Захар Прилепин: Не нужно слушать «прорабов духа»
Захар Прилепин родился в 1975 году в деревне Ильинка Рязанской области. Живет в Нижнем Новгороде. В настоящий момент — главный редактор регионального аналитического портала «Агентство политических новостей — Нижний Новгород». В составе ОМОНа был участником двух «чеченских» войн в должности командира отделения. Окончил филфак местного университета.
Как поэт дебютировал в 2003 году в газете «День литературы». В дальнейшем стихи Захара публиковались в газетах «Генеральная линия» и «Литературная газета», журналах «Север» и «Пигмалион».
Главное (на настоящий момент) прозаическое произведение Захара Прилепина — роман о войне в Чечне «Патологии» — в журнальном варианте опубликован трижды: в журналах «Север», «Искусство кино» и «Роман-газета». Отдельные главы романа публиковались в газетах «Генеральная линия», «Консерватор», «Спецназ России», издаваемой Ассоциацией ветеранов подразделения антитеррора «Альфа». Полностью роман вышел в апреле 2005 года в издательстве «Андреевский флаг». Корреспондент газеты «Россiя» встретился с писателем, чтобы поговорить с ним и о войне, и о литературе.
— Расскажи, пожалуйста, как ты стал участником войны в Чечне?
— Работал в нижегородском ОМОНе сначала простым бойцом, потом в должности командира отделения. Когда началась война в Чечне, то начались и командировки туда. Впрочем, наши омоновцы ездили в горячие точки исключительно по желанию. Кто не хотел — сидел дома. И не скажу, что кого-то из оставшихся очень уж презирали.
— Почему ты там оказался? Было ли участие в «антитеррористической» операции отражением твоей гражданской позиции или ты был вовлечен в эти события не по собственной воле?
— Поехал по собственной воле — в полном согласии со своей гражданской позицией. В те годы я был настроен куда более агрессивно. Имперски, если можно так сказать. И по сей день я воспринимаю Россию как безусловную империю. Но вместе с этим появилось острое чувство горечи оттого, что война ведется глупо и является не продолжением российской имперской (и благой!) политики, а полным противоречием ей. Выражалась эта политика, как правило, в том, что прирост земель происходил полюбовно. Если приходилось применять силу, то применялась она быстро и жестко, но в итоге куда с меньшей кровью и с меньшим позором, чем сейчас.
Впрочем, Чечня всегда была тяжелым краем в этом смысле, мы все это помним. Быстро воспламенялась во все трудные времена. Но ведь умудрились же мы как-то замирить горцев после революции 17-го года, когда, казалось, все готово было по швам пойти и когда страна была во сто крат ослабленнее, чем ныне.
— Что тебе больше всего запомнилось на войне, какие впечатления оказались наиболее яркими?
— Все впечатления были яркими. Я очень хорошо до сих пор помню цвета, запахи Грозного. Но главное впечатление — что русский народ по сей день рождает упрямых, крепких и терпеливых мужчин. Я был рядом с этими мужчинами, был среди них, относился к ним с уважением, с братской любовью. Русские люди готовы ко многим и многим свершением, я уверен в этом. Они пребывают в силе до сих пор нерастраченной, как ни странно. Была бы власть здорова…
— Как ты оценил хасавюртовские соглашения? Было ли это для тебя предательством со стороны власти или завершение войны на тех условиях, на которых она была завершена, было единственной возможностью наконец замирить Чечню?
— В тот момент это было предательством. Вся история чеченской войны — это череда предательств «сверху» и удивительного героизма «низов» — солдат, офицеров. Были краткие исключения, например, начало второй чеченской, но потом все начиналось по новой.
— Почему, на твой взгляд, хасавюртовский мир продержался так недолго?
— В этом будут разбираться историки. Мне кажется, в современной России ничего не может продержаться долго. Потому что крепят ее не четко понимаемые государственные интересы, а политический PR, предвыборные технологии, манипуляции с изуродованными головами россиян, простых людей, которые все более и более устают от глупости происходящего и невежества власти.
— Каким тебе представляется решение проблемы Чечни в современной России?
— У современной России нет ни сил, ни ума, ни такта для решения проблемы Чечни. Если мы будем воевать там теми же методами и пытаться замирить пассионарный народ бессистемными зачистками — мы будем воевать там вечно.
— Довольно часто приходится слышать о проблеме «афганского» или «чеченского» синдрома. Действительно ли война оказывает на ее участника такое влияние, что в дальнейшем этот человек оказывается не слишком пригоден к мирной жизни?
— Я уверен, что в большинстве случаев это не так. Это все сказки правозащитников-чеченофилов или фобии ультрафеминисток, у которых сам вид человека с автоматом вызывает нервную сыпь. Вы посмотрите: наши деды воевали в куда более страшной войне — Отечественной. Победили в ней. Видели и пережили во сто крат больше, чем наше поколение. И что, они были непригодны для мирной жизни? Да они отстроили страну заново. Нарожали детей. Мало того, они оказались куда более пригодным для мирной жизни поколением, чем, например, их дети. Ведь это их дети в тоске мирной жизни начали удивительно быстрыми темпами спиваться, растратили веру в собственную страну. А потом с необыкновенным энтузиазмом поучаствовали в развале государства — не советского, если угодно, но российского.
