Прилепин: Многие события, описанные в романе «Тихий Дон», Шолохов видел лично
Захар Прилепин о Михаиле Шолохове и проблеме авторства главного романа ХХ века.
В издательстве «Молодая гвардия» готовится к выходу новая биография Михаила Шолохова, написанная Захаром Прилепиным. После книг о Леониде Леонове и Сергее Есенине — это третье крупное жизнеописание, созданное известным писателем, политиком и телеведущим. О ранней биографии Шолохова, о том, кто написал «Тихий Дон», и какова истинная иерархия литературы ХХ века, мы поговорили с ним накануне появления его книги.
За много лет работы в газетах меня приучили, что самый острый вопрос надо задавать в начале интервью. Вот я его и задаю. Кто написал «Тихий Дон»?
Захар Прилепин: Всю жизнь болея Шолоховым, перечитывая все им написанное и собрав огромную библиотеку о нем, — я все равно не мог достичь того острого ощущения ясности, что пришло, когда я начал сам по дням, по неделям, пересобирать его жизнь. И тут все окончательно встало на свои места.
Простой пример приведу. В предыдущих биографиях Шолохова его детство и юность умещаются в десяток-другой страниц, и далее стремительно начинается переход ко взрослой жизни, к литературе. Тут одна из главных ошибок и кроется. В моей книге детству и юности посвящены две сотни страниц. Я собрал всю имеющуюся информацию о жизни его семьи и был, что называется, вознагражден.
Ты, конечно, помнишь, как семья Мелеховых в романе во время Гражданской войны ходит «в отступ» — то в одну сторону, то в другую, когда на вёшенских повстанцев начинает давить Красная армия? Так вот, передвижение мелеховской семьи буквально, по дням и по маршрутам, совпадает с передвижением семьи Шолоховых. Шолоховы, как известно, тоже находились на территории Вёшенского восстания. Более того, некоторое время они жили у братьев Дроздовых, которые примкнули к восстанию, и один из них был командиром повстанцев. И погиб при тех же обстоятельствах, что и Петр Мелехов в романе. Когда красные начали наступать, Шолоховы, которые тогда симпатизировали восстанию, отошли с отрядами повстанцев севернее. А когда красные стали давить с другой стороны — пошли в обратную сторону. И эти вот дороги отступления, которые Шолохов описывает, — это его собственными глазами увидено. Это маршруты их семьи.
Другой пример. В станице Вёшенской располагался штаб Белой армии. Это и в Советское время было известно, но тогда часто умалчивали, что штаб располагался… в доме покойного деда Шолохова, который был богатейшим купцом на верхнем Дону. Изредка скупо сообщалось, что генералы заняли старый шолоховский дом (на самом деле — лучший в станице), а отец Шолохова Александр Михайлович, его брат и подросток Миша были, мол, изгнаны на уличную кухню и «ютились» там. Да не «ютились» они, а прислуживали! Накрывали на стол, убирали со стола, целыми днями наблюдая их жизнь — кто приехал, кто уехал, и все прочее. Потом стали задаваться вопросами: откуда вообще Шолохов мог знать, как эти встречи и пьянки проходили. Это даже смешно — потому что он там с тарелками бегал мимо.
Шолоховедение работает, с каждым годом эта фактура увеличивается, понимаешь? Обнаруживаются новые фотографии, биографические данные по героям… И все — буквально все! — пути ведут к Шолохову и его семье. Становится очевидным, что этот роман мог написать если не он, то лишь такой человек, который находился в кругу Шолоховых. Значит, три варианта: либо его отец, либо мать, либо он сам. Родных братьев и сестер у него не было. Но «подсунуть» авторство романа еще и шолоховским родителям, слава богу, никто не догадался. Мать Шолохова только взрослой научилась писать, а отец, хоть и был человек начитанный и мыслящий, за всю жизнь ни строчки не сочинил.
У Шолохова были двоюродные братья, но они в ключевых моментах романа отсутствуют. Они этого не видели. А Шолохов огромную часть событий — наблюдал. Тем не менее «антишолоховедение», перепробовав сорок семь писателей и журналистов на роль автора «Тихого Дона» и втайне осознав, что каждая версия провальна, стало дарить авторство сорок восьмому претенденту — одному из шолоховских двоюродных братьев. Это уже сродни болезни: кому угодно — только не Шолохову!
