Захар Прилепин: Спрос на Западе вызывает то, что кроваво чавкает и похоже на ГУЛАГ

Российский писатель и политик Захар Прилепин заявил ФАН, что успехом на Западе пользуются в основном лишь те отечественные литераторы, которые несут плохие новости из России.

Знаменитый автор в эксклюзивном интервью рассказал о своем отношении к экранизациям, порассуждал о роли государства в литературной политике и поведал о том, как его произведения воспринимают за рубежом.

«Экранизация иногда делает текст бесподобным»

— Захар, в рамках ярмарки Non/fictio№ 22 вы представляете киноиздание романа «Обитель», приуроченное к премьере на телеканале «Россия-1». Как вы относитесь к экранизации произведений? Есть ли у вас любимые экранизации книг?

— В силу тех или иных причин люди могут быть не готовы к прочтению текста, а экранизация может как раз побудить к тому, чтобы его прочитать. Что совершенно правильно, потому что, как правило, экранизация вмещает в себя 10-20% от фактуры происходящего в тексте.

Если взглянуть на самые экранизируемые классические русские романы, такие как «Идиот», «Анна Каренина», «Тихий Дон», то из них выпадают огромные сюжетные линии, целые грозди персонажей. Человек, пораженный экранизацией, берет текст — а там пространство расширяется необычайно. Это приносит человеку радость. Или еще пример: в романе Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки» главный герой — индеец, а в экранизации романа — Макмерфи. Это совершенно переставляет все акценты.

В отечественном кинематографе есть ряд классических экранизаций, которые нельзя не оценить. Например, «Анна Каренина», которую экранизировали несколько раз. Мне нравится и классическая «Анна Каренина» 1967 года, и «Анна Каренина» Сергея Соловьева, и «Анна Каренина. История Вронского» Карена Шахназарова. Замечательно, что можно прочитать Льва Толстого каждый раз новым образом. То же самое и с «Тихим Доном». Мне нравятся экранизации и Сергея Герасимова, и Сергея Бондарчука, и Сергея Урсуляка. Все три очень различаются, все три по-своему любопытны, и все три не вмещают в себя весь гений текста Михаила Шолохова.

Бывают случаи, когда сам текст изначально так себе, а экранизация делает его бесподобным. Потом покупаешь книгу и понимаешь, какая это чепуха. Тут существуют свои законы. Замечательный режиссер Павел Лунгин мне как-то сказал, что экранизация упрощает любой текст. Он как раз хотел экранизировать «Обитель», но я ему сообщил, что у меня уже купили права на экранизацию. Лунгин отметил, что у меня великолепный текст, но от него останется только 15-20%. Но потом я понял, что если текст бездарный, то хорошая экранизация, наоборот, иной раз его насыщает красками, эмоциями героев, актерской игрой и режиссерской работой. В основании может ничего не быть, а гений берется и делает из этого настоящее кино.

— То есть экранизация — это не всегда плохо, иногда кино может быть даже первично по отношению к литературе?

— Иногда плохо, иногда хорошо. Меня часто спрашивают, не боюсь ли я, что «Обитель» экранизируют как ужасный антисоветский роман, где все советское — зло. Я не боюсь, потому что если текст хороший, то его будут потом еще экранизировать не один раз. По «Обители» есть пара спектаклей — один из них делали мои товарищи из группы «25/17». Сейчас будет экранизация на телеканале «Россия-1». Может быть, кто-то потом экранизирует и за рубежом. Всегда любопытно, что получится из текста.

«Казачество насыщало мое детство»

— Вы упомянули роман «Тихий Дон». Сейчас вы работаете над биографией Михаила Александровича Шолохова. Как вы пришли к этому автору? Почему вы выбрали именно его среди многочисленных русских, советских писателей?

— «Тихий Дон» — одна из величайших книг в истории мировой литературы. Все люди, которые так или иначе работают с текстом, знают, что этот роман занимает место в одном ряду с «Божественной комедией», «Одиссеей», «Ромео и Джульеттой», «Анной Карениной», «Гаргантюа и Пантагрюэлем», «Робинзоном Крузо».

Кроме того, это тема 1920-х годов, к которой я все время возвращаюсь, как, например, в книге «Есенин: Обещая встречу впереди» и романе «Обитель». Это время сгущения человеческих страстей. И в этом сгущении, конечно же, совсем иначе воспринимается любовь, страсть, религия, государственность, жизнь, смерть и все остальное.

На судьбе Михаила Шолохова лежит и чудовищное клеймо якобы воровства чужого романа, что таковым не являлось. Это крайне любопытная, почти детективная история. Разобрать ее на все составляющие — огромное удовольствие. Будто бы извлекаешь старое заржавелое судно из воды — и там ил, присосавшиеся пиявки, улитки, водолаз, русалка. Все накручено, и это все вместе с Шолоховым извлекается.

