Писатель Захар Прилепин: «В литературе нужно отвечать за свои слова»
Накануне дня рождения Ленина писатель Захар ПРИЛЕПИН, известный своими левыми убеждениями, встретился с корреспондентом «Новых Известий», чтобы ответить на вопрос, почему молодой писатель считает, что лучшие времена в России были при социализме. Разговор также зашел о нынешней интеллигенции, о пути новых авторов в большую литературу и о многом другом.
— Захар, вы не раз заявляли, что вам нравится Россия большевистская…
— И очень сильно нравится.
— Но ведь большевики истребили миллионы людей…
— Да, они многим грешили, и за это поплатились смертью державы и падением власти, обожравшись кровью… Но мне нравится тот социум, который они построили. Они совершили гениальный эксперимент с мировой историей.
— Мне кажется, большевики потерпели крах из-за иллюзорной веры в красоту человека. Строя свой социум, они пытались сделать людей лучше, чем они есть…
— Большевики хотели создать новый человеческий тип — человека достойного во всех смыслах. Человека просвещенного. И отчасти это удалось, отчасти эксперимент принес совершенно удивительные результаты. Никогда мировая история не знала такого апофеоза достижений, сделанных простонародьем. Это был серебряный век простонародья. В культуре, в науке, в военном деле. Гениальные полководцы, гениальные писатели из простонародья вдруг расцвели, было великое советское кино и великая советская литература. Другой аристократии не было, и была создана новая аристократия, которая, сама являясь уникальным результатом эксперимента, создала великие вещи. Россия жила до этого сотни лет, и кроме Михайло Ломоносова и Сергея Есенина, почти не имела иных имен из этого сословия. Оно жило без электричества в полной нищете, почитайте Антона Павловича со Львом Николаевичем о том, как жило это сословие до большевиков.
— И все же большевистский эксперимент провалился. Кроме того, сегодня художник чувствует себя гораздо свободнее, чем при советской власти.
— У нынешней свободы есть новый мотив — вечное желание карнавала. Нищая Россия и ее шоу-бизнес. Обворованная Россия и ее смехачи.
— Но стоит ли так иронизировать? Вы же сами пишете, что ненависти не должно быть места в наших сердцах. А теперь сами себе противоречите…
— Я далеко не самый первый и уж, конечно, не самый умный в ряду людей, которые говорили вещи глубоко противоречивые. Это не просто нормально, это неизбежно. Русскую революцию сделала российская, отчасти еврейская интеллигенция, которая немедленно отменила смертную казнь, а потом начала во всех стрелять. Ленин, когда слушал «Аппассионату», говорил, что хочется плакать, а приходится бить людей палкой по голове. Тоже ведь противоречие…
— А если бы у вас сейчас в руках была сосредоточена та власть, которая была у Ленина?
— Упаси Бог! Я ужасно этого боюсь.
— И все же? Вы бы попытались построить царство мировой справедливости?
— Ну, конечно. А чем еще заниматься?
— Опираясь на плечи тех, кто бы лил реки крови?
— Вовсе не обязательно. В России в 1991 году произошла буржуазно-демократическая революция, которая была фактически бескровной. Ее можно сделать с другой начинкой, почему бы и нет?
— Вы в это верите?
— Хотелось бы в это верить. Но есть колоссальное количество людей, которые не захотят такого изменения вещей. Впрочем, их можно собрать на пароход и аккуратно вывезти в Аргентину.
— Мне кажется, они предпочтут Лондон. Итак, мы немного разобрались с вашими политическими взглядами. Предлагаю поговорить о литературе.
— О, давайте, давайте.
— Путь в литературу сегодня у молодого литератора все тот же — через толстый журнал?
— Не только. Я, например, выбрал для себя работу по всем направлениям. Мне хотелось осваивать самые разные пространства: толстые журналы, модные издательства, издания с противоположным идеологическим наполнением. Последнее было нелегко: в России тогда в «Новом мире» и в «Нашем современнике» печаталось одновременно два или три человека. Невозможно было печататься в «Новой газете» и в газете «Завтра», а мне казалось любопытным попробовать это изменить, не меняя своих убеждений. Как будут делать молодые литераторы в новой исторической эпохе, я не знаю, но думаю, что теперь задача упростилась. Во времена же, когда я пришел в литературу, были более важные идеологические предпочтения. И людям, излагающим радикальные, а порой и националистические взгляды, было трудно адаптироваться в достаточно либерализированной среде.
