Мы последние в очереди на покаяние
Писатель Захар Прилепин дорожит народной любовью. Пока она не заставляет молчать
Захар Прилепин не пишет простых книг. Не пишет он и книг о безгрешных людях, считая честность единственным способом познания и описания мира. Заканчивая работу над новой книгой, он говорит, что хотя эти мрачные события произошли не с ним, они близки ему так, как если бы он их пережил сам. В честности и максимальной полноте восприятия он видит смысл писательской работы. Мы побеседовали с Захаром Прилепиным о книгах, его отношении к читателям и к современной России.
Российская газета: Захар, в ваши книги входишь с первой фразы. Она задаёт ритм и — как мне представляется — температуру прозы. Однако на сайте романа «Санькя» все части сопровождаются специально подобранными звуковыми дорожками. Это вы их подбирали?
Прилепин: Сайт романа «Санькя» был, скорей, забавой: хотелось попробовать «продвинуть» роман ещё и вот таким способом — через сайт, где есть музыка, фотографии героев, и прочие шутки. Музыкальные дорожки там разные: часть написана моими друзьями из группы «Elefank», часть музыки пришла какими-то своими путями и на тот момент показалась созвучной мне. Но вообще для меня книга самодостаточна. Меня даже экранизации интересуют только в том свете, что, посмотрев фильм, больше людей купят книгу и узнают, как всё было на самом деле.
РГ: А вам поступали предложения экранизации? С кем из режиссёров и актёров вам было бы интересно работать?
Прилепин: Поступали такие предложения, причём уже раз десять, как минимум. Самые маститые ребята, что хотели делать фильмы по моим текстам — это Пётр Буслов, автор «Бумера» — он хотел экранизировать «Саньку» и Андрей Панин, актёр и автор «Внука Гагарина» — он хотел снимать «Патологии». Оба эти режиссёра мне очень симпатичны, я был бы рад, если бы что-то получилось. Но ничего не получилось ни в первом, ни во втором случае, в силу независящих от меня причин. Актёры мне многие нравятся, но выбирать их, если какая-то картина всё-таки запустится, буду не я — поэтому чего тут на пустом месте гадать. Впрочем, моими текстами всерьёз интересовался очень симпатичный мне актёр Андрей Кузичев. Он вполне мог бы сыграть героя «Греха» — и его актёрская пластика, как мне кажется, позволяет это сделать, и вообще его фактура: Андрей с равным успехом может играть и 18-летнего подростка и 50-летнего мужчину. У меня как раз там герой взрослеет по ходу повествования.
РГ: Вы пишете и стихи тоже. В чём разница между Прилепиным-поэтом и Прилепиным-прозаиком?
Прилепин: Почти все свои стихи я написал в период с 16 до 22 лет. Их мало, где-то полста. С тех пор раз в пять лет я пишу ещё по стихотворению, чаще всего это случайно получается. Так что никакого Прилепина-поэта нет. Я прямо скажу: то, что я делаю как прозаик — не умеет никто, или почти никто. А то, что я могу нарифмовать — могут ещё лучше сделать ещё человек сто. Зачем мне быть одним из ста?
РГ: На вашем сайте перечислены музыкальные пристрастия. Среди них есть Александр Дольский, но нет Владимира Высоцкого. Он вам не близок?
