Захар Прилепин: «Может ли писатель брать в руки оружие? Спросите у Пушкина и Лермонтова»
На минувшей неделе в Саратове и Вольске прошли творческие вечера известного российского писателя Захара Прилепина, который представил свою новую книгу «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы» и пообщался со своими читателями. Разговор шел о разных периодах русской истории — XIX, XX веке и нынешнем времени. «ОМ» представляет первую часть стенограммы выступления Прилепина в Саратове.
— Я как представитель молодого поколения слушаю русский рэп. Кроме того, я учусь на факультете филологии и журналистики, и тема моей дипломной работы звучит как «Русский рэп как продолжение классической русской литературы»…
— Это неправда.
— Вот я как раз хотел спросить, есть ли, на ваш взгляд, какая-то литературная подоплека и, что не менее важно, литературное будущее у этого музыкального направления?
— У меня, действительно, был период очарования русским рэпом. Я сейчас для того, чтобы люди всех поколений понимали, о чем тут речь, поясню контекст.
Дело в том, что именно при советской власти интеллигенция — а у нас к интеллигенции принадлежала колоссальная доля общества, была и рабочая интеллигенция, и крестьянская интеллигенция, и собственно городская интеллигенция — она начинала строить свое мироощущение в том числе при помощи определенных песен.
И это началось, как мы всем помним — ну отчасти, конечно, с Вертинского — но на самом деле не с Вертинского, а был Галич, затем Окуджава, за ними Владимир Семенович Высоцкий. Это проникло в массы и покорило массы. И люди определяли свой круг, дружбу, любовь, тайные знаки при помощи строчки из Окуджавы, Высоцкого, Галича.
И люди, если это понимали: парень с девушкой знакомятся в 69-72 году, и девушка, если понимает, о чем это «Полночный троллейбус», и вот уже совсем другое чувство. Значит, она причастна к чему-то такому, что всех нас объединяет на земле.
Потом пришло следующее поколение, которое тоже поначалу считали диковатым, рок-н-ролльное поколение. Появился Борис Гребенщиков, потом чуть позже Вячеслав Бутусов, Александр Башлачев, Виктор Цой, Юрий Шевчук и так далее. Их тоже поначалу считали диковатыми, но сейчас уже таковыми не считают.
Я скрывать не стану, когда мне было 16-17 лет, я когда с какой-нибудь девушкой знакомился, сразу спрашивал: «Нравится тебе Борис Гребенщиков или нет?» Если не нравился, я ей: «Ну, и ты мне не очень нравишься». Молодые, глупые — казалось, что это очень важно. А на самом деле, может быть, было и не лишним. Я потом встретил свою жену, спросил у нее: «Гребенщиков тебе нравится», а она ответила: «Он все врет». И меня как-то настолько поразила эта мысль, что я на ней женился, чтобы разобраться с этим вопросом. И только понял, что она была права спустя двадцать лет. Тем не менее…
А потом наступили девяностые, нулевые годы, и сместились все пласты. Многое из того, о чем пел Галич или Окуджава стало непонятным, и даже то, о чем пел Борис Гребенщиков или Виктор Цой тоже стало немножко отдаляться, а стали появляться новые сущности и антисущности.
И наркоманская эта история, и война в Чечне, и Ксения Собчак, и хипстеры, и черт знает что — все это явилось, а конечно, Борис Гребенщиков не может про это спеть. Надо чтобы кто-то об этом сказал.
Я помню в 2006 году примерно, я услышал группу «25/17», я услышал первый альбом «Ноггано», я услышал «Гуфа» — и подумал, вот оно явилось, наконец. И, как мне поначалу показалось, заговорили они об этом удивительно мастерски. Откровенно говоря, условный Oxxxymiron рифмует лучше, чем Цой, Бутусов, Кормильцев и все остальные вместе взятые. С точки зрения мастерства они все очень крутые.
Я некоторое время находился в абсолютном очаровании от этой музыки. Чтобы понять людей на 10-15 лет моложе меня эту музыку с огромной страстью слушал. Потом я понял, что какая-то есть конечность в этой истории. Она замкнута в рамках своего жанра.
