Захар Прилепин как часть огромного русского мира
Захар Прилепин – писатель, поэт, музыкант, журналист, обладатель множества престижных литературных премий. Захар Прилепин работал в ОМОНе, воевал в Чечне и состоял в запрещенной ныне Национал-большевистской партии. Вообще о нем можно много рассказывать, но лучше просто взять и почитать его произведения – предельно честные, передающие, с одной стороны, всю остроту восприятия автором окружающего мира, а с другой, тикающие, как бомба, поймавшая пульс нашего времени и готовая взорваться. Там и болотная серость неправедного устройства нашего социума, и сочная яркость искренних чувств, и философская глубина авторского понимания. Не случайно нашего земляка называют «одной из центральных фигур современной русской прозы», а его книги переведены более чем на 15 языков мира.
Кто такой Захар Прилепин, знают если не все, то очень многие. Но вот ваши политические пристрастия, пожалуй, стоит разъяснить. Вы нацбол с 1996 года, при этом замечены в сотрудничестве с Алексеем Навальным, который близок к либеральным кругам.
Я человек левых взглядов, считаю, что будущее человечества за социализмом. Меня не устраивает и не может устраивать ситуация, когда у нас 1% людей владеет по разным оценкам от 50% до 75% национальных богатств. И никому никто не сможет доказать, что это нормально. Конечно, все понятно: «частная собственность священна», «отобрать и поделить – это мы уже все проходили». Но 1% процент людей не должны, не могут, не имеют права владеть почти половиной российских богатств, и все. И эту ситуацию, так или иначе, придется разруливать, производить частичную деприватизацию, например.
Русский народ, да и все народы, которые живут в России, в моем понимании должны жить на принципах коллективизма, а не на принципах индивидуализма. И именно это общинное, коллективное мировосприятие, кстати, и стало одной из причин революции 1917 года. После 1861 года представители крестьянства писали непрестанные письма монарху о том, что земля – божья, ее нельзя делить и продавать. Это характерное доказательство отсутствия врождённого частнособственнического инстинкта у русских людей. Это, пожалуй, и сыграло решающую роль, а не действия «шайки Ленина-Троцкого».
И то, что мы наблюдали какую-то возросшую бизнес-активность в 1990-е годы, вовсе не значит, что стремление к частной собственности является неотъемлемой чертой нашего национального характера. Все эти куршавели, сорение деньгами русских бизнесменов за границей, в понимании англичан, которые ценят свои фунты, это не бизнес, это русский абсурд. Что касается НБП и созданной на ее основе «Другой России», организация пыталась найти контакт с российской либеральной общественностью, у нас был альянс с Каспаровым и Касьяновым, но потом он распался. Сейчас партия, совершив некий круг и попытавшись договориться с самыми разными политическими силами в России, снова радикально левеет и возвращается в ту самую точку, с которой она начиналась в 1996 году.
С Навальным мы в 2007 году создавали партию «Народ». Какие-то вещи, связанные с консервативными ценностями – семьей, Родиной, нацией, которые для меня являются естественными, они и Алексею также были свойственны. Лёша, он всё-таки не классический либерал. Классическим либералом в понимании общественности (а я не думаю, что она сильно ошибается) является, например, Борис Ефимович Немцов – такой остапобендероподобный или злобно-саркастичный Шендерович. А Навальный – это некий либерал-консерватор американского разлива, такой «белый фермер», у него там Библия лежит, ружье, он националист, верит в рыночную экономику и индивидуальное частное пространство. У нас абсолютно точно были с ним точки соприкосновения, но сейчас, всё больше и больше втягиваясь в орбиту либерального мира, он теряет некоторые свои черты. И если он будет как раньше произносить жесткие высказывания на национальные темы, то Акунин. Шендерович и Пархоменко просто возьмут его и раздавят. По крайней мере, постараются.
Дело в том, что если свита у него либеральная, то его банда – это толпы «Русского марша», и здесь налицо диссонанс. Когда-то ему придется выбирать между этими крайностями, и думаю, он все больше и больше будет склоняться к своей свите, которая, однако, до конца его никогда не примет.
В Википедии приведена выдержка из вашего интервью: «Путин — это система, и менять надо всю систему». Вы считаете, если уйдет Путин, система изменится?
