Захар Прилепин: «Ощущение в русской литературе от будущего достаточно мрачное»
О русской литературе и о том, куда она движется, о положении интеллигенции в современной России и о своей ностальгии по Советскому Союзу, рассказал в интервью берлинской студии "Голоса России" писатель Захар Прилепин
Писатель Захар Прилепин был участником литературного мероприятия в Германии под названием "Русь, куда ты мчишься?", организованным Академией искусств. По окончании мероприятия писатель дал интервью в берлинской студии "Голоса России":
- В Берлине состоялось открытие литературного мероприятия "Русь, куда ты мчишься", участником которого вы являетесь. Модератор дискуссии Георг Витте представлял вас как минимум минут пять. А как бы вы сами себя представили публике?
- Я банально будут отвечать, как всякому русскому писателю положено, что лучше всего меня представляют мои книги. Я - Захар Прилепин, мне 37 лет, я написал 10 книг. Как Маяковский говорил, я поэт, и этим интересен. Кроме всего прочего, в моей жизни происходил ряд других событий, которые, так или иначе, сопряжены с прозой - это работа в ОМОН и появление в Чечне, это участие в радикальной оппозиции, дружба, знакомство и сотрудничество с Лимоновым, с одной стороны, и с Навальным - с другой стороны. Это, наконец, моя личная жизнь, мои четверо детей, моя жена. Все мое личное счастье - этот огромный шар - и есть пространство моей жизни, которое меня вполне удовлетворяет и радует. Я хотел бы поделиться своей радостью и с немецкой публикой, и надеюсь, что мы найдем для этого общий язык.
- 20 апреля в Германии будет представлен ваш роман "Санька". Роман вышел в России семь лет назад, был переведен на несколько языков. Во Франции были очень большие тиражи. Почему, как вы думаете, немецкий издатель заинтересовался вашим романом только сейчас?
- Это надо спросить у издателя, почему он заинтересовался только сейчас. У меня есть некоторые дошедшие до меня слухи, возможно, неподтвержденные, но суть их сводится к тому, что Германия в силу известных причин достаточно консервативная и осторожная страна в смысле восприятия и чтения текстов, в которых могут обнаружиться какие-то признаки радикализма, если не сказать экстремизма. И то, что прочитывается в таких текстах, может вызывать некоторую осторожность и сомнения. И поэтому они как острожные, внимательные и разумные люди наблюдали за тем, что происходит. Роман вышел на всех основных европейских языках, и они сказали: "Ну, наверное, можно и нам попробовать".
- Как вы думаете, почему немецкая публика должна его прочитать?
- Конечно, никто ничего никому не должен, но, когда говорят о русской литературе (и не только о русской), что "вы, русские, пишете про какие-то свои русские проблемы, это никому не любопытно, нужно писать про общемировые проблемы" - все это чушь собачья. Потому что вся настоящая, истинная и самая замечательная литература пишет о частных проблемах. Анна Каренина - частные проблемы, "Преступление и наказание" – частные проблемы. И все последние литературные победы, например, Орхан Памук, который описывает свою частную жизнь, во многих своих текстах совершенно нам, казалось бы, непонятную. На самом деле, вдруг происходит сверка ощущений того, что я чувствую в России, и того, что чувствуют герои Памука или Джулиана Барнса, или Джонатана Франзена в США. Они описывают семью - американскую, английскую или турецкую, и это оказывается общечеловеческим. Поэтому, я думаю, что наши частные проблемы, наша попытка разрешить все эти вечные вопросы - я и Бог, человек и политика, мать и отец, отец и ребенок, они для всех общие, для всех важные. Мне кажется, какие-то выводы, на которые я набрел в процессе написания своих текстов, могут быть любопытны, в том числе и здесь, в Германии.
- В Германии заинтересованность Россией очень большая. СМИ постоянно пишут о России. Как вы думаете, что может узнать немецкий читатель из ваших книг о современном состоянии России?
- Вы знаете, для меня Германия и немецкая литература, и все, что с этим связано, - очень важные вещи. Это как бы одна из составляющих моей физиологии. Я с огромным уважением отношусь к культуре и к истории этой страны. Но у меня в данный момент иногда возникает ощущение, что у немцев есть определенное представление о России, в котором они уже убедились, которому поверили, и которое не очень хотят разрушать. И в этом смысле они зачастую ищут в литературе то, что они и так уже знают и думают о России, они ищут тому подтверждение. Я думаю, что в этом смысле книжка моя вступает в некоторое противоречие, надеюсь не радикальное с этим восприятием, потому что там другая оптика, несколько другой обзор.
