Захар Прилепин: «В эстетическом смысле я экстремист»

– Действительно, критика обо мне отзывается крайне благосклонно, и я этому рад. На деле меня начали хвалить с самой первой публикации. До своего первого романа «Паталогии» я ничего никогда не писал. Но книгу опубликовали, и она сразу получила хорошие отклики в прессе. А тот момент, когда меня назвали «современным классиком», я, честно говоря, не запомнил.

– Не плохо. Но мне показалось, что в имени «Захар» есть некая брутальность, необходимое мне звучание.

– Конечно, я не ученик Сорокина, хотя к нему отношусь с большим уважением, и многие его книги читал с внутренним содроганием, возникавшим от соприкосновения с очень качественным текстом, блестящим юмором и сарказмом. Но мы находимся в разных эстетиках. Если же говорить о ныне живущих современниках, безусловно, на меня повлиял Лимонов самой фактурой своей прозы, абсолютной честностью, открытостью и мускулистостью текста. Но Лимонов писатель европейский, а я – русский и воспитан другой литературой, русской классикой. Мне очень близка эстетически мысль начала 1920-х годов с ее экспрессионизмом, натурализмом, исканиями и внутренней заряженностью временем. Я очень сильно болел и болею Леонидом Леоновым, ранними книгами Всеволода Иванова, Мариенгофа, Артема Веселого и абсолютного гения Шолохова. Также литературой русской эмиграции.

– Когда читаешь книги Газданова, тебя не покидает ощущение чуда. Газданов видит мир на полутонах, или, как говорил Леонов, на сотнях координат человеческих душевных движений. Многие писатели мыслят в пяти, семи координатах, а человека знают достаточно одномерно. Мне нравится то, что называется его «словесной походкой», музыкальностью фразы – хочется целовать каждую его страницу. Эта проза потрясает, Газданов – один из моих любимых писателей.

– С одной стороны, с иронией, потому что вокруг много бездарностей, которые говорят о том, что их воле кто-то надиктовывает тексты. С другой – конечно же, все великие тексты написаны не просто так, а в силу стечения самых разных обстоятельств, и дело тут не только в писательском даре, а в последовательности событий, которые произошли с этим человеком. Ведь еще Бродский говорил о том, что человек – это сумма его поступков. Книга – это тоже сумма поступков того или иного писателя, и учитывая, то, что Бог есть, тексты в каком-то смысле, действительно, снисходят. Но я о себе этого говорить бы не стал, я иронично отношусь к фигуре писателя с прописной буквы.

– Это вопрос личного выбора. Кто-то хочет быть пастырем стад и образцом морали, объяснять людям дальнейшие жизненные и государственные пути. Я ничего не имею против писателя-учителя, философа жизни. Слава Богу, что у нас был Солженицын, как бы я ни относился к тому, что он делал. А отношусь я к этому очень плохо, потому что Солженицын стал одним из таранов, которые били в спину государства, которое, в том числе благодаря его усилиям, распалось на 15 кусков, до сих пор кровоточащих. Идеологически он мне чужд абсолютно. Но как фигура противника он вызывает уважение и трепет, примерно такой же, как испытывали декабристы перед Наполеоном. Например, Сорокин и Пелевин живут отшельниками и даже мизантропами – это другой писательский путь, и в нем тоже нет ничего дурного.

– Я бы скорее выбрал второй вариант.

– Наверное. Но мы ведь говорили об участии в современной жизни, я участвую в ней в силу необходимости. Ведь тем, что я делаю, никто не хочет заниматься. Если бы я хоть на секунду был пронзен ощущением того, что в Россию пришла новая властная элита, которая сбережет это государство, я бы немедленно прекратил любую общественную деятельность. Это мое затаенное душевное желание.

– Конечно, идея эта есть. Но я не философ и не хочу себя за него выдавать, думаю, что умы не чета моему размышляли о русской идее, и никто до конца ее так и не сформулировал, поэтому она вечно будет ускользающей и притягивающей, невнятной, расплывчатой, как лохмотья тумана. Но я исповедую, по сути, первобытные отношения человека и почвы, человека и своей земли. Мне для жизни в моей стране, для ощущения себя русским человеком достаточно костного, тактильного ощущения того, что я с этой землей связан неразрывно. И тут мои размышления о родине и русской идее заканчиваются, ибо это не те вещи, которые я хотел бы формулировать. Меня куда больше интересуют взаимоотношения между мужчиной и женщиной, между человеком и всеми человеческими страстями: мужчина и страх, мужчина и боль, мужчина и мужество, женщина и женственность.

