Человек, говорящий элементарные вещи

В сентябре во Владивостоке побывала делегация «Новой газеты» в составе главного редактора Дмитрия Муратова, писателей Захара Прилепина и Дмитрия Быкова, а также музыканта Юрия Шевчука. Сегодня «Новая» во Владивостоке» публикует эксклюзивное интервью с Захаром Прилепиным.

35-летний нижегородец Прилепин — один из самых известных российских прозаиков. В свое время он служил в ОМОНе и воевал в Чечне, работал охранником в ночном клубе, копал могилы, был активистом ныне запрещенной Национал-большевистской партии Эдуарда Лимонова и т. д., за что снискал славу «крутого парня» и «экстремиста». Вместе с тем Захар пишет нежнейшую прозу и прекрасно образован литературно (за плечами, кстати, филфак Нижегородского университета — и когда все успел?). Прилепин — автор «чеченского» романа «Патологии», «революционного» романа «Санькя», «жизненного» романа в рассказах «Грех», сборника «пацанских» рассказов «Ботинки, полные горячей водкой», множества публицистических статей, впечатляющей (даже если судить сугубо по толщине) биографии Леонида Леонова в серии «ЖЗЛ». Его книги переведены более чем на десяток языков, в активе — целый ряд престижных литературных наград от нашего «Нацбеста» до китайской премии за лучший иностранный роман года. Уже в конце 2010-го или начале 2011-го года должна выйти новая книга Захара Прилепина. С этого и начался наш с ним разговор во Владивостоке.

Неизбежность ненаписанного

— Захар, в прессе уже анонсируют скорый выход твоего нового романа «Черная обезьяна», причем классифицируют его то как «социальный триллер», то вообще как фантастику. Ты правда решил сменить жанр, уйти с обжитой территории «сурового реализма»?

— Это не триллер в чистом виде и не в чистом виде реалистический текст, скорее — такая реалистическая фантазия, фантазия в жанре реализма. Но это совершенно не волнует, вот Леша Иванов недавно сказал: «Если мне мешают жанровые рамки, я их просто ломаю». Менее всего я думал о том, что я хочу написать фантастический роман. Конечно, всегда звучит ужасной пошлятиной, когда люди говорят: «Текст начинает сам себя конструировать», но это действительно так! Он каким-то образом сам себя повел: изначально не были придуманы ни начало, ни конец, но в процессе написания все само собой складывалось. Тем более, когда я книгу дописывал, я уже и физиологически стал другим человеком: у меня сменилась кожа, органы внутренние, я ее писал достаточно долго, года три. И дописывал совершенно отстраненно, уже не испытывая никаких эмоций, которые служили толчком… Это на самом деле достаточно жесткая книга — больше всего об отношениях мужчины и женщины, чем даже о какой-то там политике. И, конечно, я понимаю, что навлеку на себя — не гнев критиков, который меня не волнует (а я знаю, что он будет, потому что очень многие ждут со сладострастием книжки Захара Прилепина, чтобы истоптать ее в грязь), а… Я, скорее, с некоторой забавой жду, что люди начнут говорить о моей жизни личной, об отношениях с моей женой, хотя многие мои книги, как ты заметил, к реальности имеют не самое прямое отношение, а эта книга — вообще далекое отношение имеет. Но это точно никому не докажешь, потому что в тексте опять действует такое более-менее альтер эго автора, и все, что там описано, будут с удовольствием транслировать на меня. Ради бога, хотите — транслируйте.

— Насколько мне казалось, ты вообще пишешь быстро, а тут — три года…

— Просто она книжка такая… неприятная. Нет там ничего разумного-доброго-вечного. И «Грех», и «Патологии», и «Санькя» — это все-таки книжки, написанные о таких элементарных ценностях. Я недавно свое кредо так сформулировал: я — человек, говорящий элементарные вещи. И тот какой-никакой успех моих книжек — он как раз связан с тем, что у людей возникла ностальгия и нехватка этих самых… Ну чтобы кто-то всерьез произнес, что вот белое — это белое, а черное — черное, вот так жить стоило бы, а так — не стоило бы. А в этой книге я никаких правильных вещей не произношу, а произношу вещи…

— Неправильные?

