Счастье как провокация
Захар Прилепин — одна из самых заметных фигур современной литературы. Про него говорят: «Новый Горький». Действительно, за его спиной есть разные «университеты»: чеченская война, запрещенная оппозиционная Национал-большевистская партия.. . Прилепин верит в Бога, а книги пишет вполне современные — со всем натурализмом и откровенной исповедальностью, которые так шокируют старшее поколение читателей. Никакого лака, никакой идеализации — и все же в книгах Прилепина больше здорового отношения к жизни и человеку, чем у его более рафинированных пишущих современников.
О человеке, о вере, о литературе мы разговаривали с Захаром Прилепиным 22 октября, в день рождения Бунина, когда писатель стал лауреатом Бунинской премии 2009 г .
Небо становится ближе
– Сейчас называют себя верующими и коммунисты, и либералы — кто угодно. На ваш взгляд, православная вера действительно с любыми политическими взглядами уживается?
– И вера, и безверие уживаются, увы, с любыми взглядами. Потому что человек часто веру под себя приспосабливает. Он совершает Бог знает какие поступки, но при этом говорит: «Да нет, это Бог так захотел, я все делаю правильно». Мы же воюем? А вера была всегда, и все это время мы воюем, убиваем, грабим, обижаем близких — и ходим ставим свечки после этого. Если бы вера была как четвертовальное колесо, если бы она сразу рубила нам руки и головы за грех, то может быть, мы лучше бы понимали. А так как она не напрямую действует, то мы ее для себя приспособили. Это большая лукавая человеческая игра, одна из самых неприятных человеческих игр.
– И все-таки революционеры, например, которым вы очень симпатизируете, — именно те, которые совершали политические перевороты, — в большинстве своем были не просто атеистами или агностиками, а — безбожниками.
– Ну нет, это была весьма разнородная масса людей. Например, социалисты конца XIX — начала XX века пытались повенчать социализм с христианством. Да взять мемуары Савинкова, эсера, террориста — он же апеллировал к священным книгам! Да, атеисты пришли к власти, и атеизм стал государственной идеологией, но это не значит, что все революционеры были атеистами. Там сложная история. Там такой клубок самых разнородных воззрений, в том числе и фанатически религиозных, что наши современники из числа воинствующих мусульман покажутся малыми детьми.
– А вы сами когда себя верующим почувствовали? Был какой-то толчок?
– Нет, особенного импульса не было, это пришло постепенно и было обнаружено опытным путем. Потому что Его присутствие настолько очевидно и степень Его приближенности к человеку очень высока. Есть такая песня у Бориса Гребенщикова — «Небо становится ближе». Я потом уже, когда возрос, понял, что в этом есть прямой смысл.
Другой вопрос — я не очень понимаю, зачем Бог нас создал такими страдающими, почему Он не сделал, чтоб без мук ходить и радоваться? Поему столько населил в нас разнородных качеств, которые взрывают человека изнутри, всю его жизнь?
– Это же все следствия свободы.
– Да, это все свобода, выбор. Может, Богу тоже так тяжело, если Он создал нас по образу и подобию Своему? Может, Ему тоже любовь дается не так просто?.. Не знаю.
– У вас есть любимый святой?
– Вы знаете, у нас на кухне, над столом, — целый парад святых, потому что детей у нас трое, а еще мы с женой, еще наши родители, поэтому там все наши святые: святой Игнатий, святой Глеб, святая Кира, святой Евгений и т.д. А так, конечно, я как человек, живущий в Нижнем Новгороде, почитаю Серафима Саровского, много раз бывал и в сторожке его, и трогал кору тех деревьев, которые еще его помнят.
Хорошая работа — быть писателем!
– Был ли у вас период писания в стол, без публикаций?
– Нет, когда мне было 25 лет, я начал писать «Патологии». Закончил, когда мне было 28. Потом перечитал и подумал, что, вроде, неплохая книга. Я думал, что я сейчас только одну книгу напишу и себя зафиксирую в пространстве и во времени. Я тогда работал в ОМОНе и ни секунды не думал, что буду когда–то литератором. Я думал, что всю жизнь буду заниматься вещами, связанными с военной службой. А написал — и неожиданно все так хорошо получилось, все потекло само собой. И я подумал: «Хорошая работа — быть писателем! Давай я тогда буду еще книги писать». И стал их писать.
У меня нет ни одного текста неизданного, ни одной неопубликованной строчки прозы. Может, это даже и плохо. Но это сразу было так, с самого начала. Может быть, это объясняется тем, что мне было не 16 лет, не 18, не 22.