– В священных книгах сказано, что человек создан из глины. Я думаю, русский человек является одним из самых любопытных образцов, в который вдохнули святой дух. Это, по-моему, бердяевское утверждение, что у России женская сущность. Наша страна восприимчива, а русский человек тактичен, хотя нас часто представляют костоломами и пожирателями пространства. Русский человек отзывчив и добр. И именно обладание всеми пространствами, сохранение и преумножение на них самых разных культур и интеллектуальных сгустков характеризуют русского человека, как творца. Ведь пространство – тоже одна из русских идей. Русский народ терпелив, но периодически вспыльчив до невменяемости, в этом смысле он отличается от других наций. К несчастью, в последнее время под влиянием глобализации происходит стирание некоторых важных черт русского характера. Мы, как ни странно, не американизировались, а стали куда больше похожи на латинскую Америку. Та же страсть к беспробудному веселью, праздникам. Тот же разлом в обществе, где одна десятая населения живет в запредельном богатстве, а остальные практически нищие. Нам свойственна постоянная мечта о чуде, тотальная безответственность, желание карнавала и нежелание думать о том, что в итоге нас ждет дурное и разламывающее голову похмелье. Русский народ сейчас находится на одном из болезненных витков своей истории.

– Я в романе писал и в жизни часто говорю: любую идею, политическую концепцию сформулировать несложно. Для этого не нужно быть семи пядей во лбу, за последние десятилетия сочинено столько программ… Но я то книжку писал о том, что в наше время идеологичны инстинкты, моторика человеческая, харизма как таковая. В России же должны возникнуть ощущение прозрачности происходящего, исчезнуть бесконечный диссонанс между нашей риторикой и практикой. Мы ведь все знаем о нашей власти, государстве, институте этого государства, знаем, но при этом любим их, что дает возможность власти выходить на экраны телевизоров с чистейшими глазами и говорить какие-то патетические вещи. Россия должна выработать правила поведения, общие для всех. Только потом говорить об идеологиях.

– Все книги не автобиографичны – «Паталогии», «Санькя», «Грех». Я давно уже перестал кокетничать, потому что очевидная близость моих текстов, героев и личных поступков приносит больше минусов, чем плюсов. Мне не хотелось бы являть собой тип писателя, который апробирует реальность сам собой и занимается калькированием своей судьбы, мне куда более любопытно заниматься чистой литературой. Я не мемуарист, и поэтому отрекся от всех совпадений моей биографии и биографий моих героев. Отныне говорю: мои тексты не автобиографичны. Но тут важно другое: я имею представление обо всем, что описываю.

– Дело не в том, что писатели чем-то не интересуются, а в том, что деревня как фактор русской жизни перестала существовать. Это тоже одна из наших колоссальных проблем. Мы живем в стране, в которой есть «Дом-2», Государственная Дума, а деревни нет. Поэтому и литературы такой нет. Мы теряем ощущение почвы под собой. Но у меня-то еще есть своя деревня, уплывающая, распадающаяся, как льдина.

– Иногда, в каком-то завихрении своего сознания, я их пытаюсь по-горьковски вызвать на себя. Как однажды Дима Быков кого-то процитировал: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Жить с ощущением героя набоковского романа «Приглашение на казнь» не очень приятно. Я твердо убежден, что Россию ждут безобразные трудные времена, которые будут непереносимы. Наша страна без революции обречена на смерть, но есть шанс еще одну революцию не перенести.

– Считаю гражданским долгом участие в жизни своей страны в ее сложные и трудные периоды. Само существование этой партии является одним из оправданий политики в России. И дает мне надежду на то, что, когда придут смутные разломные годы, у нас все-таки будет группа дееспособных девушек и юношей, активных, агрессивных, жестких, готовых взять в свои руки то, с чем сейчас не способен справиться никто.

– Нет, конечно. Но как говорил Блок: «Я художник и, следовательно, я не либерал». Или как говорила Ахматова: «Я лирический поэт, я имею право валяться в канаве». Эти две цитаты предполагают достаточно нетрадиционное поведение художника, активное и сложно толкуемое в привычных нам моральных категориях. Всякий писатель, жаждущий постижения бытия, судьбы, характера, времен, неизбежно является экстремистом, он погружает руки по локоть в реальность. И в эстетическом смысле я экстремист. Но, как живой человек, я чту Уголовный кодекс.

– Ни к какому. Для меня был бы идеальным случай, когда один литератор написал бы «Детей капитана Гранта», «Анну Каренину», «Иосифа и его братьев» и «Горячий снег», то есть книги, совершенно разные по типу, составу и методу восприятия реальности.

– Определенного движения в одну сторону я не вижу, она, как во все времена, течет в разных направлениях. И то, чем занимаемся я, Миша Елизаров, Дмитрий Быков, Гришковец, – говорю о поколении моих ровесников, несопоставимо. Мы, как и в прошлом, и в позапрошлом веке, стремимся постичь реальность, пытаясь нарисовать свой иероглиф, который откроет тайны нашего нахождения на земле. Я не считаю, что наша литература находится в каком-то маргинальном положении, уже сейчас есть несколько писателей, которых можно назвать великими при жизни.

Беседовала Алена Бондарева,
"Читаем вместе. Навигатор в мире книг" - 13/10/2008