— Не то что неправильные — это далеко не «Цветы зла» и не эстетизирование зла, а просто… Такое противное ощущение от жизни, такую брезгливость по отношению ко всему являют этот текст и этот герой, что мне сложно было книгу дописывать. Когда уже точно ничего не чувствуешь из того, что описываешь, это просто неприятно писать. У меня был пик такого настроения, когда и писать не хотелось, и ощущение было такое отвратительное — не очень долгое, но отвратительное было ощущение самого себя и всего происходящего. Потом это прошло. Но я стал дописывать книжку, потому что… Людей, которые настроены ко мне негативно, это часто раздражает, но я опять наступлю на те же грабли и скажу честно: потому что у меня стали кончаться деньги. И я решил: ну вот лежит текст недописанный — допишу его и запродам. Деньги-то нужны.

— Ты говорил как-то, что придумал роман-путешествие…

— Придумал, да, название и первую фразу, но, наверное, не буду его писать, потому что эта сюжетная линия другими людьми уже проработана. Я, наверное, после «Черной обезьяны» — надо же ощущать себя наследником великой русской классической литературы! — напишу «Детство». Потом напишу «Отрочество», работой можно обеспечить себя на три года вперед.

— Сверхзадача твоего «Леонова», как я понимаю, — не просто написать биографию, а реабилитировать незаслуженно забытого писателя, вернуть его читателю. Еще ты обмолвился, что взялся бы за ЖЗЛ Аркадия Гайдара. Здесь тоже присутствует этот мотив?

— В данном случае, думаю, нет… Вообще стоило бы делать большой учебник по советской литературе — не по советской, а по литературе ХХ века — и выстраивать новую иерархию, не такую колченогую, какая есть. Я не устану повторять, что, допустим, имя Юрия Кузнецова должно быть соразмерно имени Бродского, он должен присутствовать в школьном, в университетском курсе, каком угодно. И так далее… Вот, а Гайдар — тут более-менее все в порядке. Книжки переиздаются, какие возможно читать нынешней молодежи — те будут читаться. Мой сын читал с удовольствием — «Школу», еще кое-что. В Гайдаре мне, в отличие от Леонова, привлекательна страшная самурайская страстная его жизнь чудовищная. Мне достаточно было одной фразы из его дневника: «Мне снились люди, убитые мной в детстве», чтобы у меня оторопь прошла внутренняя и страшно захотелось про этого человека написать. Тут — судьба…

— То есть он тебя интересует в первую очередь как личность, а не как литератор?

— Как литератор он гениален, но как личность — больше всего. Я даже хотел написать про него художественную книжку, но потом решил, что, наверное, не буду. У Тынянова это получалось, а вообще — странно… Я много читал романов про Есенина — ну глуповато! Невозможно вкладывать в уста гения наши человеческие слова. Если мы этим занимаемся, нужно быть как минимум соразмерным гению.

Прилепин, Черепков и корюшка

— Захар, ты впервые на Дальнем Востоке, но мне хочется нащупать ниточки, связывающие тебя с этой землей. Вот ты любишь нашу вяленую корюшку…

— Это как в женщину влюбляешься, это действительно правда. Я не гурман совершенно, но когда ем корюшку — испытываю эйфорию, минуты счастья, у меня просто все в теле ликует всеми рецепторами!

— …О другой ниточке ты мне поведал сам — оказывается, вы с экс-мэром Владивостока Виктором Черепковым (фигура неоднозначная, но уже однозначно легендарная для нашего города) родились в соседних деревнях Рязанской области…

— Ну да, Черепков родился в деревне Казинка, которая соседствует с деревней Ильинка, где родился собственно я. А в деревне Казинка родился мой дедушка Николай Егорович. Они наверняка были знакомы друг с другом, деревня небольшая.

— Еще одна линия: Павел Васильев, любимый тобой поэт, в 20-х годах некоторое время жил во Владивостоке и даже впервые напечатал здесь свои стихи в газете «Красный молодняк»…

— Васильев — один из трех любимейших мною поэтов наряду с Есениным и Борисом Рыжим. Может быть, с Мариенгофом еще… Совершенно гениальный поэт, и вот тоже признак нашей поломанной иерархии: как-то в последнее время русские люди к своим национальным гениям относятся без должного пиетета. Это гениальный поэт — Васильев, есенинского уровня, у него невыносимо хорошие стихи! Но его нет в школьных учебниках, в университете его проходят петитом.

