Писатель отвечает за базар

— Официальный повод для приезда сюда — спектакль, но на самом деле — мое желание вернуться во Владивосток, который мне нравится и в котором живут мои друзья, в том числе работающие в «Новой газете».

Во Владивостоке очень красивые женщины. В России есть несколько городов, которые могли бы посоперничать в этом смысле: Владивосток, Воронеж, Санкт-Петербург… Москва не считается, потому что в Москву съезжаются отовсюду — идет красавица, а она, может, из Владивостока приехала. И женщины прекрасные, и мужчины сильные и достойные, с ними дружить одно удовольствие.

«Нас можно переселять целыми городами…» (о сходстве и различиях жителей разных регионов России)

— Люди с севера и с юга Италии друг друга не знают и знать не хотят. Эта страна никакой цельности не являет, они не считают себя единой нацией. Во Франции и в Германии в разных областях люди просто говорят на непохожих языках, у них разные психотипы и генотипы. Недавно в Италии сажусь в такси, таксист спрашивает: «Куда сейчас полетите?» — «Во Владивосток». Он говорит: «А там люди говорят с корейским или японским акцентом?» Ему в принципе непонятно, как могут в такой дали говорить на русском языке. А я абсолютно убежден (за последние пять лет я был примерно в 100 городах России), что жителей Новосибирска, Ярославля, Калининграда, Владивостока можно переселять целыми городами, и ничего не произойдет. Ну, может, праворукие машины кому-то будет немного неудобно водить, а все остальное — сенсорные системы, рецепторы душевные — очень схоже. Те, кто считает, что Россия очень разная, не понимают, что такое любая европейская страна.

— Москва за счет бабла своего немного сошла с ума. Москвичи ужасно на это обижаются. Человек всегда думает, что все, что он имеет, — он сам заработал, а не украл или взял взаймы. Но Москва выкачивает 50 % налогов со всей страны, и в этом распределении участвуют все москвичи — любой пенсионер, милиционер, клерк получают больше. С другой стороны, москвичи более мобильные, более прошаренные. В Москве продается 60–70 % всех книг. Москвичи — это основное потребление интеллектуальной информации. Ругая их, я понимаю, что каждый раз убиваю по одному будущему своему читателю.

«Менты — не самое страшное» (о повести «Допрос»)

— В органах МВД просто кошмар что творится. Это место, где закон, может быть, нарушается чаще, чем за пределами этих зданий. Копать глубоко не надо, это не «кое-где у нас порой». Я шесть лет отработал в ОМОНе и с насилием знаком не понаслышке. Потом вступил в одну оппозиционную организацию — у меня безумное количество товарищей прошло через тюрьмы. Меня самого задерживали неоднократно, и сидел я на «сутках», и маме моей звонили, и пытались меня шантажировать и вербовать… Эти вещи прошли через меня с разных сторон — как через омоновца и как через активиста оппозиции.

Но «Допрос» — повесть не про пытки в милиции. Я воспринимаю ее как семейную повесть. Менты — не самое страшное. Страшнее глухота людей, которые рядом. Люди ощущают себя в вакууме, кричат, а слов не слышно.

— Мы на каждом спектакле пытаемся вымарать одно матерное слово как минимум. У меня в книгах тоже иногда встречаются эти слова, в каждом новом издании я их вырезаю, но по три-четыре слова в каждой книжке все равно оставлю. Не знаю, должны ли они звучать в театре, это режиссеру виднее, но я напомню, что в романе «Тихий Дон» в каждом томе — от четырех до семи матерных слов. Мы живем в пространстве русского языка и вправе использовать все его возможности. И у Льва Николаевича Толстого бывало, про Пушкина с Есениным вообще молчу… Самое страшное — не нецензурные слова, а пошлость. «Дом-2» и программа Андрея Малахова — нет ничего более отвратительного в мире, хотя там не ругаются матом.

«Литература больше, чем жизнь» (о творчестве)

— Я с детства маниакально любил литературу. Когда устроился работать в ОМОН, первые год или полтора читал втайне. Потом стал командиром отделения и стал понемногу книжки вытаскивать. И понял, что книжные знания даже в среде, где больше волнуют бицепсы и трицепсы, тоже в авторитете.

