Захар Прилепин: «В эстетическом смысле я экстремист»
На удивительный роман Захара Прилепина (р. 1975) «Санькя» (2006) я буквально наткнулась. Прежде много читала, слышала о том, что Прилепин — «современный классик», и книга его — настоящее литературное событие. В связи с тем, что главный герой — нацбол, вокруг творчества Захара активно спорили о политике, судьбе России и революции. Позже узнала: Прилепин, отец троих детей, вступил в ряды НБП, а до этого был в Чечне, служил в ОМОНЕ и будто книг никогда никаких не писал, а тут сел за стол и чистейшая русская проза сама потекла. Большая биография, ничего не скажешь. Как тут не заинтересоваться? Вот напросилась на интервью…
— Вы помните тот момент, когда о Вас заговорили всерьез, назвали «современным классиком»?
— Действительно, критика обо мне отзывается крайне благосклонно, и я этому рад. На деле меня начали хвалить с самой первой публикации. До своего первого романа «Паталогии» я ничего никогда не писал. Но книгу опубликовали, и она сразу получила хорошие отклики в прессе. А тот момент, когда меня назвали «современным классиком», я, честно говоря, не запомнил.
— Захар — это псевдоним. Евгений Прилепин — звучит плохо?
— Не плохо. Но мне показалось, что в имени «Захар» есть некая брутальность, необходимое мне звучание.
— Слышала, что Владимир Сорокин назвал Вас своим учеником, продолжателем, как Вы к этому относитесь? И вообще есть ли писатель, чьим учеником Вы себя считаете?
— Конечно, я не ученик Сорокина, хотя к нему отношусь с большим уважением, и многие его книги читал с внутренним содроганием, возникавшим от соприкосновения с очень качественным текстом, блестящим юмором и сарказмом. Но мы находимся в разных эстетиках. Если же говорить о ныне живущих современниках, безусловно, на меня повлиял Лимонов самой фактурой своей прозы, абсолютной честностью, открытостью и мускулистостью текста. Но Лимонов писатель европейский, а я — русский и воспитан другой литературой, русской классикой. Мне очень близка эстетически мысль начала 1920-х годов с ее экспрессионизмом, натурализмом, исканиями и внутренней заряженностью временем. Я очень сильно болел и болею Леонидом Леоновым, ранними книгами Всеволода Иванова, Мариенгофа, Артема Веселого и абсолютного гения Шолохова. Также литературой русской эмиграции.
— Знаю, что любите Гайто Газданова. Что привлекает в его прозе?
— Когда читаешь книги Газданова, тебя не покидает ощущение чуда. Газданов видит мир на полутонах, или, как говорил Леонов, на сотнях координат человеческих душевных движений. Многие писатели мыслят в пяти, семи координатах, а человека знают достаточно одномерно. Мне нравится то, что называется его «словесной походкой», музыкальностью фразы — хочется целовать каждую его страницу. Эта проза потрясает, Газданов — один из моих любимых писателей.
— Виктор Ерофеев сказал, что книги не пишутся, а снисходят. Как Вы к этому относитесь?
— С одной стороны, с иронией, потому что вокруг много бездарностей, которые говорят о том, что их воле кто-то надиктовывает тексты. С другой — конечно же, все великие тексты написаны не просто так, а в силу стечения самых разных обстоятельств, и дело тут не только в писательском даре, а в последовательности событий, которые произошли с этим человеком. Ведь еще Бродский говорил о том, что человек — это сумма его поступков. Книга — это тоже сумма поступков того или иного писателя, и учитывая, то, что Бог есть, тексты в каком-то смысле, действительно, снисходят. Но я о себе этого говорить бы не стал, я иронично отношусь к фигуре писателя с прописной буквы.
— Так уж повелось, что писательство на Руси не просто профессия, как на Западе, у нас быть писателем — значит быть совестливым, нравственным, правдивым. Или я идеализирую? И сегодня русский писатель выглядит иначе?