- А в чем заключается эта другая оптика?
- То, что на Западе именуется либерализмом или радикализмом, то, что на Западе воспринимается под какими-то ключевыми качествами русского народа, эти все вещи у меня представлены чуть иначе, чем они представлены в книгах тех авторов, которых в Германии уже более или менее знают или даже любят, например, в книгах Улицкой, Пелевина, Владимира Сорокина. Это другое совершенно представление. Это представление человека из другой среды, с другим языком, с другим опытом и с другими политическими взглядами. Коли уж у нас мир демократии, свободы и толерантности, то я надеюсь, что будут демократично и толерантно воспринимать и мою точку зрения.
- В интервью одному немецкому изданию вы упоминали, что привнесли в современную российскую литературу какие-то основные ценности - такие как семья, честь, родина. Как вы думаете, что происходит с ценностями в России сегодня?
- Ценности лихорадит в России, потому что был предложен такой спектр ценностей, отчасти действительно европейских, но зачастую псевдоевропейских или вульгарно понятых европейских ценностей. И в этом смысле в течение последних двадцати лет в России происходило тотальное переосмысление места человека в социуме и места человека в политике. Россия, как мне кажется, движется таким раскачиванием качелей от крайнего консерватизма до крайней степени свободы, и мы дошли уже до такой степени освобождения, что стали выглядеть бесстыдно, отвратительно и глупо. И в этом смысле у нас стали распадаться семейные ценности, представление о том, что ты что-то должен Земле, природе, народу, этому языку.
Ощущение долга, чести и достоинства, причастности к прошлому и будущему в России стали распадаться. У нас ключевая фраза, которой пользуются молодые люди и взрослые - "я ничего никому не должен" или "не парься". И Россия стала ничего и никому не должна и стала не париться. И вдруг это повлекло какие-то не совсем здоровые результаты. То, что у нас происходит, происходит вследствие того, что мы ничего никому не должны и не паримся. Я предлагаю париться.
- А когда это произошло, такой перелом?
- Я думаю, что отчасти он связан с последним десятилетием советской власти, когда узаконенное лицемерие и ханжество уже проникло во все наше общество. Это было зафиксировано в последних фильмах Марка Захарова или Эльдара Рязанова. А с началом перестройки и пресловутой демократизации, когда была сделана ставка на то, что мы должны создать нового свободного индивидуума, который выдавит из себя раба, в течение пяти или семи лет мы вместо этого свободного индивидуума создали всероссийского урода, мещанина, наглеца и хама. Получился результат, полностью противоположный тому, что задумывала наша демократическая революция. И с тех пор мы этого мутанта взращиваем. И у меня вызывает некоторую болезненность то, что я вижу сегодня в русском человеке.
- Дискуссия неоднократно выходила на тему советского прошлого, и вы говорили, что тогда было не скучно, тогда люди читали толстые журналы, тогда у людей были другие ценности. И в ваших словах, по крайней мере, мне так показалось, была, своего рода, ностальгия. Что для вас означают четыре буквы СССР?
- СССР - место, где я родился. И понимаете, что бы там ни говорили другие участники нашей встречи, есть вещи совершенно очевидные и неоспоримые. И не так давно их произнес не я, а Анатолий Чубайс. Он сказал, что в течение двадцатого века Россия при всех чудовищных своих закидонах и издержках советского репрессивного аппарата, при всем этом ужасе, была ключевой, одной из главных стран на земном шаре, которой было дело до всего. Она занималась Латинской Америкой, Африкой, Антарктидой, Арктикой, подводными глубинами и Космосом. Ей до всего было дело. Это была страна, которая определила движение всего столетия. И в этом смысле мое ощущение, что я был причастен к той стране, о которой знали все, и которая была у всех на устах. Это дает мне некоторые основания не только печалиться о судьбах своего народа, но и гордиться своим народом, который совершил вещи совершенно утопического толка.
Но при этом, я не желаю выступать в качестве адвоката Советского Союза. Я живу другой жизнью в другой стране, и моя ностальгия не того толка, что у электората КПРФ. Я здоровый и современный человек, живущий в 21-м веке. Просто моя модель поведения на этом круглом столе была построена исключительно по принципу "ах, если вот вы все так, тогда я буду вот так вот". В конце концов, люди пришли послушать эту встречу, и не надо, чтобы все дудели в одну дуду. Поэтому чтобы людям не было скучно, я добавил чуть больше градусов в нашу дискуссию, чтобы она не скисала совсем.
- Понятно, а если начистоту, что бы вы хотели из того времени перенести в сегодняшний день?