Мои первые пять книг были написаны неофитом. Я был уже взрослый мужик, но абсолютный ребенок в том смысле, что не знал, как это делается. Думаю, многое получилось именно потому, что я прочитал безумное количество книг и интуитивно догадывался, как можно, а как нельзя. Буквально в последние пару лет я начал понимать, что уже знаю, как надо: вот сейчас читатель заплачет, сейчас растрогается, сейчас почувствует гордость… Когда ты знаешь, какими способами это достигается, — это все, конец художника. Должна быть исключительно интуиция. Поэтому сейчас я стараюсь как-то себя перебороть, чтобы не знать, как надо. Я говорю о самом веществе прозы, веществе языка — здесь надо себя чувствовать абсолютно слепым, на ощупь каждое слово находить.

Литература — нечто большее, чем жизнь, потому что она фокусирует в себе все самое главное. То, что мы о себе думаем, что мы говорим, что мы знаем, — мы знаем, по большому счету, из художественных текстов.

— В России в последнее время происходят вещи, связанные с возвращением пресловутой литературоцентричности. Когда проходили все эти столичные митинги самого разного толка — «болотная», «сахаровская» история… Неважно, как мы оцениваем эти события. Самое замечательное состояло в том, что митинг против власти организовали писатели Быков, Акунин и Кашин, за власть — писатели Проханов, Поляков и публицист Кургинян. Еще один митинг проводил писатель Лимонов, и всем этим занимался писатель Сурков, он же Дубовицкий. Шла борьба писателей друг с другом — как бы парадоксально и забавно это ни было, но это так. В 90-е колонны водили Анпилов, Баркашов, Макашов, Немцов и остальные Собчаки, никто из которых никаким писательством не занимался, а сегодня вот такая штука произошла. Я думаю, это получилось неосознанно — не оттого, что люди вдруг стали много читать, а из-за того, что истончились любые смыслы. Мы перестали доверять риторике, перестали доверять речам, которые произносят политики. Писатель стал восприниматься в качестве человека, который «отвечает за базар». Что бы он ни написал, даже если это совсем блажь и сумасшествие, все равно он это сам написал, это ему не спичрайтер подсунул с цитаткой из Бердяева и Ильина. Писателю очень сложно лукавить, все, что у него на уме, он выдает в текст и с этим же выходит на площадь. Мне кажется, в России на первый уровень политического, культурного, духовного противостояния будут выходить люди, которые сами пишут себе тексты. Мой товарищ Навальный тоже, по большому счету, политический публицист. Наличие интернета и блогов заставило его заниматься этой деятельностью в таком формате, а если бы он жил в другие времена, он бы, как Ленин, называл себя литератором и написал бы томов 20 разоблачений. Про остальных Лимоновых, Прохановых, Быковых и Кашиных я не говорю — это люди текста, люди, осознающие какие-то вещи через текст. Это происходит, хотя в 90-е годы литература была маргинализирована. Страна у нас втайне идеократическая, всегда ищет, в кого бы ей влюбиться, кого бы послушать.

— Если книга получает «Нацбест», «Букер», «Большую книгу» или «Ясную поляну», в девяти случаях из десяти это реально стоит прочитать. Найти в России очень одаренного писателя, который ни разу не фигурировал в премиальном списке, достаточно сложно. Иногда не вовремя, но крупнейшие современные литераторы рано или поздно получали премии. Вот Миша Тарковский — замечательный писатель, волшебный, на Енисее живет — долгое время ничего не получал, потом получил «Ясную поляну». Александр Терехов («Каменный мост», «Немцы», сейчас у него вышла гениальная книжка рассказов «День, когда я стал настоящим мужчиной») получил «Большую книгу» и «Нацбест». Женя Водолазкин написал роман «Лавр», я его начал хвалить одним из первых, а сейчас он получил «Большую книгу» и «Ясную поляну». Тот, кто приходит с важным текстом, не пролетает, как фанера над Парижем. Был только один роман, который не заметили толком, — это Александр Кузнецов-Тулянин, «Язычник», мощнейшая книга, просто замечательная.