Прилепин: Ну, трудно не любить Высоцкого — это уже составляющая генетического кода русского человека. Впрочем, я совершенно искренне убеждён, что Высоцкий, конечно, никакой не великий поэт — и сам он это очень хорошо понимал. Элементарное сравнение его стихов со стихами, скажем, Юрия Кузнецова или Бориса Рыжего — всё должно ставить на свои места. Я не говорю уже о Есенине, о Мандельштаме. Помню, в конце 80-х был страшный скандал: Станислав Куняев тогда выступил в печати против Высоцкого. Знаете, я и тогда был на стороне Куняева, и сейчас. Он ведь не с Высоцким боролся, он боролся с пошлостью. Малоумное, безоглядное почитание и возвеличивание Высоцкого-поэта привело — в числе прочего — к тому, что у нас сейчас на поэтических полках в магазинах продаётся какая-нибудь джигурда, а прекрасные поэты годами не могут издать своих книг… Да их и не читает никто. Люди вместо поэзии с куда большим удовольствием потребляют «надрыв», и прочее «актёрство». Вы верно заметили, Дольский всегда казался мне чуть по-иному близким, чем Высоцкий, и его музыку я слушал куда чаще. Причём, быть может, это даже не связано с масштабом дара. У Дольского есть совершенно волшебная пластинка «Государство синих глаз», она для меня как одно из чудес света. Как моё детство, как юность моего отца, как любовь моей матери — из этого вот пронзительного ряда. А Высоцкий… он гениальная личность, гениальный человек, — он огромный, он очень честный, очень родной многим. Но давайте не будем величиной личности подменять наличие или отсутствие высокого поэтического мастерства. У Высоцкого собственно поэтический дар очень умеренный — но он его «накрутил» за счёт своей жуткой и страшной биографии, за счёт громокипящей энергии своей. Я более всего люблю несколько его поздних песен: «Протопи ты мне баньку», «Две судьбы» и те, что пела Влади на французской пластинке. Это невыносимо хорошо, абсолютная песенная классика — безоговорочно признаю это. Но вообще сам высоцкий надрыв, его явное шестидесятничество — это не всегда лично со мной совпадало. Меня уже в юности другие эмоции и другие эстетики волновали: ну, к примеру, футуристы мне были безусловно сто крат любопытнее, чем барды.
РГ: Вы не раз говорили, что в ваших книгах не так много автобиографического, как может показаться. Но умирающая, опустевшая русская деревня из повести «Санькя» — это автобиографическое? В чём причины гибели русской деревни? И с чем могут быть связаны надежды на подъём?
Прилепин: Отчасти биографическая деревня, отчасти нет. Такие вещи сложно придумать — я их видел. Это не значит, что бродя по моим книжкам можно зайти и в ту деревню, где я провёл детство. Не уверен. Моя деревня умерла вместе с приходом новых времён в начале 90-х годов. Когда появились эти прекрасные термины «рентабельно» и «нерентабельно». Деревня оказалась нерентабельной. Я часто читаю, что деревня была убита в коллективизацию, что её ещё тогда не стало. Не знаю, быть может. Я не застал коллективизацию, я родился в 1975 году, в деревне, и вырос в деревне — и точно могу констатировать, что спустя 30 лет после коллективизации деревня ещё была, я её видел, я по ней ходил… Поля были засеяны, бродили стада коров, лошади были, фермы работали… Летали «кукурузники», поля удобряли — целая армия была этих «кукурузников» и в Рязанской области, где жили мы, и в соседних областях. Я их каждый день видел тогда. С тех пор ни разу не видел больше. В нынешнюю деревню нужно вбахивать огромные деньги, в чём же ещё может быть надежда на выздоровление. Там должно вводиться отличное жильё, и должны быть высоченные зарплаты. И сотни тысяч сбегут из городов туда. Но нам же не нужна деревня — зачем она? Мясо и зерно мы закупаем за границей, это дешевле обходится. Так что никакого подъёма при таком подходе ждать не приходиться. Через 25 лет в деревнях останутся только дачники.
РГ: На что вы обращаете внимание, когда ездите по России? Какие чувства вызывает она у вас?
Прилепин: По России я езжу всегда с одной и той же фразой в голове: «Это Родина моя». Испытываю к своей земле самые тёплые, такие немного стыдные даже, очень сентиментальные чувства. Ничего подобного за пределами моей страны не испытываю почему-то. Смотрю на что? Не знаю, на дома, на траву, на деревья. Реже на людей. Чаще на пространство вообще. У нас очень ровный пейзаж. Такой, как сердцебиение. Она очень похожая ведь, Россия — от Смоленска до Владивостока очень много похожего. Европа на куда меньших расстояниях отличается разительнее.
РГ: В чём может быть оправдание революций и гражданских войн? Нуждается ли Россия в историческом оправдании — или покаянии?