— А вы их излагали?
— Излагал. Я сейчас сам боюсь перечитывать свои старые тексты. Такие вещи писал — упаси Господи даже вспомнить.
— «В России, — пишите вы, — поэт обязан ответить за базар». Вас призывали «ответить за базар» за такие статьи, как «Почему я не убил Ельцина»?
— Призывают и по сей день. Дело в том, что на людей ты не угодишь никогда. И что бы ты в жизни ни делал, люди, которые ничего не делают вообще, всегда будут иметь к тебе претензии. Ты как будто бы занял чье-то место. Огромное количество импотентов, которые путешествуют по миру политики верхом на компьютерной мышке, которые не способны сделать ни малейшего жеста, взбешены фактом твоего существования. В то время как сами они существуют только в пространстве Интернета. Эти импотенты — мастера обвинений. Например, они обвиняют Лимонова в том, что он прячется за спины пацанов. А Лимонов отсидел в тюрьме, его задерживают раз в два месяца 31-го числа, сажают суток на десять. Но градуса претензий к нему это не снижает. Он неправильный, плохой оппозиционер, а нужен другой, хороший и правильный. Ты раз в жизни сходи на митинг, чтобы тебя повязали и протащили лицом по асфальту, проломили голову, как Лимонову, и заработай себе право на высказывание. Беда Интернета в том, что он позволяет высказывать свое мнение любому ничтожеству. Я, например, еще достаточно здоров, чтобы сильно нервничать, но я знаю ряд серьезных литераторов, которые переживают из-за того количества интернет-помоев, которые выливаются на их головы ежедневно. Я знаю людей, которые прекращают писать, которые не публикуют свои статьи, которые болезненно, вплоть до запоев, это переживают. Один из лучших русских писателей настолько был взбешен грязью из Интернета, что сказал: «Писать романы больше не буду». Мы все читали его романы, но я не хочу в прессе называть его имя. Нужно иметь жесткую шкуру, чтобы не реагировать на оскорбления, опубликованные в Сети.
— Вы в Москве нынче наездом с высокой миссией — помогаете своему другу Кириллу Серебренникову со спектаклем «Реквием»…
— Ну моя помощь в этом деле очень скромна — я лишь написал монолог для Олега Павловича Табакова. Что касается проекта, то я вообще с большим интересом отношусь к тому, что делает Кирилл Серебренников. Мне физически интересно, как устроено его мировоззрение и миропонимание. Кирилл — довольно-таки мрачный человек, ту реальность, которую он описывает в картинах «Юрьев день» и «Изображая жертву», в спектакле «Господа Головлевы», я нахожу чудовищной. Но с точки зрения собственно искусства это сделано очень хорошо.
— А вы разве в другой реальности живете?
— Я в другой. У нас с Кириллом очень разные миры. Они встречаются, только когда мы сидим за одним столом, и он пьет чай, а я — спиртное.
— Извините за вопрос: пока длится наше интервью, вы все время что-то пьете из небольших стаканчиков. Это водка?
— А что же еще? Я употребляю алкоголь, это чистая правда. Но и без этого мне также хорошо.
— А пишете вы трезвым?
— Да. Я пишу с утра на трезвую голову, потому что в литературе нужно отвечать за свои слова.
— А как вы пишете, Захар? Смею предположить, что так же, как и живете, — легко и играючи…
— Сейчас вообще ничего не пишу, а если и пишу, то как раз не легко и не играючи, потому что мне этого не очень хочется. Мне вообще не очень хотелось писать свои книжки, и я тянул их очень долго. А потом, дописав до середины и поняв, что нормально получается, я быстренько дописывал их до конца. Оказывается, людям мои книги нравятся. Например, мне предложили большие деньги, и я за месяц написал книжку рассказов.
— То есть деньги вас радуют?