К несчастью, это касается не только русского рэпа, это касается и русского рок-н-ролла. Долгое время существовал термин «русская рок-поэзия». Конечно, никакой русской рок-поэзии нет. Юрий Шевчук — не поэт, Андрей Макаревич — не поэт, Борис Гребенщиков — не поэт. Там есть один поэт, Александр Башлачев покойный, он место среди поэтов занимает. В мире русской литературы, где есть Блок, Есенин и Маяковский, эти люди — они не пигмеи, не карлики — они просто по этому разряду не проходят и не рассматриваются. Они там, может быть, шаманы, которые могут заводить огромные аудитории при помощи звуков, голоса, своих вот этих глаз или очков. Но все это имеет гораздо меньшую зону действия, чем нам может показаться.
В контексте русской литературы через 15 лет потеряет любое свое значение даже Борис Гребенщиков, даже Юрий Шевчук. Я прошу прощения у всех в зале, в том числе моего товарища Алексея Колобродова, который нас сюда привез, — я думаю, что и Владимир Семенович Высоцкий в контексте русской поэзии — это тоже не Блок, не Есенин, не Пушкин, не Батюшков и не Баратынский. Это колоссальное явление, но явление как личность, как артист, как самолет-истребитель, который вонзился в пике в землю, как муж Марины Влади, как автор нескольких гениальных песен, как автор трех-четырех очень сильных стихов, но, в целом, как поэтическая сущность, как это Быков написал очень честно, что с ним нечасто случается, «там где Блок поэт — там я не поэт». Вот там где Блок поэт — Высоцкий не поэт. Все это не поэзия. У вас тут живет в Саратове Светлана Кекова — вот это поэзия. И там, где есть она, русского рэпа нет вообще. Он не рассматривается ни в какую лупу.
Хотя ребята, вот с точки зрения мастерства у них какой-то обман. Они могут рифмовать сложнее и умнее, чем кто бы то ни было. Сложнее, чем имажинисты, которые с этим забавлялись. Или футуристы.
У меня только что была группа «Грот» в гостях на программе «Соль». А они и рифмы пишут, и читают неплохо. Я спросил: «А вы стихи читаете». Они говорят: «Нет, не читаем». «А где вы всему этому научились?». Они говорят: «А мы из русского рэпа». Это как колба! Они все там вращаются, друг у друга учатся, но для них фамилия Батюшков не значит ничего, Тютчев, Фет — они ничего об этом не знают.
Они будут находить свои какие-то смыслы, мешать между собой, ссориться на сайте Flow. Но всё на этом закончиться. Эту банку уберут, и на смену ей придет другая банка. Русская поэзия, русская литература вписаны в мировой контекст, начиная от мировой мифологии, античности, древнерусской литературы… А они не вписаны.
Это, конечно, виноваты девяностые годы, их не воспитали и так далее — но они и сами не стремятся. Но то, что вы об этом пишете, это очень круто — вы подцепИте их. Знаете, куда их можно определить? К скоморошеству. В бубенцах люди, народный театр, смеховая культура. Это не по линии Пушкина и Блока, а по линии юродивых.
— Вот я читала последний роман Мишеля Ульбека «Покорность» и там есть такая фраза: «Контроль над детьми — это контроль над будущим». Наш учителя очень недовольны тем, как их сейчас изображают в кино. Вспомните старые советские фильмы — «Доживем до понедельника», «Весна на Заречной улице» и другие. И сейчас: «Физрук», «Лето 46-го года», где Гармаш играет бандита, «Училка». Вот вопрос у меня такой: какие у вас претензии к нам, учителям?
— Знаете, меня этот вопрос волнует не только как отца четырех детей, но и потому что у меня папа был учителем. Учителем истории, но так как школа была сельская, он преподавал все предметы, когда не хватало учителей, у нас в Рязанской области. Поэтому это моя тема.
У меня нету готового ответа на ваш вопрос. Я хочу сказать, что во-первых, это началось не сегодня. Это началось, скажем, с фильма «Дорогая Елена Сергеевна» Рязанова 1987-го года. Даже отчасти «Розыгрыш» Меньшова 1982-го года. То есть какие-то вещи советские, которые уже тогда происходили, дали ощущение разлома системы образования.