Я выбрал тему Шолохова и потому, что родился в верховьях Дона — Прилепины происходят оттуда, я вырос в этих местах. Сейчас это Липецкая область, Добровский район, истоки Дона. Казачество, казачья речь — это все, что насыщало мое детство, все, от чего я сходил с ума. Поэтому я от этой темы, конечно, никуда никогда не уйду, она для меня — одна из основополагающих.

— Я правильно понимаю, что при работе над этой биографией вы не только художественно переосмысливаете личность Шолохова, но и работаете как историк, с архивами и документами?

— Да, с архивами и документами. Слава богу, у меня хорошие отношения и с Александром Михайловичем Шолоховым — внуком писателя. Все новое, что поступает в музейные коллекции: письма, редкости, — я вижу первым. Я всегда могу приехать в музей-заповедник, и меня отдельно запустят, проведут по всем шолоховским местам, дадут сидеть в кресле Михаила Александровича. У меня есть фора по всем этим направлениям.

Есть некоторые недоисследованные вещи, и придется самому кое-где порыться. У меня есть знакомые, хорошо сведущие в архивах, которые позволяют проследить генеалогию до XVI–XVIII веков. Когда я начал работать над этой биографией, они дотянули родословную Шолоховых до XVII века. У меня у первого все эти документы на руках. Крайне любопытно узнать, что это за род и кем были предки Шолохова.

«ГУЛАГ и колючка»

— В период СССР государство играло важную роль в культуре. Оно выступало неким регулятором, определяло спектр тем — то, о чем говорили писатели, и то, как они это выражали. Как вы оцениваете современную литературную политику России?

— Государство самоустранилось из сфер культуры и книжного рынка и объявило всем ликующую свободу. Но в любом пространстве, которое становится пустым, тут же возникают свои иерархии, они совершенно неизбежны. Это коснулось не только литературы, но и живописи, кинематографа и всего остального. Тут же создается новая конструкция, новые люди перехватывают управление — это всегда система.

На место созданной советской системы, где худо-бедно была попытка презентовать собственную государственность на Западе, пришла другая повестка, которая во многом была ориентирована на западную систему. Это обман, когда нам пытаются доказать, что была советская система, которая все жестко регламентировала, а потом пришла свобода.

Возможно, новая конструкция не выглядит так сурово, как при Советской власти. Тем не менее в литературе есть теперь совершенно очевидная система элит, иерархии, просто выстроенная в другой форме. Существует целый пул писателей — я тоже в него попал в силу определенных обстоятельств, — которые так или иначе присутствуют на книжном рынке. Но есть и авторы, которые выдавлены из рынка — и не всегда по причине их бездарности.

Если совсем упрощать этот процесс, то понятно, что переориентация на Запад привела в итоге к тому, что больше всего ценятся литераторы, которые несут плохие новости из России. Им нужно принести Западу блюдо с разделанной на части Россией, чтобы иностранцы поковырялись в ее раскрытых внутренностях и не без удовольствия ужаснулись. Опять же, это касается и живописи, и кинематографа, и литературы.

Книги о том, что Россия прекрасна и удивительна, что она защищает свои интересы, конечно же, на Западе не нужны. А вот все то, что кроваво чавкает и похоже на ГУЛАГ, пользуется спросом. Эта тенденция не переломлена по сей день. Каждый раз, когда я приезжал на книжную ярмарку, скажем, в Париж, я поражался, какие книги представляют Россию: ГУЛАГ, колючка, кровавые сопли, огромные бабищи в сарафанах. Это выглядит просто мерзотно, а Россия целиком представлена так.

Если перевернуть ситуацию и на секунду предположить, что такой же стенд представляет Францию на ярмарке в Москве? А там — французские колонии, смертоубийство, геноцид, лягушки на обед, Наполеон с усиками Гитлера. Французы были бы в шоке. Да и мы так себя вести не будем. А вот так представлять нашу страну — нормально. Конечно, есть литераторы, которые вписались в этот контекст и отлично себя чувствуют, потому что на Западе есть гранты, есть формы поддержки. И это, прямо говоря, просто чудовищно.

— Можно ли преломить эту современную тенденцию?

— Можно и нужно. Но дело в том, что у нас власть совсем не литературоцентрична. Она полностью переместилась в сферу кинематографа, музыки околошансонного и эстрадного образца. Где-то на отшибе существуют писатели и музыканты, работающие в классических жанрах, роке, джазе, фолке. Конечно, в этих жанрах есть и серьезные государственные величины, такие как Валерий Гергиев, Игорь Бутман.