— Экранизация — средство популяризации литературы. Как бы далека ни была экранизация от текста, она все равно заставляет людей пойти и купить этот текст. Вышла 15-я экранизация «Анны Карениной» — во всем мире выросли тиражи Толстого. Выходили экранизации «Мастера и Маргариты», пусть неудачные, — после этого Булгаков обгоняет Акунина и Устинову в рейтинге продаж. Вышла нашумевшая экранизация «Географа» — и опять все покупают книги Алексея Иванова, причем все книги.

У меня несколько другая история: мои книги — неполиткорректные, нетолерантные, радикально-политические. Фильм по «Патологиям» долгое время нельзя было снимать, потому что тема Чечни закрыта… Режиссеры скажут: «Захар, продай права» — я продам. Фильма нет — права возвращаются ко мне, я их еще раз продам. Как Быков говорит, деньги есть, а стыда никакого. Три раза я продавал права на «Санькю», три раза на «Патологии» — фильма нет ни одного, но сколько я уже заработал! В кино большие деньги, безумные деньги. Одна из проблем современной литературы — что все бабло в сфере кинематографа. Человек может написать книжку и получить за нее тысячу долларов, успешный писатель — 10 тысяч, совсем успешный — 20, 30, 50 тысяч, но тут счет уже идет на единицы, 5–10 человек. А в кино любой сценарий стоит 25–50 тысяч долларов, даже самого паленого сериала. И многие очень сильно начинавшие писатели уходят туда и там бодяжат эту ерунду.

— Я должен был стать последним комсомольцем, и моя жена тоже. Мы с ней оба были такие полоумные советские подростки, искренне и горячо относились к пионерам-героям, к галстукам, но плохо себя вели в школе. Поэтому ее и меня не приняли в комсомол, а всех остальных приняли, хотя они уже ни во что не верили. Я думаю, Советский Союз из-за этого и развалился.

К перестройке у меня сразу была ровная неприязнь, тем более когда пошли в «Комсомолке», в «Огоньках» все эти разоблачения — что и Гагарин в космос не летал, и пьяная Космодемьянская искала себе немца-мужика… Детское сердце мое плакало от этого, как плакали мальчики из советской мифологии, которые не попали на Гражданскую. Я в середине 90-х годов очень переживал: было бы мне чуть побольше лет, я бы устроил в Москве заваруху… Но время идет, и возможности для этого представляются все чаще и чаще.

— Распад Советского Союза, вся эта перестройка-катастройка происходила под сильнейшим влиянием идеалистического восприятия советскими гражданами действительности. Они ее воспринимали через фильмы Эльдара Рязанова и Марка Захарова, через книги, которые просто сносили самосознание. То, что люди в течение пяти лет прочитали Булгакова, Солженицына, Шаламова и «Детей Арбата» Рыбакова, взорвало сознание советского человека, который, что бы о нем ни говорили, при всем своем ханжестве был идеалист еще тот! Это был тип человека, который теперь вывести невозможно, в нынешнем информационно-хаотическом пространстве. Этот человек верил в добро и зло, верил, что так больше жить нельзя… Сейчас можно вывалить какой угодно компромат, но у нас уже ничего никогда никого не удивит. А тогда настолько были все чистые и звонкие, что прочитали и сказали: нет, надо все сломать. И сломали.

— Украина хочет в Европу и считает, что в Европе ей будет счастье. Люди вышли на Майдан, туда слетелись представители всего мира — чтобы принять Украину в Европу, а на самом деле — чтобы оторвать ее от России.

Есть мифическое розовое представление, что существует воздушная, чудесная Европа, куда мы скоро войдем, если будем все правильно делать, если будем еще либеральнее… Этой Европы нет! То, что в России сегодня есть, — это и есть плюс-минус средняя страна Европы. В Польше, Греции, Италии, Болгарии, Румынии все сыплется просто на глазах, уровень жизни падает. В Италии меняется выражение лиц, на улицах грязища ужасная, всюду бомжи. Европа гудит, везде митинги, профсоюзные проблемы. Но мы этого не видим, считаем, что плохо — это у нас, потому что у нас плохой Путин. Я никогда не буду выступать в качестве адвоката Путина, но Путина нет ни в одной из бывших республик СССР — и нигде ничего не наладилось, прекрасный неолиберальный миф нигде не сложился. Мы стремимся в Европу, которой уже нет, хотим в «золотой миллиард», но это смешно, никто там нас не ждет.