Я как советский школьник, которые искренне верил в Зою Космодемьянскую — и продолжаю верить — в те времена почувствовал, что что-то не то. Я прекрасно помню, что году в 1989-м я был единственным ребенком в школе, который искренне верил в Зою Космодемьянскую, пионеров-героев, и я же был единственным ребенком, которого не приняли в комсомол. Потому что у меня были длинные волосы, серьга в ухе, но я был абсолютный комсомолец, абсолютно левый подросток.
Потом я встретил жену, которая мне сказала: «А меня тоже не принял в комсомол, хотя я читала только книжки про Ленина». И я внутренне для себя решил — в этом есть некоторое самомнение — что Советский Союз распался из-за того, что меня не приняли в комсомол. Надлом случился где-то тогда. Я не знаю, что случилось, это вам, наверное, виднее. Руководящая роль партии, Леонид Ильич Брежнев, все было такое хорошее, но как-то все мы не пригодились.
Александр Андреевич Проханов тогда был молодой, надо было назначить его идеологом всей советской России, а его все время куда-то затирали. А на верхах были скучные, нехаризматичные, непассионарные люди. И вот они что-то нам говорили, висели какие-то лозунги, и все это уже к 1985-му году отдавало кромешной тоской.
А потом это все покатилось: все пошло на потребу, все пошло на разврат. Вы ни в чем не виноваты, вы как раз носители… Станислав Юрьевич Куняев он как раз приводил такой пример, что когда был блокадный Ленинград и съели и сварили буквально все, но в институтах хранились зерна редчайших культур, которые сберегли, несмотря на голод. Это последние учителя советской и постсоветской России, которые сохранили этот идеализм. Вы и есть эти семена.
Я помню застал школу в 1994 году, когда шла какая-то очередная бразильская сага, «Богатые тоже плачут». И я вдруг прихожу в школу, в 12-ть часов — и вижу что школа пустая. Я спрашиваю: а где все? А мне говорят, что все учителя отменяют уроки, потому что в это время показывают сериал. Я говорю: что, и учительница литературы? «Да, и литературы, и русского языка, и математики». Какие дети могут у них вырасти, когда они сбегают всей школой на просмотр дебильнейшего сериала?
Люди внушаемы, надо в этом отдавать себе отчет. Им можно внушить любую ерунду. Мы все думаем, что мы свободные. Дай Бог, чтобы так оно и сложилось, наконец. Но люди внушаемы.
Самой читающей стране мира, где книги Вознесенского и Евтушенко выходили миллионными тиражами, втюрили эти бразильские сериалы и много чего еще, о чем вы знаете. И с этим мы потеряли еще два или три поколения молодежи. Как это произошло? Я не знаю. Вы меня спросили: чем учителя плохи? Я не знаю. Это же огромная загадка. Нам поставили огромное свиное корыто, и мы все побежали туда это есть. Как это произошло? Народ, который слушал Утесова, Кристалинскую, Клавдию Шульженко, смотрит теперь «Голубые огоньки» с этими цветными птицами, с пластилиновыми упырями. Ну, как мы это смотрим? София Ротару, которая сдает деньги на АТО. Эрнст говорит: «А потому что мы смотрим. Я готов заменить другим, но рейтинг-то есть. 40 процентов населения». Вы с меня спросили, а я сейчас с вас спрошу: как так получилось? Рейтинг! Я не смотрел «Физрука», у меня нет телевизора. Пошлость всегда пожирает разум. Только терпение, смирение и аскетизм могут воспитать из нас нормальных людей.
— Последнее время по радио вас причисляют к защитникам русского мира. Я хотел узнать, что вы вкладываете в это понятие.
— Вы по радио услышали, что я защитник русского мира, а потом меня спрашиваете…
— Может, вы не имеете к этому отношение… И второй вопрос: в последние дни по «Эху Москвы» либеральный обком катком проходится по вашему имиджу, по вашей репутации. Что вы об этом думаете?