— Ты в последнее время почти совсем перебрался из города на речку Керженец, где у тебя дача (надеюсь там еще не раз побывать). Хотя и живешь ты не в Москве, а в Нижнем Новгороде, но и оттуда едешь в такую глушь, где даже телефоны не ловят, а дорога пригодна разве что для джипа. Почему? Город не нравится или тусовка литературная?

— Я на самом деле и к городу отношусь хорошо, и в тусовке большое количество моих друзей, которых я всегда счастлив видеть. Но в деревне мне нравится еще больше! Я выбираю из двух «нравится» — и выбираю деревню. Как человек, не склонный к работе, а склонный к бессмысленному, бесцельному, веселому времяпрепровождению, я прекрасно понимаю, что, находясь в городе все время, я перестаю что-либо делать — только пью и гуляю. Конечно, это никогда не бывает тупыми пьянками. Как правило, это встречи с новыми людьми, важные переговоры, интервью, какая-то социальная деятельность происходит. Но писать надо…

— Ты в деревне пишешь?

— Я для этого и уехал. Избавить себя от того, чтобы поругаться с кем-нибудь в интернете, послать кого-нибудь на хер или нарваться самому на грубость. По большому счету, этого не стоит делать. «Не оспаривай глупца», — завещал Александр Сергеевич, но все время хочется оспорить… А там ни интернета, ни телефона. Потом, я же повторяю — как человек, говорящий элементарные вещи, — что я не очень соответствую той роли, которая на меня возложена не мной, а в силу сложившихся обстоятельств. Не кокетничая, скажу, что в день я иногда даю по три-четыре интервью или комментария, телефон звонит не переставая — а я же ничего такого особенного не могу сообщить людям ни по какому поводу! Те вещи, которые я говорю, они мне кажутся для всех очевидными, повторять их из раза в раз нет никакого интереса. Есть куда более громокипящие и любопытные люди — вот пускай звонят Диме Быкову, пускай звонят Проханову, кому угодно, Новодворской пускай звонят. Лучше я уеду и буду вообще молчать.

— Если бы ты мог выбирать любую точку планеты, где бы поселился?

— На Керженце, я выбрал точку планеты.

Что читать

— Захар, какие книги из прочитанных в последнее время ты бы всем советовал прочесть?

— Владислав Отрошенко — очень хороший писатель: «Двор прадеда Гриши» и «Новочеркасск». Совершенно великолепная, образцовая в своем жанре и даже шире жанра — книга Павла Басинского «Лев Толстой. Бегство из рая». Это даже не биография, а история последних дней Льва Толстого, но в итоге вышла вся биография, потому что пришлось с детства все рассказывать, иначе бы не получилось. Книжка великолепнейшая просто! Думаю, наверняка она получит «Большую книгу», и заслуженно.

Не получит «Большую книгу» — хотя мог бы и получить — роман «Чертово колесо» Михаила Гиголашвили, убедительная и затягивающая книга. Я вообще люблю большие книги, все мои любимые книги — большие: «Тихий Дон», «Иосиф и его братья», «Каменный мост» Александра Терехова — я его ставлю ничтоже сумняшеся в этот ряд через запятую и даже нисколько не стесняюсь этого. «Чертово колесо» — книга другого порядка, но дико интересная. Она про позднесоветские годы, про ситуацию в Грузии, про наркоманию, про коррупцию, а на самом деле — про то, что собой представляет человек.

Хорошая книга Васи Голованова «Остров». Единственное, что меня у Васи всегда раздражает, — это его такой ни к селу ни к городу антисоветизм. Он пишет про свои душевные искания или экологическую ситуацию на планете — и нет-нет да и воткнет слова про «семьдесят лет тотального кошмара и ужаса», причем никакого значения это не имеет… Я у многих это замечаю, вот читал книжку актера Александра Абдулова, она начинается словами: «Семьдесят лет в нашей стране все занимались не своим делом». Читаю и думаю: дядя Саша, ты о ком это говоришь? О себе? О Марке Захарове? Так что обидно за Васю Голованова, но его книжка «Остров» очень хороша.

— Насколько адекватно наш премиальный процесс отражает литературный?

— Адекватно. Может, не на сто процентов, но адекватно. Знаю только одного писателя, обойденного большими премиями, — его зовут Михаил Тарковский.