Но в советское время власть отдавала себе отчет, что работа писателя все-таки важнее профессии артистов и певцов, с точки зрения приложения интеллекта. А сейчас — все наоборот. Я ни в коем случае не хочу принизить роль артиста, но нужно понимать, что для интеллектуального уровня народа и государства важно работать со смыслом, а не с шоу. У нас огромное количество музыкантов — в цветущих гроздьях орденов, которые они получают каждый праздник. Но надо отдавать себе отчет, что мы не знаем певцов и артистов 1920-х годов, а вот с прозой Шолохова или Валентина Григорьевича Распутина ничего не произойдет — она и через сто лет будет той же самой прозой. В этом смысле мы слишком ситуативны. В 1990-е годы у нас были одни звезды, а сейчас 90% населения страны их не знает уже.

«Держава, транслирующая смыслы»

— Скоротечность славы действует только в сфере шоу-бизнеса, или, быть может, это признак времени, связанный с увеличением скорости жизни?

— Это касается и писателей — имен много, не все запоминаются. Но то, что остается, навсегда вписывается в систему представления о нации, — она сохраняется через слово. Мы знаем, что есть США, и мы знаем, что США — это Джон Кеннеди и Эрнест Хемингуэй, а в XIX веке — Авраам Линкольн и Марк Твен. Слово написано, оно существует, оно всегда работает. Если мы хотим понять французский народ, то мы садимся читать Дюма и Бальзака. Мы никуда от этого не денемся.

Наша власть будто забыла, что надо с этим работать. Медиа и телевизор не воплотят государство в историческом контексте, у них другая цель, они не работают с вечным. Президент России приходит на премьеры фильмов, встречается с Никитой Сергеевичем Михалковым. Понятна иерархия в мире спорта, в мире музыки, где есть упомянутый Игорь Бутман и «Любэ», а в литературе нет, в сущности, ничего. Это большой минус.

Не подумайте, бога ради, что речь тут обо мне — у меня все идеально, у меня издаются книги, есть телепрограмма, я вписан в различные литературные процессы. Но если мы действительно видим Россию как державу, транслирующую смыслы, утверждающую себя, то мы работаем не в долгую через наших артистов и спорт.

— Правительство России планирует популяризировать отечественное кино через уроки в школах. А что вы можете сказать о преподавании литературы? Ощущается ли, что государство обращает на этот предмет такое же внимание?

— Это предложение Карена Георгиевича Шахназарова — неплохое, потому что дети очень визуализированы. Слава богу, если они посмотрят хоть какие-то экранизации: может быть, через это они придут к литературе. Кроме того, советское кино — образец высокой нравственности, человеческих взаимоотношений. Беды от киноуроков не будет большой. Литература и так изучается, но, повторяю, нет ощущения, что государство воспринимает это как важнейшую задачу.

Для сравнения я приведу вам простой пример. Когда закончилась Гражданская война, ЦК и Совнарком дали задание народным комиссарам прочитать всю современную литературу. Им раздали произведения Пильняка, Фадеева, Есенина, Клюева и других авторов, чтобы затем они доложили о своем восприятии литературы, о ее состоянии. Вы можете себе такое представить в наше время?

— Вместе с тем все равно чувствуется интерес молодой публики к литературе. На ярмарке много молодых людей с книгами, чувствуется их интерес. Возможно, стоит лишь направить их, сориентировать в нужную сторону…

— Это ничего не означает. У меня есть замечательный товарищ, прекрасный музыкант Павел Кашин. Он поехал в какой-то город на гастроли, и так совпало, что в тот день был концерт Ольги Бузовой. Ему прямо сообщили, что все ушли на ее концерт. Не осталось никого, кто мог бы пойти на концерт человека, который сочинил множество удивительных, мелодичных песен.

Возможно, если бы мы с Евгением Водолазкиным, Андреем Рубановым и Сергеем Шаргуновым тоже приехали туда выступать, не пришел бы никто, кроме пяти библиотекарей, которым не достался билет на Бузову. Я, конечно, утрирую, но надо понимать, что это ничего не означает. Когда начинали работать советские программы по массовому вовлечению людей в систему библиотечного чтения, это касалось десятков миллионов людей. Государственная работа заключается не в том, чтобы получить бюджет, развесить плакаты, провести десяток мероприятий в библиотеках и отчитаться. Это иначе должно выглядеть.

«Завлечь людей в книги»

— Насколько ярмарка Non/fictio№ 22 — значимое событие в литературной жизни России?

— Как правило, я ничего не успеваю посетить, так как мой график уже расписан на месяц вперед. Но вот сейчас где-то за полчаса я купил порядка 30 книг. Это огромное удовольствие, которое я получаю от ярмарки.