Я этого не знал и уверен, что большинство читателей романа не знают. Но проблема авторства «Тихого Дона» неслучайно появилась. Ее не Солженицын придумал. Она возникла в начале публикации романа, ее обсуждали в Союзе писателей СССР. И с годами этот вопрос поднимался много раз. Шолохов был слишком молод, чтобы создать такую грандиозную эпопею. Толстому, когда он начал писать «Войну и мир», было 36 лет.
Захар Прилепин: Ты сам отлично знаешь, что Толстой начал писать свою великую повесть «Детство» в 22 года, а в 24 ее закончил. Как и Шолохов — первую книгу своего романа. Последнюю он написал в 35 лет. На самом деле «Тихий Дон» — это и есть своеобразное «Детство» Шолохова, потому что там бессчетное количество примет его детства.
Вспомним начало романа. Мелеховы ловят рыбу и несут на продажу в дом купца Мохова. Кто такой Мохов? Это прадед Шолохова — богатый купец. Он в романе ему даже фамилию менять не стал. Перед нами, по сути, постмодернистская игра. Причем она куда более глубокая, чем может показаться.
Шолохов родился вне брака — от холопки помещиков Поповых, которую его отец поселил у себя в качестве экономки. По этой причине вся родня от Шолохова отказалась, и Миша рос незаконным, «на отшибе». И кличка у них была — «татарчуки». Видимо, в матери была татарская кровь. Этот «беркутиный» мелеховский нос и у Шолохова имелся. Помнишь, какое прозвище было у Мелеховых? Правильно: «турки». «Татарчуки» и «турки». Сама фамилия Мелехов — анаграмма из Шолохова и Мохова. Совершенно набоковский ход.
Григорий в начале романа идет к Моховым, но стесняется зайти в дом. Шолохов, не признанный родней, в раннем детстве даже помыслить не мог, что его примут в богатый дедовский дом.
Вот ты Толстого назвал. Он все время с бородой изображается, чтобы все дети знали, что писатели бывают только бородатые. Гоголь тоже изображается в учебниках дяденькой, которому явно за пятьдесят. Но Гоголь в двадцать лет опубликовал «Вечер накануне Ивана Купала». В это же время были начаты «Сорочинская ярмарка» и «Майская ночь». К двадцати шести годам он написал «Старосветские помещики» и повесть «Вий». Юный, безусый! В 25 лет он уже гений. Ровно в тот же промежуток времени, что и Шолохов. Повесть «Тарас Бульба» была опубликована в двадцать шесть лет. Только в отличие от Шолохова Гоголь своими глазами ни одного сражения не видел и в казачьей среде, которую гениально описал, не рос.
Вообще Шолохов — не исключение среди его современников. Просто самый талантливый. Аркадий Гайдар начинает повесть «В дни поражений и побед» в 18 лет и закончит в 20. В 23 года он пишет классическую повесть «Школа». Артем Веселый начал публиковаться в 18 лет, а в 21 год начал работу над своей великой книгой «Россия, кровью умытая». Тоже — эпос. Александр Фадеев начинает повесть «Разлив» в 21 год и в 22 завершает. В 25 лет он — автор классического романа «Разгром». Вениамин Каверин пишет первые рассказы в 20 лет, а в 23 у него выходит первый роман «Девять десятых судьбы». Всеволод Иванов публикует первые рассказы в 22 года, в последующие четыре года пишет повести «Партизаны», «Цветные ветра» и «Бронепоезд 14-69».
Почти в каждом этом случае наблюдался необъяснимый рывок. Вчера еще косноязычный подросток, который едва сводил слова в предложения, вдруг возносится на поразительную писательскую высоту.
Отсчет возраста писателей поколения Михаила Шолохова шел не от рождения, а от Гражданской войны. Они взрослели в эти невероятные годы
«Донские рассказы» Шолохов начал писать, когда ему шел 19-й год, и что бы потом ни нудели по их поводу, половина из них — шедевры. «Жеребенка» перечитайте! Это не какие-то «пробы пера». Если я «Донские рассказы» покрошу на абзацы и смешаю с «Тихим Доном» или, наоборот, «Тихий Дон» покромсаю в «Донские рассказы» — уверяю тебя, самый въедливый филолог никакой разницы не обнаружит.
Отсчет возраста этого поколения шел не от рождения, а от Гражданской. Они взрослели в эти невероятные годы. Одни в них видели катастрофу, другие — религиозное преображение («Преображение» называлась поэма Есенина, который тоже в 21 год стал гением).
Шолохову, когда он начал писать «Тихий Дон», было чуть больше 20 лет. Во время Первой мировой войны он был ребенком, а начало романа — детальное изображение военных действий Первой мировой. Написать такое не очевидец событий не мог.