— Меня-то нет. Но радуют моих домочадцев. А я к деньгам отношусь равнодушно и трачу их совершенно безобразным образом. Образ жизни-то у меня далеко не революционный, а такой, как у советской аристократии. Постоянные застолья. Дома и на даче у меня постоянно кучи людей, которые у меня все кормятся. И мне это приятно.
— Вы, наверное, из семьи советских интеллигентов…
— Предки мои — все крестьяне. Отцовские — из Липецкой области, а мамины — из Рязанской. Отец мой — ломоносовского типа человек. Он был художник, скульптор, писал стихи. Но мог и построить дом, и вспахать землю, и починить карбюратор. Он был советским интеллигентом.
— А вы можете построить дом?
— Нет. Максимум — поклеить обои. Но я делал это, когда был беден: занимался хозяйством. Сейчас я ничего в доме не делаю ни при каких обстоятельствах. Я тотальный гедонист и хочу заниматься только тем, чем хочу заниматься. А обустройством моего быта занимаются другие люди, которым я плачу.
— Но это же буржуазно.
— Не думаю. Это совершенно нормально. Но если обстоятельства сложатся иначе, я начну заниматься этими вещами.
— Если восторжествует ваш социализм, вам придется самому обустраивать свой быт. И наверное, работать на заводе.
— Какое у вас странное представление о социализме. В отличие от капитализма именно социализм породил интеллигенцию. Кто сегодня называется этим словом, мне не очень понятно. Есть средний класс, есть нищие, есть замученные крестьяне, есть рабочие, без зарплат работающие на фабриках, есть богатая буржуазия, есть шоу-бизнес. А интеллигенции нет. Теперь по поводу завода. Наличие плотников и сантехников никак не противоречит идее социализма. Я помню, при социализме во всех квартирах в доме, где мы жили, раз в пять лет меняли проводку. А сейчас не меняли уже лет двадцать пять. Поэтому не надо наговаривать на социализм лишнего…
— Скажите, а если бы вы попали в реальность Ремарка, где герою остался жить месяц, как бы вы потратили это время?
— Слишком кокетливо было бы на эту тему говорить. До сих пор я скептически относился к вопросу прекращения своего бытия на земле. Была у меня опасность одного серьезного сердечного заболевания, от которого умирают, но я совершенно равнодушно на это отреагировал и подумал: «Ну и фиг бы с ним!»
— И сердечное заболевание ушло?
— Ушло. Но пока оно как бы было, я в своей жизни ничего не поменял. К знахарям не кинулся. Как жил, так и жил. Подумал только, что деньги со сберкнижки перевести на жену.
— То есть нет никаких затаенных несбывшихся желаний?
— Нет. Все сбылось. Уже все хорошо. Если будет так хорошо и дальше, то будет совсем хорошо. У меня все было в жизни. Меня любили мои дети, красивые женщины, мои друзья. И я любил и люблю. У меня были люди, которые мне изменяли жизнь, и люди, которым я изменял жизнь. Были какие-то встречи. Я объездил полмира.
— И какое место на земле самое хорошее?
— Много хороших мест на земле. Когда впервые приезжаешь куда-то и выпиваешь первые сто пятьдесят граммов водки, то все места становятся прекрасными. Меня больше интересует не место как таковое, а аура, создаваемая хорошими мужчинами и иногда хорошими женщинами. Но я предпочитаю отдыхать без женщин или с минимумом их, потому что они вносят дисгармонию. Женщины не миром наслаждаются, а вниманием мужчин и дележом мужчин, а это нарушает гармонию.
— «В женщину можно влюбиться, но жить с ней нехорошо»… Подписались бы?
— Нет. Я 13 лет в браке, и все в порядке до сих пор было. Но счастье — это работа. За него платишь и пашешь.
— 58 минут разговора вам понадобилось на то, чтобы это, наконец, произнести.
— Нет. Определенное количество водки.
— И украсть счастье невозможно?
— Ничего украсть невозможно. Ни на цент не дадут за так. Только идиоты думают: «Вот этому человеку повезло, а мне, такому хорошему, нет». Платишь за все. Иногда платишь втрое. Бог не то чтобы занимается моими личными делами, но он вообще в курсе всего. И не знаю, как насчет вознаграждения, но безнаказанным не останется ни один шаг.