Конечно, мы ругали литературную политику государства, но нельзя не отдать должное тому, что проводятся ярмарки возле Кремля. В период коронавируса, когда вся Европа закрыта и нигде ничего не проводится, у нас проходит книжная ярмарка. Символически это очень важный момент. Конечно, есть чиновники, которые, может быть, по-своему, но понимают значение книги. Они просто не знают, как с этим работать, куда вложить миллион рублей, чтобы получить миллион читателей.

Сейчас есть YouTube, телевидение с кучей каналов, множество мероприятий — людей очень сложно завлечь в книги. Но они должны зарубить себе на носу, что ничего кроме слова, книги и документа не спасет государственность, не продлит ее жизнь и не впишет государственных деятелей в святцы русской национальной истории.

— Для вас книга в XXI веке — это только печатное слово?

— Да, только печатное. Я понимаю всех людей, которые читают электронные книги, но подозреваю, что многие из них лукавят, будто им не нужны печатные книги. Большинство из них ничего не читает. Электронная книга помогает им избавиться от пыльных, ненужных, по их мнению, вещей в доме, все выгрести. А книжек у них нет никаких.

Книга должна быть в бумажном виде в любой семье, где есть дети. Ребенок никогда не будет читать, если не видит книгу у родителей, если он сам не пробует ее на вкус, если свою первую книжку он не разодрал на части.

Правда сейчас я заметил новый тренд в Instagram. Я подписан на нескольких наших звезд шоу-бизнеса. Сейчас они обязательно с книжечкой сидят. С этим государство тоже может работать — оно может пригласить очень сильную PR-службу, которая просто начнет высмеивать тех людей, у которых нет в доме книг. Люди социальны и внушаемы: если им про книги говорить, они пойдут за ними.

«Особые отношения с поляками»

— Вы издаетесь не только в России. Как вы оцениваете переводы ваших произведений?

— Я никаким языком не владею, не читаю переводы. Я по этому поводу и не волнуюсь. Мне потом пишут люди, которые владеют языками, что получился хороший перевод. Или плохой. Но надо понимать, что сами издатели за рубежом всегда заинтересованы в высоком качестве перевода. Иногда даже меняют переводчиков. Например, «Обитель» переводили на французский два раза. Перевели — а потом уволили первого переводчика и посадили второго. А потом сам издатель, Мишель Парфенов, вычитывал и правил все. Вот такое серьезное отношение.

— Русскую литературу знают буквально по нескольким авторам. А как вас воспринимают в разных странах — где больше вами интересуются, где меньше?

— Очень серьезное отношение я уже долгое время наблюдаю во Франции. Там все мои книги переведены. Периодически мне присылают фотографии, на которых люди читают в метро «Обитель». Я проводил там встречи, на которые приходило огромное количество человек, и все — французы, не эмигранты, как это часто бывает в других странах. Я однажды выступал по очереди с Фредериком Бегбедером, и у меня собрался зал больше, чем у него. Было смешно, я сказал ему «I killed you», а он что-то там пошутил в ответ. Я не могу сказать, что у меня небывалые тиражи во Франции, но меня все время допечатывают.

У меня особые отношения с поляками. Они терпеть не могут Россию, ненавидят ее, но зато понимают. Поляки все знают, им ничего не надо объяснять. Например, в Италии или в Испании на выступлениях нужно преодолеть барьер, как-то завлечь слушателей. А поляки говорят: «Давай сразу к делу, почему ты, скотина, Сталина хвалишь». Все понятно, сразу и начинаешь.

Что касается Италии, это, конечно же, раздолбайская страна, но у небольшого процента тех, кто читает, — глубочайшее понимание литературы. Я просто был шокирован, когда у меня брали интервью журналисты на радио. Они понимают весь контекст, блистательно во всем разбираются.

В Англии вообще в гробу видали любую Россию — это островная империя, им ничего не надо. Я переводился там раза два. В США тоже контакта не произошло. В Германии сложно, у них сплошные табу на теме нацизма, антисемитизма. А я привык нести все подряд. Однажды мне должны были вручить крупнейшую литературную немецкую премию, она перевела бы меня в статус звезд. Большая часть членов жюри была за меня, но на последнее заседание пришло местное эмигрантское лобби и сказало, что Прилепин — фашист, антисемит и негодяй. Если вы вручите ему премию, то вы тоже нацисты.

Конечно, я премию не получил, она досталась какому-то очередному почтальону с плохими новостями из России, в которой вечный ГУЛАГ. С тех пор моя история с Германией завершилась.

Юлия Малькова
Riafan.ru, 29.03.2021