Захар Прилепин: Пушкин пугачевского бунта тоже не видел. И Толстой не участвовал в Бородинском сражении. Я тоже в лагере не сидел, а написал роман «Обитель» (уж прости, что через запятую с великими).
Во-первых, Шолохов к своим двадцати годам видел такое количество насильственных смертей, что сегодня не видела пара союзов писателей в полном составе. Во-вторых, он рос среди мужчин, которые едва ли не поголовно были участниками Первой мировой. Он был перенасыщен этой информацией. Она звучала как фон его детства. К тому времени, как он начнет писать, он успеет сам послужить, в военной форме, при оружии, как продинспектор (иногда его называют продкомиссаром, что не совсем верно). Потаскает его жизнь! Он будет несколько раз убегать от повстанцев, несколько раз сам их вместе с чоновцами нагонять.
Что такое война, он знал отлично. Напомню, что впервые под бомбежку (причем красной артиллерии) он попал в 15 лет — она тоже описана в «Тихом Доне». Он отлично обращался с оружием, был великолепным стрелком. С подобным опытом можно не только Первую мировую, но и Куликовскую битву описать.
Шолохов, насколько я знаю, не отрицал, что использовал мемуары участников этих событий. Но его архив погиб во время эвакуации в Великую Отечественную. Обнаруженные в 1999 году Феликсом Кузнецовым, считавшиеся утраченными рукописи 1 и 2-й книг «Тихого Дона» будто бы окончательно доказывают авторство Шолохова. На самом деле ничего не доказывают. Он мог своей рукой переписать чужую рукопись и подвергнуть ее авторской правке.
Захар Прилепин: Ты просто эту рукопись не изучал. Там видна сложнейшая, напряженная авторская работа. И ты сейчас, прости уж, снова подкидываешь нелепые доводы авторам сумасбродных версий, которые как палкой репейник рубят. «Написать так рано не мог», «Рукопись? Рукопись просто переписал». Это для дилетантов, которые природы творчества не понимают. Но ты-то понимаешь!
Четырнадцать лет работы над романом. Четырнадцать! Сотни разных свидетельств: шолоховская переписка, работа с редакторами, дичайшая борьба с цензурой за каждую строчку и прочее, прочее, прочее. Это же не одномоментный акт: вот не было романа, вот он его притащил откуда-то. Это целая жизнь!
Ладно, больше не буду спорить. Тем более что все лингвистические экспертизы, и наши, и зарубежные, сходятся на том, что автор «Донских рассказов», «Тихого Дона» и «Поднятой целины» — один писатель. Уверен, что твоя книга внесет дополнительную ясность в этот вопрос.
Захар Прилепин: Настоящий вопрос в том, что упрямцев не переубедишь. Это такая же история, как с «убийством» Есенина. Версии про «убийство» разваливаются одна за другой — большинство из них отдает каким-то ликующим, самозабвенным идиотизмом. Чем больше времени проходит, чем больше фактуры собирается, тем более шаткой становятся эти версии, а жуткая правда, напротив, предстает во всей своей наготе. Ну и что? Кому хочется верить, что Есенина убили канделябром и что Шолохов увез на телеге четыре тома чужой рукописи (потому что в офицерский подсумок даже краткое содержание романа не вместится), — они так и будут в это верить. Глупость человеческая неистребима.
Поговорим о другом. Твои биографии уже выстраиваются в некую идеологическую линию. Сначала — Леонид Леонов, потом — Есенин, теперь — Шолохов. Условно говоря, «русская партия». «Партия» — неудачное слово, но ты меня понимаешь. Речь о том, что литературной иерархии ХХ века, в отличие от XIX, не существует. И с этим связаны определенные проблемы с преподаванием литературы в школе. А ты для себя ее определил?
Захар Прилепин: Ты назвал три большие биографии, но, пользуясь случаем, напомню, что у меня есть еще книга «Взвод», где описаны 11 военных биографий литераторов предпушкинской поры — от Державина и Шишкова до Катенина и Чаадаева. Есть моя книга в серии «ЖЗЛ» «Непохожие поэты» — с тремя биографическими очерками: Мариенгоф, Корнилов, Луговской. Так что «русской партией» всё не ограничивается, но суть ты схватил верно, скрывать не стану.
