«Бог есть, ты умрешь, Россия святая»
Захар Прилепин о литературе, времени и себе
Нацбол, бывший спецназовец, человек, добровольно ходивший в обе чеченские, недавний лауреат премии «Национальный бестселлер» (за роман в рассказах «Грех»), молодая звезда русской литературы — осенью Захар Прилепин выпускает сразу две книги: сборник публицистики «Я пришел из России» и сборник рассказов «Ботинки, полные горячей водкой. Пацанские рассказы». О новых книгах, о том, как политическая деятельность совмещается с литературной, кто такие пацаны и кого читать из молодых русских прозаиков он рассказал в интервью OZON.ru.
— Рассказы, вошедшие в сборник «Ботинки, полные горячей водкой» — они разве не выходили уже в журнальных публикациях?
— Я этот сборник задумал давно, ждал только подходящего предложения от издательства. А когда предложение поступило, сел и в течение месяца дописал. Какие-то рассказы действительно выходили, но я старался не сосредотачивать их в одном месте, а прокручивать через разные журналы, желательно глянцевые, у которых нет сайтов, чтобы кого-то они успели зацепить.
— Для Вас это вообще такое важное оказывается слово — пацаны. Кто это такие?
— Открою не очень страшную тайну, подзаголовок «Пацанские рассказы» придумал не я. Мне они не кажутся только пацанскими, а в чем-то эстетскими даже. И по большому счету и к роману «Патологии», и к роману «Санькя» можно было бы приставить это определение «пацанский». Это не есть определение моей прозы, хотя оно, конечно, ей созвучно.
Я за звание пацана не борюсь и не буду упираться лбом, доказывая, что я что ни на есть самый настоящий пацан. Все это фигня. Я просто действительно много общался с людьми, которых при известных обстоятельствах именуют пацанами: они там пьют водку, кого-то бьют, что-то воруют, еще чем-нибудь занимаются. Большая часть моих друзей — это люди, которые не читают моих книг, с которыми я знаком из далекого прошлого, которые либо занимаются какой-то незаконной деятельностью, либо, наоборот, самой что ни на есть законной — работают, к примеру, ментами или бойцами спецназа.
— Пацанство — оно же не только работа, а еще и кодекс поведенческий?
— Писательская братия (или любая другая) почему-то думает, что успех каким-то образом связан не только с дарованием или везением, а с какой-то еще деятельностью — знакомствами, выпиванием коньяка с известными людьми. А в моем понимании успех как раз связан с мужским поведением. Это как Бродский говорил: человек — это сумма его поступков. Так и успех выстроен на каких-то составляющих координатах достойного поведения человеческого. То есть если ты хочешь жить долго и быть хорошим писателем, ты должен вести себя по-человечески во всех смыслах: с детьми, с родителями, с твоими женщинами — или с одной женщиной — и вот эта последовательность поступков, настоянных на терпении и смирении и делает тебя мужчиной. Вот настоящий мужчина он построен на этом: терпение, смирение и последовательность.
— Вы в сборнике эссе все время пишете про «русский народ». Вы, судя по всему, знаете, что это такое.
— Я вообще — это такая важная фраза, для заголовка — думать не люблю. И когда мне недавно заказали статью то ли про русский народ, то ли про русскую землю я думал-думал и понял, что сказать мне по этому поводу нечего. Для меня он является некоторой вещью, как Быков любит говорить, имманентной, я ощущаю его как свою костную структуру. И попробовав описать это, я испытал даже тошноту, как если бы я думал о том, как выглядит мое сердце, мои почки, каким образом сердце толкает кровь. И стало даже как-то неприятно. «Да ну его к чертям, — подумал я, — никакого представления я не имею, каким образом он существует и из чего он состоит, но это такая данность, которую я ни одну секунду не оспариваю для себя».
— У Вас с публицистикой сейчас какие отношения складываются? Одно время казалось, что Вы очень много писали.
— Я, когда начал публиковаться активно, испытывал такое мальчишеское сладострастие оттого, что стал вести колонки сразу в семи-восьми изданиях. И даже с особым мазохизмом печатался в изданиях разного толка: я вообще человек неидеологичный, мне либералы зачастую милее, чем на весь мир обиженные консерваторы, хотя сам я на 100 процентов консерватор и почвенник. Но в какой-то момент я понял, что мне по большому счету больше нечего сказать: все, что я хотел сказать, я уже сказал, и в таком количестве мыслей у меня нет. И тогда я закрыл все свои колонки, только одну оставил.
— К вопросу о консерваторах: Вы еще с нацбольством не завязали ради писательской карьеры?