Эта цитата не совсем точная. Безусловно, Путин – это не есть система. В данном случае он и ведущий (один из создателей системы), и ведомый (в какой-то степени жертва этой системы). И, несмотря на то, что Путин – важнейшая константа этой системы, его извлечение из нее вряд ли изменит ситуацию. Здесь же очень много составляющих: вписанность России в мировую финансово-экономическую политику, банковскую систему, систему международных махинаций – эти вещи интересуют меня гораздо сильнее, чем лично Владимир Владимирович Путин.
В отличие от представителей либеральной оппозиции, я оппозиционер такой лево-консервативный, и мое отношение к государству не имеет ничего общего со взглядами, скажем, Виктора Шендеровича, для которого российское государство – это надсмотрщик, тюремщик и вообще злодей, который всегда во всем виноват. Если я буду поставлен перед жестким выбором между моими идеалами и собственно государственными интересами, то второе для меня всегда будет выше. И для меня вообще никогда не стоит вопроса «воевать за свою страну или не воевать?», да даже – «болеть за свою страну или не болеть?». Это моя страна – кто бы ей ни управлял.
И, несмотря на то, что я во многом не поддерживаю многие аспекты властной политики, позиция Путина по Украине мне понятна, его позицию по Сирии я поддерживаю многократно, никаких претензий к проведению масштабной Олимпиады я не имею.
Система управления в нашей стране не просто оставляет желать лучшего. Для многих очевидно, что система, прямо скажем, гнилая. Как вы думаете, смена управленческих концепций произойдет революционным или эволюционным путем?
Я плохо представляю, как это может произойти эволюционно. Важно понять одну вещь. В мировой истории не происходит никаких насильственных актов, возникших из ниоткуда. Сотни и тысячи самых разнородных событий сходятся в одной определенной точке, и, как следствие, происходит то, что происходит. Лет 300 все шло к тому, что должна была произойти революция 1917 года. И то, что произошло в нашей стране в 1991 году, далеко не только следствие политики, проводимой в отношении нашей страны американскими, европейскими заправилами или, если угодно, пятой колонной.
Россия сегодня существует в состоянии отложенных проблем, которые рано или поздно придется разрешать. И если что-то произойдет, то глупо будет винить в этом Захара Прилепина или каких-то «негодяев, решивших выстрелить в Чубайса»… Отдельные акты по сути не имеют никакого значения. Важно то, что происходит в народном сознании. А это постоянное накопление каких-то смыслов, энергий, антиэнергий, народных чаяний и народного пессимизма.
Возможно, вместо революций и социальных взрывов каждый человек должен совершить революцию духа?
Понимаете, путь человеческого духа занимает целую человеческую жизнь, И мы каждый день в своей жизни производим свою собственную революцию, побеждая свою леность, подлость и т.д. Люди, которые кричат на каждом углу: «Займись собой! Исправь себя!», они просто вас разводят. Не бывает никаких широкомасштабных революций духа, бывают социальные революции, которые, кстати, зачастую и дают возможности для более широкого и серьезного развития собственного духа.
И никаких предпосылок к тому, чтобы у большинства людей вдруг случилась революция духа, сегодня нет. 98 % населения находится в состоянии поглощения информационным хаосом, люди «знают все больше и больше о все меньшем и меньшем» И мы безумное количество времени отдаем на потребление информации, которая никогда в жизни нам не пригодится. Мы скачем по этим бесконечным ссылкам в течение дня, прочитываем несколько десятков, а то и сотен статей, которые ничего не упорядочивают в нашей голове.
Когда я бываю в гостях, где работает телевизор, у меня появляется ощущение, что в меня, как в мусорный ящик, забрасывают какую-то ерунду. Через 20 минут я испытываю физическое недомогание по этому поводу.
Вы следите за патриотическими движениями, которые появляются в нашем обществе?
Мне интересны не столько партии и движения, сколько люди, которые пытаются услышать пульс собственной страны, как бы патетично это ни звучало. Что происходит с людьми, как у них меняется сознание?
Когда я начал интересоваться этими вещами, мне было 16 лет, и за эту прошедшую с 1991 года почти четверть века сменились колоссальные пласты человеческого сознания. Если в 1990-х огромное количество людей были либералами и демократами, все были за свободу, то потом начался какой-то разлом, который ощущался всё острее и острее. Сегодня существует дисбаланс между столичной, фейсбучной, либеральной, «болотной» публикой и остальным населением. Эти огромные пласты плавают как льдины в море нашего социума, ударяются друг о друга, от них откалываются куски. Вот эти вещи мне безумно интересны.
