эта война, выступила или резко против, или вообще исчезла с радаров, и позиция их не ясна. За полгода на Донбасс поехали только Кобзон, Пореченков, Прилепин, Шаргунов, Саша Скляр и группа 7Б. На пальцах одной руки можно пересчитать. Публично высказались в поддержку еще ряд персонажей. Но в целом элита оказалась странноватой. Так же, как и новое поколение, с которым мы будем строить новую Россию. Вся эта взращивамая на Селигере новая пионерия и комсомолия. Где все эти люди, где все эти миллионы, потраченные на них Якеменко? Почему, едва начался Майдан, едва начался Крым, туда поехали нацболы, которые отсидели в России в общей сложности 200 с лишним лет, не считая административных сроков, погибших, с поломанными нервами и судьбами? И они первыми туда поехали отстаивать интересы России и всего русского народа. И я не знаю ни одного примера, когда парень из «Молодой гвардии» или прочих этих селигерских болот туда доскакал на своих лягушачьих лапках. Почему Якеменко не возглавил бы какой-нибудь небольшой отряд, не обязательно ополченский, по доставке гуманитарный помощи? Нет! У них нет ни мотивированности, ни способности к самоорганизации. Они могли только раскладывать по полу портреты Лимонова и мои и топтать их ногами. Эту пионерию, Владимир Владимирович, под вашим руководством вскармливали. Что будет с вами и со страной, если на такие молодежные, культурные и политические элиты вы собираетесь впредь опираться?

– Либеральная интеллигенция демонстративно поддерживает Украину, проклиная российскую власть и ее политику. Как объяснить этот феномен?

– Когда эта заваруха началась, я стал перечитывать какие-то вещи Данилевского, Достоевского, Тютчева, Мещерского и выяснил, что, в какую эпоху ни ткнешь: петровские, пушкинские времена — всегда одна и та же ситуация. Всегда есть эта просвещенная публика, которая считает нашу страну, родину, русских людей пресловутыми ватниками, колорадами, крепостными, не годными никуда. Мол, мы должны преклоняться перед Европой и смотреть на нее «искоса, низко голову наклоня». Вся наша русская классика через это прошла. Видимо, это является неотъемлемой частью нашего национального духа, но ампутировать эту интеллигенцию мы не имеем никакого права. Думаю, в России все мыслящие граждане не должны допускать, чтобы российская либеральная интеллигенция управляла государством. Она должна существовать как одна из линий развития нашего национального самосознания. Есть либеральная, есть правая, левая, есть религиозная, этническая — да какая угодно. Без этого никак нельзя. Либералы не лишние люди в России. Но если они попадают во власть и строят все по своим лекалам, то это, однозначно, катастрофа для России. Поэтому мы просто должны выжечь себе на груди калеными буквами и знать: когда такое начинается, это нужно прекращать любыми способами. Коррупционер, вор из книги Салтыкова-Щедрина, подонок с консервативными взглядами — даже они все предпочтительнее.