— Китай оставил у меня очень серьезное впечатление, хотя люди, которые живут в Китае постоянно, сказали, что у меня несколько идеализированное представление. Есть ощущение очень сильно развивающейся экономики, но в Китае меня смущает одна вещь: мне кажется, он слишком сильно заточен именно на западное, в том числе американское потребление. Китайская мощь построена на том, что китайцы кормили весь мир своими товарами. Но сейчас мир начнет вползать в финансовый кризис, все понемногу начинают восстанавливать свое производство, в том числе США. Это начнет обрушивать экономику Китая. У Китая не настолько все хорошо, как может показаться.

— В России риторика и практика друг от друга максимальным образом отделены. Когда власть начинает заниматься духовным развитием нации, «духовными скрепами», все знают, что люди, которые это произносят, сами этим словам ни в коей мере не соответствуют. Россия — страна, где 90 % производства прокручивается через офшоры, страна, из которой 40–80 млрд долларов уходит ежегодно. А люди, которые все это совершают, учат молодых людей духовности: любите родину, не уезжайте… А молодые все понимают прекрасно, и поэтому все эти попытки обречены на неуспех.

Сегодня написать детскую книжку про Тимура и его команду в принципе невозможно, потому что не очень понятно, где сегодня этот Тимур, чем он должен заниматься. Он наверняка должен быть в организации «Наши», и все в сердце моем вопиёт против этого. Никто этого писать не будет и никто в это не поверит, потому что это выпадает из языковой реальности. А Гайдар мог про это написать, потому что это так или иначе имело отношение к действительности.

Национальную идею России стоит искать не в сфере левого или правого, либерального или антилиберального, консервативного или православного, а в проблеме демографии — рождения и воспитания детей. Если бы через 20–25 лет мы родили и воспитали 25–35 млн молодых образованных людей, владеющих языками и науками, это был бы очень серьезный задел. На это надо бросить 10 сочинских олимпиад.

Страна, где треть бюджета уходит на пенсионный фонд, обречена на развал и распад. Через 30 лет уже будет 10 % молодых людей, 90 % пенсионеров и неработающих. Каждый несчастный молодой человек будет вынужден работать на пятерых — это нужно объяснить, но никто не объясняет. У нас все свободны, никто не обязан плодиться и размножаться, мы платим налоги — все, до свидания. Но налоги не могут охранять границы, работать на заводе, пончики печь. Для этого нужны люди, и желательно образованные.

Мир, и Россия одна из первых, стоит на пороге череды новых финансовых кризисов, они совершенно неизбежны. То, что будет плохо, что будет швах, — это совершенно очевидно, тем более в России, которая убила все свое производство и живет за счет сырья. Люди до очень серьезной степени раздражены, причем и бедные, и богатые, и какие угодно. Все чувствуют: что-то не так.

— Надо понимать, что, как бы сказать непафосно, что Бог есть, что ты пожинаешь плоды всего, что в жизни совершаешь. Все, чего ты желаешь, рано или поздно к тебе придет, не торопись никуда. Не трать время на лишние суетливые телодвижения, не сиди по 46 часов в «фэйсбуке». Когда меня спрашивают — вы столько книг написали, у вас группа музыкальная, в кино снимаетесь, колонки, эфиры, ездите, я сам думаю: когда я все это успеваю? Просто каждый день что-то делаю. Сюда летел — написал две колоночки. Сейчас мы поедем с друзьями пива попьем (так и вышло. — Ред.), завтра спектакль покажем, полечу обратно — роман буду дописывать… Все можно успеть, если все время чем-то заниматься.

Авченко Василий, "Новая газета во Владивостоке" - №221 от 23 января 2013 г.