- Безусловно, какие-то социальные вещи, связанные исключительно с самочувствием человека, работающего в любой сфере реального приложения сил - рабочий, крестьянин. У меня папа был учителем истории, мама - медиком. Мы получили квартиру, потом другую, третью. Родители никогда не думали о том, как они нас прокормят в следующем месяце. Если сегодня представить, что я работаю учителем истории, а моя жена - медсестра, я думаю, что мы через полтора дня пойдем по миру со своими четырьмя детьми. Это совершенно очевидно. В России для того, чтобы просто элементарно жить и кормить своих детей, нужно совершать какие-то кульбиты. Нужно менять работу, нельзя быть просто рабочим, инженером, офицером, военным. Надо быть каким-то особенным. Это я называю социал-дарвинизмом. Почему я должен вылезти из кожи вон, если я учился на агронома? Я хочу работать агрономом и кормить своих детей. В этом смысле Россия - такая глобальная социальная Олимпиада. Мы все должны быстрее всех бежать, выше всех подпрыгивать за бананом. А почему? Мы нормальные люди, у нас в стране 42 процента мировых богатств. Почему мы не можем как-то их так рационально использовать, чтобы не бегать, как белка за своим хвостом, а нормально всем жить.
В этом смысле, при всем своем ханжестве, при репрессивном аппарате, который тоже имел место быть, все-таки страна достаточно добродушно относилась к основной массе граждан. Как бы живете, ребята, и живите. Мы вам дадим селедку, молочка, хлебушка, кушайте, смотрите телевизор, читайте журналы, все нормально. Давайте предоставим основной массе населения эти возможности, чтобы у них все было хорошо, а те, кто хочет прыгать высоко и нырять глубоко, пускай прыгают и ныряют.
- Ясно. А советский интеллигент остался в прошлом, или ему есть сегодня какое-то место в современной России?
- Конечно, он умер как класс. Советская интеллигенция была наказана за свою страсть, с которой она хотела строить либерализм в России. Она первая и погибла в этом сражении. Потому что советская интеллигенция в тайне была уверена, что ей должны за то, что она такая умная, за то, что она читает толстые журналы, рассуждает о жизни и слушает Окуджаву. А потом, спустя пять лет, выяснилось, что ей никто ничего не должен, и вообще она сама на фиг никому не нужна. И вся советская интеллигенция исчезла целиком. Почему у нас так много читали хороших книг, так много слушали хорошей музыки? Потому что у интеллигенции было большое количество свободного времени. Она отработала в своем НИИ, отслужила свою бюджетную какую-то службу, выполнила какие-то свои минимальные социальные функции и приходила домой. И у нее было свободное время, чтобы встретиться с друзьями и обсудить, какой плохой Брежнев, и какой замечательный роман написал Валентин Распутин или братья Стругацкие. А в 90-е годы исчезла сама социальная база для этой интеллигенции. Врачи, учителя и все прочие профессии стали маргинальными. НИИ вообще исчезли как таковые, потому что это оказалось нам не нужно. И интеллигенция частью умерла, частью переквалифицировалась в другие профессии и перестала быть интеллигенцией, а часть ее просто деградировала. И в этом смысле в России интеллигенцию заменяют скорее уже два новых класса. Это с одной стороны - представители среднего класса, которые еще молоды и способны прыгать и бегать, все их называют креативный класс. Но это не интеллигенция в чистом виде. Это все-таки совсем уже другое. Это такая интеллектуальная буржуазия. С другой стороны, остатки той советской интеллигенции, которой было очень много. И они где-то там в дальних городах - Новосибирске, Калининграде, Нижнем Новгороде и Владивостоке, люди сорока-пятидесяти-шестидесяти лет, которые еще держатся на плаву, читают книги и пытаются изо всех сил как-то соответствовать своему званию человека. Но это тоже уходящая эпоха, уходящий класс. В целом, интеллигенции в современной России места нет.
- А как вы думаете, стоит ли этой уходящей интеллигенции искать какой-то общий язык с представителями креативного класса?
- Я долгое время пребывал в уверенности, что стоит, и что этот общий язык можно найти. Но какие-то события последнего времени меня заставляют усомниться в этом. Потому что слишком сильны радикальные точки несовместимости. И те и другие понимают, что в нынешнем своем состоянии Россия не очень пригодное место для житья, и нужно что-то с ней делать. Хотя креативный класс, конечно, с удовольствием повторяет фразу: "из России надо валить", а другая интеллигенция такие фразы не говорит.
- Само мероприятие, на котором вы присутствовали, достаточно плакативно называется "Русь, куда ты мчишься?", и ни вы, ни Улицкая, ни Рубинштейн, ни Наталья Ключарова не дали никакого прямого ответа берлинской публике.