Но возрождение патриотизма в России вы наблюдаете?
Конечно, патриотизм возрождается. Это можно наблюдать и на примере Олимпиады, проведению которой радуется огромное количество народа. Просто без таких вот вещей людям не за что себя уважать, и все эти разговоры о том, что мы вроде бы стали лучше жить, они ни о чем вообще. Когда нет гордости за страну, у людей теряется смысл. Да, есть еда на столе, машина, холодильник, кредит, но хочется, чтобы происходило вокруг тебя и в тебе что-то такое, что больше, чем ты сам.
С другой стороны, на этом власть предержащие пытаются паразитировать. Например, в эпоху дворянства, элитой были люди военнообязанные, служивые — долгое время. И за право именоваться элитой они платили кровью. Что касается 20-х – 40-х годов прошлого века, то коммунисты, конечно, всегда были на передовой любых проблем. И «Коммунисты, вперед» - это не какой-то слоган, который придумали агитаторы, это, в целом, правда. Коммунисты всегда были в эпицентре жизни. То есть быть коммунистом, равно как и дворянином, – это определенное повышение степени риска. А нынешние элитарии они как-то ничем никому не обязаны и не очень переживают, что с ними что-то случится. В этом есть проблема, потому что аристократия должна чувствовать опасность своего положения, а она у нас, напротив, чувствует полную безопасность. Глядя на Сердюкова, например, они понимают, что можно зарваться так, что дальше некуда, и все равно ничего страшного не произойдет. А при этом эти же люди одаривают нас новыми радикальными патриотическими законами. Я ничего против законов не имею, меня единственное, что печалит, что они сами не очень по этим законам живут.
В своих детях я, конечно, стараюсь воспитать критичное, серьезное отношение к действительности, но, в основном, я их настраиваю в консервативном плане как-то всё воспринимать.
Значит ли это, что патриотизм для вас – это, в первую очередь, некое устойчивое положение страны?
Конечно. Патриотизм и консерватизм – это вещи не идентичные, но во многом соразмерные и соопределяющиеся, потому что, по сути, патриотизм является следствием определенного набора традиций, так или иначе, законсервировавшихся в национальном сознании: строчка Пушкина, какая-то мелодия и та самая песня «С чего начинается Родина». Из всего этого (и множества еще разного всякого) и состоит русский человек. И чем больше в нем предсказуемых понятийных национальных вещей, тем больше вероятность, что в определенной ситуации такой человек поведет себя правильным образом. В семье, на войне человек должен воспроизводить правильную модель поведения, а не какую-то свою необычайную индивидуальность. Поэтому консервативное отношение к жизни – это в конечном итоге воспитание собственных чувств, собственного духа. Вот здесь должна происходить революция духа, которая является не каким-то выплеском необычайной свободы, а результатом самоограничений, вписывания себя в определенную понятийную, бытовую, социальную, идеологическую, национальную матрицу. И здесь-то ты и обретаешь свободу, становясь частью огромного русского мира – сложного, разветвленного и совершенного уникального, чудодейственного, не имеющего в мире никаких аналогов. Выпадая из этой матрицы, можно крутиться как юла и ползать как червь, но никакой свободы ты не обретешь, так червем и останешься со своей индивидуальной свободой.
Вы – отец четверых детей. Удается ли вам воспитывать в них то, что испытываете сами, – ответственность за свою страну?
Воспитание детей для меня начинается с себя, с моего последовательного отцовского поведения, которое имеет совершенно определенные черты: отношение отца к матери, отношение к русскому языку, да и вообще ко всему, что нас окружает. Если папа говорит: «Ну-ка сынок, возьми Пушкина и прочитай немедленно, а то я тебе голову сейчас откручу», а сам он Пушкина не брал в руки уже много-много лет, то, понятно, что влечет за собой такое «воспитание».