— А для меня это никогда не противоречило друг другу: политическая и литературная деятельность — это две неразрывные части меня. Другое дело, что сейчас оппозицию слегка поприжали, и она ушла в подвалы. И моя задача сейчас — сохранить не только в себе (в себе-то я не сомневаюсь), а в каких-то людях, мне дорогих и близких, вот этот протестный потенциал, заряд агрессии, брутальности, уверенности в том, что наше дело все равно правое и рано или поздно время начнет играть в нашу пользу. Россию в ближайшие года два ждет глубокий экономический кризис, и не только я в этом убежден, это многие понимают, и вот в этот момент все люди, которые, как в древней Руси, сидели под водой с камышинкой в зубах, неожиданно вынырнут и скажут: «Ха-ха!». При этом я сам-то экономического кризиса не жду и ощущаю его наступление с ужасом, потому что у меня есть мое писательство, семья, жена, трое детей, за которых я несу ответственность. И от этого моя оппозиционность к власти становится еще более острой — ведь она своими действиями подставляет лично меня.
— От Вас очень все ждут биографии Леонида Леонова в ЖЗЛ. Пишете?
— Написал половину романа, это оказалось очень сложной для меня работой. Потому что Леонов прожил 96 лет, и это огромная жизнь. Гораздо проще было бы написать ЖЗЛ какого-нибудь поэта, который прожил лет 26. А кроме того, как ни чудовищно это звучит, биография Леонова, как и биографии многих советских писателей, изучена гораздо меньше, чем жизни Ахматовой, Цветаевой, Пастернака. Написано очень много, но все это совписовские такие тексты, в которых ни грамма информации. Поэтому я эту биографию реально конструирую с нуля. Человек 100 лет прожил, чем он занимался в течение 50 из них — неизвестно. Бегаю за ним по всей стране, наездил уже на половину гонорара.
— А почему именно Леонов, чем он Вас зацепил?
— Это произошло почти случайно, на волне моего отчуждения от новой либерально-демократической реальности, когда стала предлагаться агрессивно одна литература, а другая стала активно задвигаться в небытие. И я пошел в букинист, купил себе собрание сочинений Всеволода Иванова, Леонова, Макаренко и еще ряда советских писателей, и стал их читать подряд. К третьему тому Леонова мне просто снесло крышу, сидел совершенно раздавленный. Мне было 24 года. Потом то же самое повторилось в 25, 26, 27. Потом появился Быков, который тоже к Леонову со страшным уважением относится, он и сосватал меня в ЖЗЛ. В моем понимании Леонов как раз является одним из самых неоцененных русских писателей: человек, не прочитанный ни черта, понятый очень мало кем.
— Вы все в Нижнем и в Нижнем. В Москву не собираетесь переезжать?
— Ни в коем случае. Московское, как сейчас модно говорить, бытие — это бытие, растрачивающее человеческую энергетику. В него можно входить только писателем состоявшимся, с двадцатью книгами, когда писать тебе особо уже нечего и можно только пожинать плоды.
— Была такая серия в журнале «Эксперт»: к кому ехать на местах. Про русских писателей в провинции. Съездили к Вам, съездили к Алексею Иванову в Пермь, и на этом все закончилось. Кто еще есть?
— Денис Гуцко. Миша Тарковский есть, племянник Тарковского. Реально живет самой замечательной жизнью и действительно, в отличие от нас, ни в коей степени не является литературной штучкой. Он живет, как это называется, на заимке, ходит с собаками на охоту, ружьишко у него, заскорузлые руки, натуральный такой сибирский мужичина, ни следа от тарковской интеллигенции, и пишет просто прекрасные тексты.
— У Вас вообще есть некоторая симпатия к другим писателям, как-то нравится вам русская литература…
— Писатель заинтересован в том, чтобы не быть одному. Чтобы люди, прочитавшие мою книгу, не ждали следующей пять лет, а читали другие русские книги. Чтобы было ощущение большой русской литературы. Я вижу достаточное количество людей, которые пишут книги, которые лично я написать не могу, и испытываю к ним нормальную человеческую зависть.
— Например?
— Андрей Рубанов «Сажайте и вырастет», Алексей Иванов, Тарковский, какие-то отдельные рассказы Романа Сенчина и Димы Новикова, повести Сережи Шаргунова, роман «Оправдание» Быкова и какую-то часть его беллетристики я бы с лету отнял и присвоил бы себе просто страстно.
— Ну и напоследок всерьез — Вы в интервью «Афише» недавно сказали про повести Анны Козловой: «Я хочу, чтобы Бог был и я его видел». И как — есть? Видите?
— Не просто есть, но присутствие Бога даже навязчиво в нашей жизни. Иногда хочется поднять руки и сказать: «Ну заколебал ты, ну я верю уже, что ты есть, ну оставь на секунду и дай сделать что-нибудь плохое». Но это невозможно, потому что он не оставляет меня ни на минуту. Когда в романе Проханова возникают эти слова: «Бог есть, ты умрешь, Россия святая» — это не кажется мне пафосным и не вызывает протеста, потому что так оно и есть.