— Я не слушаю «Эхо Москвы», ничего об этом не думаю. Последнюю неделю просто концентрация всей этой ненависти ко мне. Но в данном случае я — это не я.
В России есть люди, для которых понятие «русский мир» не надо расшифровывать, и это наезд на всех них. Я попался под руку просто как концентрация этой всей ненависти. Русский мир — это наследие великой русской литературы.
Вот я сейчас написал книгу «Взвод». Я сейчас объясню в двух словах или пяти, что я там в этой книге написал.
Когда вся эта ситуация в 13-м, потом 14-м году началась: с Майданом, потом Крымом и Донбассом — она вновь, как и в 1991-м и 1917-м году разделила российское общество.
С одной стороны были те, которые считали, как писал Пушкин, что «вся правда написана во французских газетах», а с другой — те, кто считают, что у России есть своя судьба.
И тогда я ощутил не то, чтобы одиночество, но некоторую внутреннюю тоску. Потому что те люди, которых я почитал своими приятелями: и Дмитрий Львович Быков, и Митя Глуховский, и с Улицкой мы выступали вместе, и с Акуниным выступали вместе, и Владимиром Сорокиным (хотя мне, конечно, были понятнее и ближе Лимонов с Прохановым) — вдруг выяснилось, что у нас просто родня находится в разных местах.
Я понял, что в Крыму, Донецке, Луганске — у меня там родня. Вот они вышли и сказали, что мы хотим читать книги на русском языке, петь песни на русском языке и вообще по сути мы русские люди. Мне понятно все это было, хотя мне был понятен и Майдан своей социальной подоплекой, но, в целом, я, конечно, радею за своих.
А у других выяснилось, что родня вон там. Они все помчались сразу в город Киев, и все, что там происходило, их не смущало, а как-то радовало. И я стал искать себе товарищей. Я их нашел, но мне хотелось большего. Больше ощущения друзей за спиной.
Я побрел в Серебряный век, но там было уже сложнее, и я ушел в Золотой век, начало XIX века и вдруг понял, что у меня там все свои. Там у меня Пушкин, там, как ни странно, у меня Чаадаев, там у меня Петр Вяземский, там Батюшков и Баратынский.
Там все эти персонажи, для которых — вот это очень важный момент, сегодня постоянно повторяют, что родина и государство это разные вещи — так вот для людей Золотого века эти понятия не разделялись, потому что в этом есть некое лукавство. Конечно, государь-император всегда немного плох, он совершает аномальные и парадоксальные поступки, но если эти вещи разделять, то непонятно, где проходит линия разрыва.
Если твои собратья, твои солдаты начинают где-то воевать, а ты начинаешь болеть за противника, потому что ты не любишь государство… Для меня, как для человека, который шесть лет носил военную форму, эта тематика очень болезненна. Потому что я помню это еще по Чечне. Когда ты сидишь в окопе и занимаешься грязной, отвратительной, тяжелой работой, но при этом вся машина российского телевидения была настроена против нас.
Особенно в Первую Чеченскую, конечно. И НТВ, и Первый канал с утра до вечера били нас по голове, а мы сидели там в грязи, на этих блокпостах, и не понимали, почему вот так. В той или иной степени это стало воспроизводиться сегодня. Конечно, уже не так радикально, но все же бОльшая часть российской интеллигенции, литературной и музыкальной, сказала: нам категорически не нравятся Донбасс и Крым.
И я пошел к Пушкину. Вот очень простой пример. В 1819-м году император за его вольнолюбивые стихи отправляет Пушкина в ссылку. Ну, как тогда выглядела ссылка. Он дает ему тысячу рублей и говорит: «Саша, езжай в ссылку». Огромная сумма по тем временам! И он уезжает: Одесса, Кавказ, Кишинев.
Вот Путин бы дал мне миллион рублей и сказал, езжай на Кавказ, я бы из ссылок не вылезал.
Итак, он уехал в Кишинев, а там первое масонское общество под названием «Овидий», там младодекабристское сообщество заговорщиков — в общем, там Пушкин попадает прямо к своим, как они их называл, «конституционным друзьям». Тогда либералы еще не носили наименование либералов.