- Почему? Я дал все прямые ответы. Я сказал, что Россия - это природа в чистом виде. Она совершенно непредсказуема. Понимаете, ответ заключается в том, что Гоголь, который написал эту фразу, пытался придумать второй том "Мертвых душ" и умер от этого. Конечно, достаточно первого тома для того, чтобы понимать, куда движется Россия.
- Хорошо, а если мы сузим вопрос и поговорим о той области жизни, которая вам знакома не понаслышке? Русская литература, она куда мчится?
- Кто-то мчится, кто-то как рак пятится назад, кто-то роет себе землянку, как Лев Рубинштейн. Все занимаются своими делами, никто особенно никуда не мчится. Но в целом ощущение в русской литературе от будущего достаточно мрачное. Этого скрывать не стоит. И мрачность эта окрашена в разные тона. Та ветвь литературы, к которой я принадлежу, выбрала себе в качестве стратегии нежелание разбираться и сводить счеты с прошлым, потому что для основного тренда литературы 90-х годов главным занятием было разбираться с советским прошлым, мстить ему, плевать в него, корябать его и вытирать об него ноги. А потом появилась генерация писателей, условно говоря, 70-80-х годов рождения, для которых уже не является главной в жизни задачей ни отрицание той эпохи, ни восхваление ее.
Они вышли на новый рубеж - XXI век впереди, и делай с ним, что хочешь. И в этом смысле попытка понять, что нас ожидает впереди, для новой генерации писателей – Сергея Шаргунова, Миши Елизарова, Германа Садулаева и ряда других литераторов очень важна. Ну и вообще отсутствие ехидства, ухмылок, пересмешничества, попыток относиться ко всему максимально серьезно, как то и было заложено в традициях русской литературы. Как у нас либеральные деятели шутят: со звериной серьезностью. Вот эта звериная серьезность нам характерна.
- Давайте вернемся к немецкой публике. Как вы думаете, что должен прочесть немецкий читатель, чтобы создать себе какое-то представление о современной русской литературе, скажем, из того, что было написано за последние лет пять?
- Мы вчера уже обсуждали с немецкими друзьями одного писателя. Есть такой совершенно замечательный писатель – Михаил Тарковский. Он живет на Енисее, в маленькой деревне, занимается охотой, построил своими руками церковь. Причем он – родственник тех самых Тарковских, поэта Тарковского, режиссера Тарковского, он одному племянник, другому внук. То есть он из московской рафинированной интеллигенции, но вы бы видели этого Тарковского сейчас. У него огромные ручищи, как две лопаты, у него обветренная, не лицо даже, а морда такая сибирская, и разговаривает он так: "А, шо!". Пишет поэтому совершенно волшебную прозу, и он реально находится внутри России, прямо в самом центре, среди русских людей, занимающихся извечными русскими делами. И в моем понимании, конечно, нужно переводить не только прозу московских барышень, женщин и дам бальзаковского возраста, и мужчин, переживших все ужасы советской власти, но и людей, которые сегодня живут в центре России и слышат эту речь, видят этих людей, замечают их повадки и жесты. Вот это и есть Россия, это и есть представление об этой России. И я хотел бы, чтобы это переводили. Я просто, чтобы о себе не говорить, привел Михаила Тарковского в пример. Но еще есть ряд таких писателей, которые действительно дают представление не о московской интеллигенции, не о креативном классе, а о том, что сегодня собой представляет русский человек.
- Захар, а вы сами куда мчитесь, дайте нам ответ?
- Я провел почти полторы недели в Австрии, в тирольских, в австрийских и в итальянских деревнях, в Вене, и везде презентовал свою книгу. Я совершенно зачарован. Я в Берлине еще только второй день, еще не успел зачароваться.
А Австрия меня просто поразила. Особенно, конечно, то, что в Тироле я увидел. И люди, конечно. Например, мой товарищ Эрих Кляйн - мой переводчик, который является моим путеводителем и душеспасителем во всех этих историях. И очарование мое столь велико, что я мчусь теперь домой, в свою деревню в Керженских лесах и попытаюсь это очарование по пути не расплескать. Я мчусь к своим детям, к своей жене, к своей собаке, к своим котам, к своим рукописям, к своим березам, или чего там, осинкам, росинкам и прочим вещам.
- А в рукописях - что?
- В рукописях - то, о чем я как раз говорю: березки, осинки и ощущение неизбывного и неизбежного русского духа, который неистребим.
Александра Гуркова, Радио "Голос России" - 20 апреля