Конечно, какие-то вещи произносятся, когда дети сидят за столом, я веду разговоры с женой о политике, России, патриотизме, еще о чем-то. Я очень точно чувствую, что дети сидят и слушают и что-то наверняка запомнят. Поэтому что-то я говорю с расчетом на них, но я никогда не делаю того, что мне несвойственно. Просто без детей, допустим, те же самые вещи я произношу в более радикальном ключе, позволяя себе порой табуированную лексику, если мне что-то не нравится. Так или иначе, всё, о чем говорится, всё, что происходит в семье, является фоном для воспитания детей. Они слышат то, что слышат, и воспринимают ту модель поведения, которую видят у родителей.
Прочитала вашу статью «Плач клятого москаля». Очень верно вы заметили, что западным украинцам в большинстве своем не нужна не путинская Россия, им вообще никакая Россия не нужна. Каковы истоки формирования такой позиции, как вы думаете? Стоит ли их искать только в антироссийской пропаганде?
Это очень сложный разноплановый вопрос. Украина, конечно, занимала всегда соподчиненное положение по отношению к России, которая была ключевым игроком в этой паре. И, конечно, ей хочется самостоятельности, это совершенно очевидно. Но ни для кого, конечно, не секрет, что мы – дети одного рода, отрицать это смешно. Русские остались хранителями всех основных базовых славянских тенденций, и даже былины, оставшиеся от Киевской Руси, находили потом не на территории Украины, а на территории Новгорода, Владимира, других русских городов. Украинцы же попали больше под польско-турецкое влияние, да и собственно сама нация сформировалась где-то в XVII веке, с тех пор она и начала накапливание своих собственных смыслов, начала наращивать свое «мясцо», и к какому-то моменту Украина заимела свою жестко радикальную интеллигенцию. Но, так или иначе, Украина в нынешнем ее виде, конечно, создана русскими людьми и советскими руководителями. Совершенно естественно, что у них к нам могут быть свои претензии, на которые мы, в свою очередь, всегда можем найти ответ.
С другой стороны, колоссальная русофобская пропаганда была ключевой тенденцией на Украине в течение последних 25 лет. И там выросли целые поколения людей, которые не знали ничего другого, кроме того, что Россия – враг, чудовище и самое страшное «существо» на земле. Ну и пропаганда западного образа жизни туда же, украинцы вполне искренне верят в то, что Европа – это цветущий сад, туда надо прийти, и тебя сразу закормят яблоками и ветчиной. А этого не будет, потому что «яблок и ветчины» им самим уже не хватает. И все вот эти факторы сливаются воедино, и приводят к тем результатам, которые мы сейчас там и наблюдаем.
Конечно, у нас теперь с Украиной больше не будет общей истории, по крайней мере, с Западной Украиной. Но раз они настроены так, что мы чужие для них, тогда мы переходим в область политики и экономики. Вот у нас есть газ, вот у нас есть пушки и танки, интеллектуальный потенциал. Раз Запад так активно участвует в вашей внутренней политике, значит и мы поучаствуем, так как мы все находимся на равных основаниях. Раз мы не родня, никаких скидок на газ, покупайте по рыночной цене, как все остальные. За вашу территориальную целостность мы тоже больше не выступаем, у нас ведь тоже есть свои геополитические интересы.
Захар, как вообще случилось, что вы стали писателем?
Лет в 10 я начал увлекаться поэзией, читал огромное количество стихов. Есенин и Блок были для меня как для других мальчишек знаменитые хоккеисты, спортивные звезды. Для меня поэзия и всё, что с ней связано, были наполнены мистическим совершенно смыслом. Отец у меня пел, играл на гитаре, в доме всегда было много его друзей, среди которых, кстати, встречались и поэты. И все это было для меня насыщено какой-то необычайной привлекательностью.