Но что происходит дальше? Появляется грек Ипсиланти, отставной полковник российской армии. Он переходит границу Молдавии, появляется в Турции и поднимает там сепаратистское восстание за свободу греков от Османской империи. Пушкин, конечно же, немедленно подает сигналы и заявки, чтобы попасть в число сепаратистов. Это даже не русский народ! Он не успевает, правда. Патриотическая часть русского общества требует, чтобы Александр I: читай, Владимир Владимирович — немедленно ввел войска, но он не вводит. Греки очень быстро терпят четыре поражения. Пушкин не успел. Но очень хотел стать сепаратистом.
Он ищет другой момент, причем ищет когда. В 1825-м году, когда декабристы, его товарищи… Пять повесили, двести отправили в ссылку, ну кошмар, просто полный разгром. Вяземский, его друг, говорит: «Россия для меня навеки опоганена, никогда не прощу, я не могу любить ее как жену, только как *** (нецензурно)».
Но проходит всего пять лет, и начинается очередная русско-турецкая война. Начинается она в связи с чем? Россия хочет отжать у Турции часть территории, Валахию. Вяземский и Пушкин пишут письмо Бенкендорфу — начальнику охранки! «Пожалуйста, отправь нас в действующую армию».
Это как сейчас Быков и Акунин напишут — кто там у нас сейчас начальник охранки, я забыл — «отправьте нас в Сирию, а лучше на Донбасс». Невозможно представить. Пушкину и Вяземскому пишут, что в армии мест нет. Сначала они впадают в запой. Начинают, значит, гулять, ходят по публичным домам — доносы по этому поводу сохранились.
А потом Пушкин собирается и сам на лошадке скачет в Турцию. Немедленно ввязывается в пять-семь стычек. Все время скачет на лошадке с саблей наголо среди казаков, никто не понимает, что происходит — какой-то чернокожий человек на коне. Казаки пугаются, турки пугаются. На самом деле, повоевал. Месяца полтора по полной программе.
Это про Пушкина, а уж что говорить про Дениса Давыдова, который участвовал во всех войнах подряд: кавказские, подавление польского восстания, аннексия Финляндии и все остальное.
Батюшков, Баратынский, Шишков — все подряд воевали везде и занимались тотальной, последовательной, абсолютной экспансией Российской Империи и вообще ни секунды даже по этому поводу не переживали.
Когда мне начинают объяснять, что с тех пор времена изменились, сейчас все иначе, я просто еще раз всех обращаю к своей книге. Потому что там те же самые игроки. Там Франция, Великобритания, появляется США. Там британская разведка в Турции, которая пытается отжать весь кавказский пояс в пользу Турции. Там США, которые хотят контролировать все Средиземное море. Там французские игроки, которые хотят, чтобы Польша владела Западной Украиной, Белоруссией и частью Латвии. Все ровно то же самое. Все что мы сегодня называем словом «геополитика» совпадает на двести процентов.
Двести лет назад все было то же самое, просто позиция русской интеллигенции и аристократии была абсолютно государственной. Когда Быков и Акунин клянутся именами Пушкина и Лермонтова, они в принципе не понимают, чем те ребята тогда занимались и какова была их позиция.
Я сегодня вышел к вашим саратовским журналистам, они говорят: «Имеет ли право писатель брать в руки оружие?» Я говорю: «Ну почему бы вы не спросили об этом у Пушкина, у Лермонтова, у Толстого, у поручика Достоевского, у Федора Глинки?» Почему спустя двести лет вы, наследники великой русской классической традиции, задаете эти нелепые вопросы? Что такое писатель? Он что, с неба слетел на крыльях? Он обычный гражданин, он такой же как таксист, плотник, столяр, кто угодно. Он может взять автомат, может взять что угодно. Но у людей какое-то особенное ощущение, что вот так вот не должно быть. Должно быть так, как написано в классических текстах. Все вопросы, которые мы перед собой ставим, разрешены в стихах «Клеветникам России» и повести «Тарас Бульба» — и больше вопросов не может быть никаких.
(продолжение следует)