— Это вопрос личного выбора. Кто-то хочет быть пастырем стад и образцом морали, объяснять людям дальнейшие жизненные и государственные пути. Я ничего не имею против писателя-учителя, философа жизни. Слава Богу, что у нас был Солженицын, как бы я ни относился к тому, что он делал. А отношусь я к этому очень плохо, потому что Солженицын стал одним из таранов, которые били в спину государства, которое, в том числе благодаря его усилиям, распалось на 15 кусков, до сих пор кровоточащих. Идеологически он мне чужд абсолютно. Но как фигура противника он вызывает уважение и трепет, примерно такой же, как испытывали декабристы перед Наполеоном. Например, Сорокин и Пелевин живут отшельниками и даже мизантропами — это другой писательский путь, и в нем тоже нет ничего дурного.
— А какой путь выберете для себя?
— Я бы скорее выбрал второй вариант.
— Тем не менее, Захар Прилепин сегодня — писатель модный и популярный…
— Наверное. Но мы ведь говорили об участии в современной жизни, я участвую в ней в силу необходимости. Ведь тем, что я делаю, никто не хочет заниматься. Если бы я хоть на секунду был пронзен ощущением того, что в Россию пришла новая властная элита, которая сбережет это государство, я бы немедленно прекратил любую общественную деятельность. Это мое затаенное душевное желание.
— В «Саньке» Ваши герои много говорят о русской идее. Но получается, что из-за этих разговоров само понятие «русская идея» в книге превращается в миф. А в реальности «русская идея» существует? И в чем она, по-вашему, заключается?
— Конечно, идея эта есть. Но я не философ и не хочу себя за него выдавать, думаю, что умы не чета моему размышляли о русской идее, и никто до конца ее так и не сформулировал, поэтому она вечно будет ускользающей и притягивающей, невнятной, расплывчатой, как лохмотья тумана. Но я исповедую, по сути, первобытные отношения человека и почвы, человека и своей земли. Мне для жизни в моей стране, для ощущения себя русским человеком достаточно костного, тактильного ощущения того, что я с этой землей связан неразрывно. И тут мои размышления о родине и русской идее заканчиваются, ибо это не те вещи, которые я хотел бы формулировать. Меня куда больше интересуют взаимоотношения между мужчиной и женщиной, между человеком и всеми человеческими страстями: мужчина и страх, мужчина и боль, мужчина и мужество, женщина и женственность.
— В книге ведутся споры о народе. Русский народ в понимании Захара Прилепина какой?
— В священных книгах сказано, что человек создан из глины. Я думаю, русский человек является одним из самых любопытных образцов, в который вдохнули святой дух. Это, по-моему, бердяевское утверждение, что у России женская сущность. Наша страна восприимчива, а русский человек тактичен, хотя нас часто представляют костоломами и пожирателями пространства. Русский человек отзывчив и добр. И именно обладание всеми пространствами, сохранение и преумножение на них самых разных культур и интеллектуальных сгустков характеризуют русского человека, как творца. Ведь пространство — тоже одна из русских идей. Русский народ терпелив, но периодически вспыльчив до невменяемости, в этом смысле он отличается от других наций. К несчастью, в последнее время под влиянием глобализации происходит стирание некоторых важных черт русского характера. Мы, как ни странно, не американизировались, а стали куда больше похожи на латинскую Америку. Та же страсть к беспробудному веселью, праздникам. Тот же разлом в обществе, где одна десятая населения живет в запредельном богатстве, а остальные практически нищие. Нам свойственна постоянная мечта о чуде, тотальная безответственность, желание карнавала и нежелание думать о том, что в итоге нас ждет дурное и разламывающее голову похмелье. Русский народ сейчас находится на одном из болезненных витков своей истории.
— Ваши герои радикалы, но таковыми являются, скорее, не в силу стойких убеждений, а в силу возраста. Они — такая славная и опасная сила, которая в любой момент выйдет из-под контроля Костенко и Матвея. И тогда будет бунт, кровавый, беспощадный и бессмысленный. Или все же у бунта будет идея?
— Я в романе писал и в жизни часто говорю: любую идею, политическую концепцию сформулировать несложно. Для этого не нужно быть семи пядей во лбу, за последние десятилетия сочинено столько программ… Но я то книжку писал о том, что в наше время идеологичны инстинкты, моторика человеческая, харизма как таковая. В России же должны возникнуть ощущение прозрачности происходящего, исчезнуть бесконечный диссонанс между нашей риторикой и практикой. Мы ведь все знаем о нашей власти, государстве, институте этого государства, знаем, но при этом любим их, что дает возможность власти выходить на экраны телевизоров с чистейшими глазами и говорить какие-то патетические вещи. Россия должна выработать правила поведения, общие для всех. Только потом говорить об идеологиях.