– Для читателя-профана ваш успех измеряется тиражами, продажами, премиями, количеством критики. А вы сами как оцениваете результат — получилось, не получилось?
– Что я тут буду кокетничать? Конечно, результат измеряется и тиражами, и премиями, и деньгами, которые я за это получаю и трачу на свою семью, хорошими статьями, плохими отзывами — совершенно примитивными атрибутами. Я такой же нарцисс, как и всякий литератор. Я читал в воспоминаниях о Сергее Есенине, что он мог ради заметки о себе в две строки поехать на другой конец города посреди ночи, чтоб прочитать, что там про него написали. И кто бы чего ни говорил, я знаю, что если не 100, то 99,9% писателей совершенно свихнуты на себе. Другое дело, что это проходит с годами. В последнее время я очень многие статьи про себя не дочитываю до конца. Я проглядываю — вроде, хорошо. Или — ну, плохо, ну и ладно, и все.
– Скажите, есть ли какая–то главная эмоция или идея, которой вы хотели бы заразить читателя?
– Сопереживание, вера в то, что жизнь — чудесный дар и стоит им дорожить. Что наши печали не стоят печали, что наше раздражение смешно, что света в мире больше, чем сумрака. Не то что я хотел бы убедить в этом читателя — я, в первую очередь, себя бы хотел убедить. Я для себя пишу свои тексты — я сам с собой разбираюсь. Потому что сам по себе я рефлексировать не люблю. А написал строку — и начинаешь для себя формулировать какие–то вещи: вот к этому я так отношусь, на это я так смотрю, вот женщина, вот мужчина, вот почва, вот небо. И в этих категориях начинаешь барахтаться и что-то начинаешь для себя решать.
Кому должен Пушкин
– А книги должны воспитывать, звать куда-то — или они ничего не должны?
– Наверное, должны. Говорить, что мы абсолютно свободные люди, — это не так. Это касается не только литературы, это касается социума как такового, потому что, по сути, это главная идеология новейшего поколения в России — что ты ничего никому не должен. Не должен земле, не должен родителям, не должен будущему, не должен прошлому, ты существуешь сам по себе, как такой воздушный шарик, который трепещется на ветру. Для меня это страшнее, чем порнография, национализм, либерализм, коммунизм. Это вообще страшнее всего, когда человек живет вне понятия долга, вне представления о том, что он не есть венец природы, а он есть звено между прошлым и будущим, он какие–то вещи элементарные должен сделать, должен соблюдать, должен понимать. То же самое — в литературе.
– Вы чувствуете свою ответственность за то, куда вы позвали читателя?
– Да, чувствую.
– А если вас неправильно поймут?
– Ну, я за безумцев отвечать не могу, понять могут как угодно. Но я чувствую ответственность за то, чтоб я делал свое дело максимально честно и максимально хорошо. И дай Бог, чтоб мои задачи, которые стоят передо мной, были благими. А остальное уже может варьироваться. Вчера я выступал где-то, мне сказали: «Как не стыдно, вы описываете разрушителей, террористов, экстремистов, которые ничего в жизни не хотят делать» — а я все время вспоминаю вполне симпатичного пушкинского Пугачева в «Капитанской дочке», который не вызывает ни раздражения, ни отчуждения. А он говорит, что лучше один раз в жизни напиться свежей крови, чем всю жизнь питаться падалью. Или Тарас Бульба. Русская литература полна героями, моральность которых весьма сомнительна. Ну давайте предъявим Пушкину претензии: «Как не стыдно! Надо было созидателя описать, строителя, который все делает правильно!»
– Но Пугачев все-таки историческое лицо, Пушкин его не придумал.
– Он придумал Пугачева. Это доказывает Цветаева в своем эссе. Пугачев в «Капитанской дочке» и Пугачев в «Истории Пугачева» — это два разных человека. В «Истории Пугачева» — это людоед и зверюга, а в «Капитанской дочке» — это любопытный, разный, необычайный, странный, страшный человек — но не людоед. И пушкинская художественная правда оказалась выше правды документальной. И этот пушкинский завет очень важен, нужно про него всегда помнить. Когда вы ругаете большевиков и коммунистов — помните, Пушкин относился к бунтарям очень серьезно.
– Вообще–то, когда о Пушкине в этой связи говорят, чаще вспоминают его фразу из той же «Капитанской дочки»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». А еще в той же повести есть такая фраза (почти дословно): лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
– Ну, как говорится, у Пушкина есть все. У Пушкина, как вы помните, есть еще ода «Вольность»: «Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу». Хуже этого ведь ничего не придумаешь!