— Ну, он живет непонятно где — на севере Красноярского края, в тайге…

— Но премия должна найти великого писателя, даже если он живет непонятно где. Толстой сидел в Ясной поляне, Распутин всю жизнь жил там у себя, и Астафьев тоже, что не мешало им быть самыми известными писателями своего поколения.

Может, есть еще несколько имен, которые не получили в должной… Вот Олег Ермаков — замечательный писатель, тоже рекомендую, читал недавно его сборник повестей и рассказов «Возвращение в Кандагар». Очень сильный писатель, в самом первом ряду для меня.

Вообще это вопрос не только премиального процесса, а в целом восприятия литературы. Мы недавно с Павлом Басинским немножко поспорили: я говорил, что хорошую литературу надо рекламировать, она должна быть в поле зрения самого широкого круга читателей, а он сказал — нет, это стыдно, какого черта литература должна себя навязывать. И вообще, как замечательно сказал Басинский, моральные установки и общее мировоззрение у Глуховского или Акунина более здоровые, чем у… Тут он назвал несколько имен, я их не буду повторять — это несколько людей, которые видят себя классиками и страшно жаждут, чтобы их книги были в каждом доме. По поводу некоторых фамилий, которые Басинский назвал, я бы согласился, это правда. Но то, что не читают Тарковского или Ермакова, – для меня это большая проблема! Мы живем в мире, где все отвратительное себя навязывает. А в это время литература и вообще искусство — они такие, в виде стеснительных девиц стоят в уголке, пока вся эта мерзость себя навязывает. Это смешно! Почему бы не навязывать хорошее, что в этом дурного? Того же самого Басинского надо буквально навязывать — системе книгораспространения, библиотечной системе.

— Еще какие-то 20 лет назад литература казалась сферой всеобщего интереса, а сейчас она превращается в такую узкоспециальную область: металлургам интересна металлургия, физикам — физика, литераторам — литература…

— Поэзия — уже совершенно точно перешла в такой сектантский раздел.

— Тебе известно, как твои книги продаются не в Москве?

— Думаю, продаются не то что вяло, а просто их там нет. Может, только в крупных городах… Когда мы ехали на паровозе с писателями от Красноярска до Читы (акция «Литературный экспресс» в 2008 году. — Прим. ред.), в Красноярске наши книги еще были, а к Улан-Удэ их уже не осталось. Мы с тобой вчера это обсуждали: если бы по одной твоей или моей книжке поступило в каждый магазин страны, тираж в 15–20 тысяч сразу бы расползся без проблем. А так 80 процентов книг у меня продается в Москве, Питере и Нижнем, причем только в одной Москве, думаю, 50 или даже 60 процентов.

— Кто виноват?

— Конечно, книготорговая система, которая умерла. Книготорговцы занимаются своим бизнесом, они — не любопытствующие. Как ты вчера верно заметил, они могли бы картошку продавать с тем же успехом, а продают книги, поэтому закупают то, что знают наверняка. Вот сейчас Минаев модный, еще — Глуховский. Ну, в телевизоре видят Соловьева, Гришковца… Ну, Маринина, Донцова идут всегда прекрасно. А литература как таковая остается за бортом практически вся, дальше центральной России она не уходит! Нужно огромные проделывать усилия, чтобы проломиться.

— В Москве не только продается львиная доля книг, но и проживает львиная доля писателей. Однако с появлением интернета и всего подобного грань между столицей и провинцией не стирается, конечно, но все же несколько размывается. Мы видим, что ведущие писатели могут жить не в Москве — взять того же сибиряка Тарковского или пермяка Алексея Иванова. Нет ли у тебя слабенького, но все же такого геополитического оптимизма по этому поводу?

— Вполне возможно, но вот Тарковский — он вообще вне связи находится по факту. Не в том дело, что он далеко от Москвы, а в том, что он вне телефона и вне интернета. А так — никаких проблем нет. Чего греха таить: Иванов или я в своем поколении — мы в числе самых известных, в пятерке. Ни малейшей нет необходимости быть в Москве. Я еще езжу иногда туда, появляюсь в телепрограммах, а Иванов даже этого не делает, никуда не ездит. Текста вполне достаточно — вот этой минимальной связи с миром и самого факта текста. При минимальной энергетике все остальное начинает работать. Я знаю огромное число писателей в Москве, у которых и в Москве ничего не происходит… Наверное, за Уралом чуть сложнее, потому что какие-то вещи необходимо решать самому, вести с издательствами переговоры, отсюда ехать далеко. А если ты находишься в Рязани, в Казани или в Туле — вообще никаких проблем, просто ни малейших.