Мы пережили две мощнейшие идеологические перетряски — советскую и постсоветскую. Каждая устанавливала и навязывала свои иерархии. Советское литературоведение признавало только «советский канон» (хотя, как мы с тобой понимаем, все куда сложнее — и Шолохов, и Горький, и Алексей Толстой, и Есенин были шире любого канона, а порой становились для него даже поперечны). Соответственно, постсоветская идеология всё слишком «советское» выбросила. Например, Николая Островского и Александра Фадеева. И попыталась навязать свои представления, где функции «Войны и мира» будет выполнять даже не «Тихий Дон» и уж точно не «Хождение по мукам», а «Доктор Живаго» — роман, да простят меня его поклонники, этого состязания не выдерживающий, при том что Пастернак — великий поэт. В завершение всей картины, как итог русской классической традиции, возвышается Александр Исаевич Солженицын.
И здесь у меня, конечно, есть свои представления, и я буду их отстаивать. Безусловно, я стою и за эмигрантский, «белогвардейский» канон. Хотя большинство эмигрантов ни в какой Белой армии не служили и даже не пытались туда попасть. В этом смысле я говорил бы не только о Бунине и Набокове, но и о Борисе Зайцеве и, главное, о Гайто Газданове. Это — единственный крупный писатель эмиграции, который видел и описал Гражданскую — с той стороны. Он, между прочим, в 22 года уже был автором великолепных рассказов, а в 25 — романа «Вечер у Клэр», который я считаю гениальным и лучше которого он тоже ничего не напишет. То есть ранний писательский взлет — это не только шолоховский или фадеевский случай, он — общий для того поколения.
Идем дальше.
Солженицын — огромное явление, но, безусловно и категорически, идеологическое. В этом смысле он человек 30-х годов. Поэтому если мы изучаем его, давайте и Николая Островского изучать. А если у нас нет в программе «Как закалялась сталь», то никаких «Архипелагов» детям тоже не предлагайте.
Рассказы Шаламова — вот идеальные образцы лагерной литературы, своеобразная «школа жизни».
Тут я буду с тобой спорить. Извини, но «побивать» Солженицына Шаламовым тоже стало расхожим и некорректным приемом, как и отрицание авторства Шолохова. Это — два равновеликих, но совершенно разных писателя, и взгляд на лагерную тему у них разный. У Шаламова он — безысходный. У него ад внутри самого человека, в лагере он находится или на свободе. А Солженицын верит, что самые тяжелые испытания человек может нравственно выдержать и стать духовно еще сильнее. «Благословение тебе, тюрьма!» И надо сто раз подумать, какая точка зрения педагогически полезнее для подростка.
Захар Прилепин: Леонид Леонов, по гамбургскому счету, писатель более сложный и более сильный, чем Солженицын. Его первенство и авторитет признавали и Валентин Распутин, и Виктор Астафьев, и все почвенники. Конечно же, он должен вернуться в канон.
Тогда возникнет необходимое нам равновесие: Горький, Шолохов, Леонов, Бунин, Зайцев, Газданов. И — поменьше оглядок на Нобелевскую премию. Ее вот Светлана Алексиевич получила теперь. Надо просто выкинуть Нобелевку из системы филологических градаций.
Но из шести главных русских прозаиков ХХ века, которых ты назвал, двое — Бунин и Шолохов — нобелевские лауреаты. Как и Солженицын. Не такой уж плохой выбор — согласись?
Захар Прилепин: Если ученики и студенты будут воспринимать историю прошлого столетия по Солженицыну — это создаст у них не просто однобокое, а откровенно неумное представление о том столетии, которое ознаменовало себя не только лагерями и централизацией власти, но и колоссальными прорывами в научных и культурных сферах — с опорой на так называемое простонародье. Когда «мужицкие дети» вдруг явили миру свой гений. И Шолохов в этом смысле — самый яркий пример. К советской власти он имел огромные счеты, но и смысл ее — тоже осознавал. В итоге дал сложнейшую картину действительности, которая нас и покоряет до сих пор.
Дети не должны угодить в очередную идеологизированную западню. Им надо предоставить всю картину, и желательно — без оголтелой догматики.
Тут я с тобой полностью согласен. Но вот что я вдруг подумал во время беседы с тобой. Проблема литературной иерархии ХХ века не в идеологических шатаниях и сменах политических установок. Дело в том, что это был слишком плотный на литературные таланты век. Куда более плотный, чем XIX. Не Золотой, а какой-то Бриллиантовый! Просто мы этого до конца не осознали. Ничего, время придет. А пока с нетерпением буду ждать твоей книги об авторе главного романа-эпопеи XХ века — «Тихого Дона».
Павел Басинский
«Российская газета — Столичный выпуск», № 20(8668), 30.01.2022