– Давайте вернемся к современной литературе. Из нее в последние десятилетия совершенно исчезла категория «неприличное». Что вы об этом думаете?
– Это маятник. Его раскачка доходит до какого-то предела, и потом неприличное перестает работать, человек перестает на него реагировать — это уже не удивляет, не ошарашивает, это пройденный этап. Это всегда так было — когда появилась книга Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», или когда Северянин писал: «Воткните штопор в упругость пробки — и взгляды женщин не будут робки», и Лев Толстой говорил, что это ужас, кромешный кошмар — а сейчас это уже выглядит как детский сад. Или долгое время бесновались наши пожилые деятели культуры: вот, Сорокин — это конец всего! А я думаю, что будет еще такое, что и Сорокин покажется невинным. А потом маятник качнется в другую сторону. Поживем, поедим на помойке — потом опять вспомним, что есть хорошие, чистые, важные вещи — и вернемся к ним.
Любовь и стратегия
– Вы можете полюбить совсем другого человека — других политических взглядов, например?
– Да это сплошь и рядом. У меня очень много друзей и знакомых, которые исповедуют взгляды, диаметрально противоположные моим, я очень дружу с несколькими людьми, максимально от меня далекими. Скажем, с ультра-либералкой Дуней Смирновой. В то же время, общаясь со многими патриотами, я испытываю просто физическое недомогание от их озлобленности, завистливости, жестокости, от их страсти к уничтожению других. Это не значит, что все патриоты такие, а все либералы хороши, многие либералы мне так же отвратительны, но дело не в этом. Вдруг я к своим 33 годам понял, что это вообще дело десятое. В юности — да, у меня была страшная озлобленность на либерал-демократов, назовем их так, — на людей, которые сделали с моей страной то, чего не стоило бы делать. Но сейчас мне человеческая фактура куда важнее политических взглядов.
– А что в человеческой фактуре вызывает вашу любовь?
– В мужчинах самые простые вещи: мужество, последовательность, терпеливость, ироничное отношение к себе и к миру — в хорошем смысле ироничное, не зубоскальное, не саркастичное. Просто человек не должен нести себя бережно в ладонях и всем показывать, какой он восхитительный, какой он венец природы. Это в мужчинах всегда раздражает. Я совершенно не знаю, что мне нравится в женщинах, потому что это другой биологический вид: я не понимаю, как вы живете, что вы думаете, чем руководствуетесь в своих поступках. Есть такое слово «женственность», которое ничего, на самом деле, не определяет, но что-то такое в женщинах, наверное, мне и нравится. Единственное, чего я хочу — чтоб женщины больше детей рожали, но это скорее социальная претензия, чем человеческая.
– А что бы вы изменили в нашей стране, если бы стали во главе правительства? С чего бы начали?
– Я любым путем бы попытался изменить демографическую ситуацию. И социальными средствами, и принудительными — я, например, запретил бы аборты. Это была бы национальная программа №1, я с нее бы начал. Потом можно придумать тысячи самых разных вещей, но главное — чтоб в стране были люди, тогда все будет в порядке. Сегодня мы седьмые или восьмые в мире по численности населения, а через 10 лет будем уже 18–е, через 20 — 28–е. Это плохо, мне это не нравится.
– Вы про себя не раз говорили, что вы счастливо женаты. Это везение, вы просто встретили нужного человека? Или это особенность вашего характера — умение быть счастливым и благодарным?
– Я стараюсь быть счастливым и благодарным. Если человек мрачен и мрачно смотрит на жизнь — жизнь в нем так и отражается. Поэтому в моей позиции есть элемент игры, провокации. Я иногда нарочито раздражаю людей. Мне многие говорят: «Убери свои счастливые морды, где ты со своими детьми, со своего сайта! Ты не понимаешь, что люди раздражаются, что у тебя так все хорошо!» А я выбрал это своей стратегией. Во времена, когда всякий жаждет описать свое страдание, свою муку и свою неудачу, мне хотелось сделать все наоборот. Хотя всякая жизнь, в том числе и моя, далеко не безоблачна, я не купаюсь в шампанском с утра до вечера. Но я думаю, что иногда стоит показать человеку, что счастье возможно. Такая игра стоит свеч. Это не только за-ради себя, и вообще это не ради себя. Вокруг меня все больше и больше людей, которым жизнь не в радость. Меня это мучает. Я не знаю, к чему меня приведет эта высокая — или не очень высокая — игра, может, к чему-нибудь не совсем хорошему, но пока я буду в нее забавляться.
Инна Карпова, "Православие и мир" - 27 ноября, 2009