К подростковому возрасту я сформировался в эту сторону – сторону гуманитарных наук. Но в 16 лет я еще выбирал – стать музыкантом или заняться литературным сочинительством. Но так как у меня со слухом есть небольшие проблемы, и там первым я совершенно точно не смог бы стать, то я выбрал литературу. Я поступил на филфак, а потом просто судьба моя полетела ко всем чертям в силу разных обстоятельств – не буду их пересказывать. И лет с 20-ти до 26-ти я занимался вещами никак с литературой не связанными, - работал в ОМОНе, например. Я забросил напрочь все писательство, просто ту часть жизнь, которая была связана с литературой, у меня как будто выпилили и положили в отдельное место. Она там лежала, и я о ней даже и не вспоминал ни разу. У меня родился первый ребенок, и, наверное, жена уже вторым была беременна, как я однажды ночью просто взял и что-то написал – какой-то небольшой кусок текста. Написал, а потом забыл про это. Через какое-то время уволился из ОМОНа и переехал с семьей из Дзержинска в Нижний Новгород, начал работать журналистом, и достаточно успешно – уже в 26 лет я был редактором газеты. И вот тогда я начал писать свой первый роман. Писал понемногу, по 2-3 абзаца в день – три года. При этом не думал, что вот я буду писателем, просто хотелось, чтобы у меня была своя книжка и чтобы дети говорили, что папа вот даже книжку написал (смеется). Дал жене почитать, другу – им понравилось. Третьим читателем стал Дима Быков (российский писатель, поэт, журналист – прим. авт), который тоже сказал: «Да, Захар, вы молодец». Я подумал: «Надо же, написал книжку, а она всем нравится». Ее издали, я потом премию получил – не так быстро, как хотелось бы, но уже в 2005 году я был более-менее известным человеком. Ну и я решил продолжать писать, и понемногу всё это меня увлекло.
Да, у меня было детство, пронизанное литературой и чтением бесконечным и колоссальный неутолимый интерес к сочинительству, но я очень правильно и вовремя всё это прекратил, потому что если бы я в 18 лет, как все мальчики филологические, начал писать, то, скорее всего ничего бы и не получилось, как это чаще всего и происходит в подобных случаях. Потому что для того, чтобы писать книги (да и даже для того, чтобы качественно заниматься журналистикой), нужно какой-то кусок жизни прожить. Когда я стал писателем, у меня за плечами было 6 лет ОМОНа, десятки митингов, в которых я участвовал, множество каких-то книжек прочитанных, двое детей.
А Чечня насколько сильно повлияла на становление вас, как писателя?
Она повлияла, конечно. Но если закрыть глаза и представить мою жизнь в виде реки, то в этом течении много всего - мои родители, мое детство в деревне, бабушки и дедушки, жена, страсть к этой женщине, ее роды, смерть отца, Чечня, прочитанные книги. И это все одновременно повлияло на меня как на писателя. Вопрос про Чечню, кстати, характерен для западных журналистов. Они спрашивают часто, как война, испытания, боль подвигают к творчеству. Но подвигают на самом деле счастье бытия, радость жизни, восхищение миром – все это вместе, и боль, конечно, тоже. Удивление перед божественным миром – оно и болезненно, и сладостно одновременно.
Как вы работаете: ждете вдохновения или как Толстой – утром встали и «за перо»?
Никакого вдохновения я не жду. Просто просыпаюсь утром в деревне, включаю ноутбук и смотрю конец прошлой главы, начинаю читать какую-то литературу, например, по Соловкам, о которых мой последний роман «Обитель», письма, документы, и вдруг неожиданно приходит понимание, с чего должна начаться следующая глава.
Состоянием вдохновения я могу назвать то чувство, когда тебя начинает влечь сюжет, когда люди у тебя в произведении каким-то чудным образом начинают оживать. Я раньше думал, что это кокетство Льва Николаевича, когда он говорил: «Наташа учудила – вышла замуж», а потом я понял, что автор просто сам вовлекается в ту историю, которую создал, и он уже не создатель ее, а персонаж, книга его самого меняет и тащит куда-то.
Есть еще какие-то задумки новых книг?
Чтобы появились задумки, необходимо ощущение пустоты в голове – у меня там сейчас какие-то фразы моих героев, куски текста и всякая мишура. Все это надо вымести оттуда. Не нужно сидеть и почёсывать голову, думая, что бы мне такое написать. Просто однажды придет это ощущение и надо будет его поймать. Это может быть сюжет или просто аромат или движение воздуха. Ведь от книги остается не знание сюжета, остается некое эфемерное ощущение, что ты узнал что-то необычайное. Ведь что такое «Преступление и наказание» или «Анна Каренина»? Совершенно банальные вроде бы сюжеты. А это самые популярные книги всех времен и народов – по западным замерам. Почему? Потому что после их прочтения остается невероятно острое ощущение главной человеческой правды.
Оксана Ольшанская, "Патриоты Нижнего" - 03.03.2014