Какое же из этих поколений более здравое? Один из моих дедов жив, дай Бог ему здоровья: он всю жизнь работал, плотничал. А на войне этот дед потерял семь напарников, «вторых номеров» — он был пулемечтиком. И второго я помню — он был комбайнером. А в войну три года провел в немецких лагерях, где каждую ночь от голода, побоев умирали люди, спавшие рядом. И я никогда не видел, чтобы кто-то из моих дедов рвал на груди рубаху и кричал, что, мол, «Я фронтовик! Да я вам всем!» Они, мои старики, всегда были людьми ясными, разумными. Спокойными! Даже добрыми. Как большинство людей того поколения.
Если ныне и случаются какие-то эксцессы подобного толка с «чеченскими» (якобы или воистину) ветеранами — то это, скорее, эффект нашего времени с перевернутыми понятиями о чести, о социальном здоровье общества… да вообще почти обо всем. Никто из тех парней, что мне знакомы и с которыми я был там, никогда не ведут себя дурно, глупо, спекулируя в трезвом или в пьяном виде на своем «кровавом опыте». Те, кто так себя ведет, — они, может, перекурили немножко, перепили чуть-чуть, вкололи что-нибудь не то. А на поверку еще и не были нигде дальше Моздока. Я периодически таких встречаю в лице трамвайных дебоширов. Поговоришь с ними немного, и сразу ясно, что это за «вояка».
— Когда ты воевал в Чечне, было ли уже у тебя намерение написать об этих событиях книгу или это желание пришло позднее?
— И тогда не было, и потом не было. Я книгу писал о любви к женщине. А чеченские главы вставил ради того, чтобы чувства героя оттенить, высветить эти чувства как-то иначе. В итоге получилось так, что книжку все воспринимают как военную. Ну и ладно.
— Владимир Бондаренко, характеризуя «Патологии», назвал твою книгу «доподлинной окопной правдой». Какие авторы, по твоему мнению, в своих произведениях также смогли донести эту правду о чеченской войне?
— Я плохо знаком с современной военной литературой. Мне нравятся «чеченские» рассказы Александра Карасева. Мы с ним противоположны в литературном подходе: я натуралист, любящий выписывать детали. Он строг и скуп на слово — и это дает свой результат.
— Выражаясь высоким штилем, какую сверхзадачу ты ставил перед собой, когда писал свою книгу? Для чего она написана? Чтобы пощекотать нервы обывателю, для которого экстремальный военный опыт, как правило, недоступен и поэтому интересен? Или все-таки ставилась задача что-то объяснить нашему обществу?
— Никаких задач не ставил. Ничего объяснять обществу не хочу, тем более что это бесполезно. Сейчас книги куда меньше действуют на людей, чем во времена «Горячего снега», «Одного дня Ивана Денисовича», «Колымских рассказов»… Может, это и к лучшему. Слишком уж напутали с ориентирами наши «инженеры человеческих душ» в конце 80-х — начале 90-х. Теперь одни из тех «прорабов духа» в безвестности, другие преподают в американских колледжах, третьи еще где-то, а расхлебывать все случившееся приходится простому человеку — по всем городам и весям одной шестой планеты, которая имеет все шансы стать одной шестнадцатой или одной двадцать четвертой.
Писатели слишком часто и слишком много на себя берут, не имея для этого ни ума, ни права, ни таланта. Что, собственно, это право им может дать — то, что они умеют красиво слова расставлять? И что? Теперь они будут объяснять всей стране, куда ей идти? А когда она пошла и упала в канаву, надо сделать вид, что тебя неправильно поняли… Василий Розанов писал: «Писателей надо пороть». Он злой, конечно, был старик. Поэтому сойдемся на том, что если не пороть, то не спешить внимать им доверчиво. Они сами с собой не в ладах зачастую, а всё туда же — за всю державу отвечать. К тому же писатели, как и все люди, — слабые и грешные существа. Любят, скажем, комфорт, деньги, славу. И поэтому их часто используют в своих целях политики, мягко говоря, нечистоплотные. Возьмут и запишут десяток-другой «людей культуры» в партию. Мерзкое зрелище, прямо скажу.
Нет, я вовсе не отрицаю, что писатель обязан быть гражданином. Без сомнения, полное отсутствие чувства Родины — как обратная сторона чрезмерной и поверхностной писательской активности — не менее гадко и постыдно. Литератор, предавший собственный народ (но при этом как-то умудряющийся быть заодно с властью) — это просто кошмар. Но писатель должен в первую голову уметь ответить за себя, а потом уж за народ. А люди и без «прорабов духа» постепенно сами все понимают. На них, собственно, и вся надежда. На коллективный дух моего народа — народа, который из века в век каким-то непонятным мне, почти звериным чутьем выбирался из самых безвыходных, непролазных, жутких времен. Вот таких вот времен, какое мы сейчас наблюдаем за окном.