— Насколько Ваш первый роман — «Паталогии» — автобиографичен?
— Все книги не автобиографичны — «Паталогии», «Санькя», «Грех». Я давно уже перестал кокетничать, потому что очевидная близость моих текстов, героев и личных поступков приносит больше минусов, чем плюсов. Мне не хотелось бы являть собой тип писателя, который апробирует реальность сам собой и занимается калькированием своей судьбы, мне куда более любопытно заниматься чистой литературой. Я не мемуарист, и поэтому отрекся от всех совпадений моей биографии и биографий моих героев. Отныне говорю: мои тексты не автобиографичны. Но тут важно другое: я имею представление обо всем, что описываю.
— «Санькя», «Паталогии» — романы, поднимающие очень серьезные проблемы. Не боитесь, что однажды Ваши книги просто запретят?
— Не боюсь, сегодня книга перестала иметь какое-либо идеологическое значение или влияние. Теперь она не способна взорвать общество. На наше общество можно воздействовать только прямым действием.
— В одной из своих статей говорите о том, что каждый русский писатель в глубине души деревенщик, потому большая часть населения нашей страны люди негородские. Но так получается, что большинство сегодняшних авторов деревней вообще не интересуются…
— Дело не в том, что писатели чем-то не интересуются, а в том, что деревня как фактор русской жизни перестала существовать. Это тоже одна из наших колоссальных проблем. Мы живем в стране, в которой есть «Дом-2», Государственная Дума, а деревни нет. Поэтому и литературы такой нет. Мы теряем ощущение почвы под собой. Но у меня-то еще есть своя деревня, уплывающая, распадающаяся, как льдина.
— Читаешь Ваши статьи, книги, и такое ощущение, будто живете в ожидании больших и скорых перемен. Это так?
— Иногда, в каком-то завихрении своего сознания, я их пытаюсь по-горьковски вызвать на себя. Как однажды Дима Быков кого-то процитировал: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Жить с ощущением героя набоковского романа «Приглашение на казнь» не очень приятно. Я твердо убежден, что Россию ждут безобразные трудные времена, которые будут непереносимы. Наша страна без революции обречена на смерть, но есть шанс еще одну революцию не перенести.
— Зачем Вам нужно членство в запрещенной партии национал-большевиков?
— Считаю гражданским долгом участие в жизни своей страны в ее сложные и трудные периоды. Само существование этой партии является одним из оправданий политики в России. И дает мне надежду на то, что, когда придут смутные разломные годы, у нас все-таки будет группа дееспособных девушек и юношей, активных, агрессивных, жестких, готовых взять в свои руки то, с чем сейчас не способен справиться никто.
— Считаете себя экстремистом?
— Нет, конечно. Но как говорил Блок: «Я художник и, следовательно, я не либерал». Или как говорила Ахматова: «Я лирический поэт, я имею право валяться в канаве». Эти две цитаты предполагают достаточно нетрадиционное поведение художника, активное и сложно толкуемое в привычных нам моральных категориях. Всякий писатель, жаждущий постижения бытия, судьбы, характера, времен, неизбежно является экстремистом, он погружает руки по локоть в реальность. И в эстетическом смысле я экстремист. Но, как живой человек, я чту Уголовный кодекс.
— К какому литературному направлению относите себя?
— Ни к какому. Для меня был бы идеальным случай, когда один литератор написал бы «Детей капитана Гранта», «Анну Каренину», «Иосифа и его братьев» и «Горячий снег», то есть книги, совершенно разные по типу, составу и методу восприятия реальности.
— Последний вопрос, куда движется русская проза?
— Определенного движения в одну сторону я не вижу, она, как во все времена, течет в разных направлениях. И то, чем занимаемся я, Миша Елизаров, Дмитрий Быков, Гришковец, — говорю о поколении моих ровесников, несопоставимо. Мы, как и в прошлом, и в позапрошлом веке, стремимся постичь реальность, пытаясь нарисовать свой иероглиф, который откроет тайны нашего нахождения на земле. Я не считаю, что наша литература находится в каком-то маргинальном положении, уже сейчас есть несколько писателей, которых можно назвать великими при жизни.