В кадре и за кадром

— Захар Прилепин — персона, что называется, медийная. Но возьмем твой телевизионный и киношный опыт. Ты вел любопытную программу на интернет-канале PostTV, который вскоре закрылся; потом вроде бы начинал вести передачу на одном из центральных телеканалов, но ни один выпуск так и не попал в эфир. У тебя покупают права на экранизацию книг, причем звучат фамилии таких режиссеров, как Буслов, Учитель, Панин, но в итоге ни одного фильма не снято. В чем тут дело? Имеет ли смысл высматривать политическую подоплеку?

— Думаю, с телевидением просто идет некая перестраховка, связанная с политическими проблемами. Сначала меня долго утверждают на роль ведущего, всякие комиссии говорят: это фашист, нацбол, он Путина не любит. Потом меня как-то продавливают, я записываю часть программ, и все равно их не пускают.

С экранизацией — другое, там проблемы совершенно точно не политические. Режиссеры, которые брались за экранизацию, — и Петр Буслов, и Андрей Панин… Думаю, что везде либо человеческие, либо финансовые проблемы: либо денег не нашли, когда одна покупка прав совпала с кризисом, другая тоже совпала с кризисом, а третья — у Пети Буслова человеческие ориентиры сместились… Если сейчас что-то и снимается, то только на уровне студенческих работ во ВГИКе.

— В прессе можно найти целую серию мифов о Прилепине: ты то брутален, то нарциссичен, то буржуазен, то гламурен… Ты сам как ко всему этому относишься?

— Там, понимаешь, часть этих мифов отчасти мной самим порождена, осмысленно. И про буржуазность, и про нарциссизм — это элементы моей собственной забавы. Что греха таить, есть такая вещь, как литературная стратегия, и одной из составляющих моей стратегии было — раздражать глупцов, людей, которые хотят раздражаться. Это появилось не сразу, а постепенно, когда я понял, что, какими бы ни были мои действия, людям, которые хотят относиться ко мне дурно, будет не нравиться все! Самый очевидный пример — эти приходы и неприходы к Путину. Сначала я взял и пошел на встречу с Путиным и вел себя там достаточно, как мне кажется, адекватно — был едва ли не единственным человеком наряду с Шевчуком, который за последнее время поговорил с Владимиром Владимировичем на серьезные темы. И какое это, боже мой, вызвало раздражение! Что это такое, зачем ты вообще там разговаривал, зачем не облил его чаем… Потом я не пошел к Путину, и чуть ли не те же самые люди стали говорить: почему ты не пошел, что ж ты слился, как тебе не стыдно, надо было пойти и сказать все ему… Что ни делай — ты всегда будешь не прав! Можно пойти, можно не пойти, можно облить его чаем, можно обнять и поцеловать, можно ругаться нецензурной бранью — тут не Путин важен, а любая ситуация, в которой ты можешь вести себя тем или иным образом. Это всегда будет вызывать у людей раздражение. Вот ты сказал про буржуазность. Когда я начинал заниматься этой деятельностью, публицистикой политической, мне говорили: ты нищий, ничтожный, ты никому не нужен, книжки твои никто не читает, тебе в жизни ничего не удалось, и поэтому ты оппозиционер. А когда ты имеешь машину, офис, водителя, дачу, еще что-то, тогда говорят: ты буржуазный, как ты можешь быть оппозиционером? Опять не угодил. Смешно!

Какой я есть на самом деле — за это должны говорить другие вещи, а не я сам. Обо всем говорят жизнь, поведение, текст. Такая смиренная последовательность человеческого действия, которая в итоге побеждает все, мне так кажется. Возможно, это бывает не всегда. Но я надеюсь, что так должно быть… Я хотел бы, конечно, нравиться всем, с удовольствием бы чувствовал себя человеком, который вызывает у людей симпатию. Если не удается таким быть, от этого мы тоже не погибнем. Не вызываю — и не вызываю, ради бога!

Авченко Василий, "Новая газета во Владивостоке"