Прилепин: Думаю, что за время оглашенного самоистязания — с 86-го года по 96-й, как минимум, — мы перенесли достаточное количество покаяний. Больше не стоит. Мы продали и предали почти все свои национальные святыни, раздали земли, утопили ракеты, распилили подлодки, принесли огромные жертвы и человеческие, и географические, и душевные. Так что и нагрешили, и расплатились потом сполна. Теперь в очереди на покаяние мы последние. Европа — вся, кроме Германии, Америка, да кто угодно — у всех есть за что покаяться. Земли у всех есть, подлодки, самолёты, чувство собственного достоинства. Пусть теперь они всё это самозабвенно вытаптывают. У революций и у гражданских войн нет никаких оправданий. Как нет оправдания ни у рождения, ни у смерти. Потому что всё это жизнь во всём её ясном ужасе и во всей её трагической божественной красоте. Я, знаете, не самый большой сторонник той идеи, что нужно учиться на ошибках и не наступать на одни и те же грабли. Жизнь пройдёт, пока мы тут будем дуть на воду и мусолить навязшие в зубах слова о великом благе эволюционного пути развития. Тем более, если эволюция заключается только в том, что во время эволюции нет революции — этого как-то слишком мало для меня. Никакой особой эволюции вокруг нас я не вижу. Я вижу, что люди деградируют, а мир лежит во зле и в пошлости. Так что не будем зарекаться от революций, не будем.
РГ: Ваши книги опровергают миф о том, что русский язык не годится для того, чтобы писать о сексе. Вам удаётся делать это одновременно живо и целомудренно. Между тем, мы имеем тонны схематической литературы «об отношениях», вместе бледной и вульгарной. Где, по вашему мнению, коренится пошлость?
Прилепин: Пошлость коренится в пошлом отношении к предмету. В двуличии, в скудоумии. У меня есть ощущение, что самое большое количество половых извращенцев таится в среде ханжей, которые борются «за нравственность», «чтоб не было мата» и за прочие сопутствующие вещи. Я думаю, что я нормальный человек: я люблю женщин и люблю свою конкретную любимую женщину, я могу позволить себе быть сентиментальным, я могу позволить себе быть патетичным, я могу позволить себе такую степень открытости, что кому-то она покажется неприличной. Мне всё равно, что там кому кажется. Идите на себя посмотрите сначала.
РГ: Чего вы хотите от своих книг? Пушкин наделся пробуждать лирой добрые чувства. А в другое время готов был не дорожить любовью народной. На что надеетесь вы?
Прилепин: А я как Пушкин, то одно хочу, то другое. Любовь народная, если таковая есть хоть в малой степени, мне дорога. Но если эта любовь будет мешать мне говорить то, что я чувствую — придётся признаться в том, что она дорога мне не настолько, чтоб смолчать. У меня нет никаких иных орудий для познания и описания мира, кроме моей честности. У меня, быть может, есть задание: прожить и прочувствовать жизнь в максимально возможной отпущенной мне полноте. И доложить об этом кому-то… Если Ему интересно… А какие чувства я пробуждаю лирой — добрые или нет, я не знаю. Наверное, иногда не самые добрые… Значит, так надо. Знаете, как говорят: я не доктор, я боль. Пошло такое о себе сказать, но что-то подобное я испытываю иногда. Может, только лучше «боль» на «радость» заменить. Смысл фразы тогда совсем потеряется, зато ко мне будет больше подходить.
РГ: Не могли бы вы немного рассказать о книге, над которой сейчас работаете?
Прилепин: Сегодня поставил точку последнюю. Сейчас буду перечитывать и переписывать. Это повесть, она будет называться «Чёрная обезьяна», о тёмных сторонах человеческой психики. Книжка начала писаться в состоянии некоторого душевного раздражения, потом раздражение прошло, а дописывать надо. Дописал в самом наилучшем состоянии духа, хотя описываются вещи там мрачные и тяжёлые. Начало приснилось. Остальное придумалось по ходу повествования. Теперь я думаю, что так всё и было, как придумалось. Просто не со мной, а с кем-то мне очень близким и понятным.