Бывший командир отделения ОМОН, прежде чем стать писателем, он прошел обе чеченские войны. Сегодня Захар Прилепин представляет российскую литературу за границей и является одним из самых переводимых ее авторов. 2011 год выдался для него успешным: писателю присудили ряд престижных премий, а вышедшую в конце февраля книгу «Восьмерка» уже собирается экранизировать Алексей Учитель.

– В герое одного из последних ваших романов «Черная обезьяна» без труда угадываются авторские черты. И тем не менее, всерьез сравнивать полубезумного неудачника, жизнь которого постоянно выскальзывает у него из рук, и обласканного со всех сторон писателя Захара Прилепина язык не поворачивается. Сколько в «Черной обезьяне» вас, а сколько авторского вымысла?

– Ну, это такая арифметика... ей сложно заниматься. Любой текст делается из самого себя, личина автора может находиться там, где читатель и не подозревает. Насчет «Черной обезьяны» я заявляю честно: искать автора там можно. Роман осмысленно написан в жанре жесткой самопародии, в попытке смоделировать свою «черную обезьяну» – Черного человека, о котором писали и Пушкин, и Есенин. Смоделировать его и уничтожить заранее, раз и навсегда. Читателю всегда любопытен не текст сам по себе, а соотношение его с автором. Это как раз во многом и формирует авторскую мифологию. А без нее немыслимо существование литератора: есть мифология Пушкина, мифология Есенина, мифология Хемингуэя – и представить их тексты в отдельности от личности писателя уже совершенно невозможно. Я прекрасно понимаю, что какая-то весомая часть интереса ко мне связана как раз с моим лицом, с фактурой, с детьми, с загадками, на которые люди хотят получить ответ: это ты такой или не ты? Это имеет парадоксальные «выхлопы»; моей жене сразу после выхода «Черной обезьяны» стали звонить какие-то якобы сопереживающие знакомые и говорить: «Ну как же ты вообще с таким подлецом живешь? Детей ему столько нарожала. Это же ад просто».

– У вас есть рецепт, как не превратиться в черную обезьяну? Какие возможности есть у современного мужчины, чтобы не упасть в эту пропасть?

– Нет никакого рецепта. Понимаете, все, что в жизни происходит: ну, скажем, любовь или мужество, словом, то, из чего состоит человек, – это не дар, а труд, причем длиною в целую жизнь. Это нельзя получить когда-то и этим владеть, это бесконечный процесс самовоспитя ния, смирения, упрямства, вот такой жестоковыйности (непреклонности, глухого упрямства. – Прим. Ред.). Просто нужно понимать, что за все придется платить: ничего просто так не бывает. За любую ситуацию, которую ты разрешил по линии наименьшего сопротивления или по линии самоудовлетворения, потом придется платить троекратно, а ситуацию, с которой ты не разобрался, потом тебе подсунут в том виде, в третьем, в пятом, пока не сшибут всю голову, если ты так и не решишь этот вопрос.

Захар Прилепин родился 7 июля 1975 года в Рязанской области, окончил филологический факультет нижегородского госуниверситета. В 16 лет начал работать – грузчиком, разнорабочим, охранником; служил командиром отделением ОМОНа, в 1996 и 1999 годах участвовал в чеченских кампаниях. Публикуется с 2003 года, сегодня является колумнистом журналов «Русская жизнь», «Медведь», «Огонек», занимает должность секретаря Союза писателей России. Книги Прилепина включены в обязательную или рекомендованную программу пяти российских университетов и переведены на 11 языков. Кроме литературы, всерьез занимается политикой: придерживается леворадикальных взглядов, в 2007 году стал соучредителем движения «Народ», поддерживает коалицию «Другая Россия». Живет с семьей – женой и четырьмя детьми – в Нижнем Новгороде.

– Одна из наиболее тронувших меня линий книги – это отношение героя к детям. Современные российские мужчины без лишних рефлексий оставляют и забывают своих детей, и ваше описание чувств героя выглядит на этом фоне даже как-то более фантастично, чем семилетки, вырезающие целые подъезды в провинциальных городах. С себя писали?

– Это последнее, что в герое осталось человеческого. Он полностью погружен в прижизненное небытие и пытается в себе зацепиться за этот кусок твердой почвы, за Землю обетованную. Просто подонок в чистом виде мне неинтересен. Человек без чувства морали, без чувства ответственности, без человечности – мне нечем с ним заняться. А тут конкретный случай конкретной растраты своей собственной жизни, своей собственной души. Этот процесс сам по себе мне любопытен.

– Как бы вы отнеслись к тому, что ваши старшие дети стали бы читать ваши книги? Какое чтение вы им предлагаете взамен?

– Старший сын, которому 13 лет, – не знаю, читал ли он «Обезьяну», но все остальные книги – да. Вы знаете, три часа в интернете способны сломать психику человека посильней «Черной обезьяны». Та степень пошлости и разврата даже не интернета, а телевидения, в том виде, в котором оно существует, запредельна, она огромна. Возьмем «Дом-2», на который все шишки валятся. Исключили эротические сцены – но это, по-моему, самое невинное из того, что там происходило. Это же модель поведения людей, которые ничем не занимаются, которые выясняют свои дурацкие отношения по пять лет подряд и спят друг с другом по очереди, чтобы остаться на этой программе. Эта модель поведения ублюдская. Это гораздо страшнее, чем «Черная обезьяна», в триста раз. Девочки и мальчики по 9-13 лет смотрят и думают, что так надо жить, а это не жизнь, это скотское существование. Хоть бы раздавали им книжки, чтобы они читали время от времени.

– Как вам кажется, кто сегодня действительно формирует детские личности – семья или школа?

– Конечно, семья. Но со школой много проблем – в каком-то социально-пошлом смысле. Вот у меня друзья-учителя жалуются, что в школах еще до выборов проходят «предвыборы», когда учителей обязывают на глазах у директора поставить нужную галочку, чтобы они провели подсчеты. И когда будут настоящие выборы, результаты должны совпасть с точностью до 100%. И эти учителя говорят: «Ну как я буду детям в глаза смотреть? Я им говорю что-то о свободе, оды Пушкина читаю». Но вообще этой постыдностью, абсурдностью, дурной многослойностью бытия пронизано все. Происходит тотальное несовпадение общественного дискурса и тех ценностей, что мы в школе преподаем. В мире нет ничего базового, ничего постоянного, ничего абсолютно ценного. Попытка родителей соответствовать тому, что они произносят и что они делают, – это единственное, что может позволить ребенку остаться ребенком и вырасти человеком. А если он понимает, что любой поступок, любое деяние имеет разные трактовки, что если этого никто не видел, то это нормально, тогда мы на выходе получаем то, что можем получить, – поколение маугли, у которых моральные ценности заменены аморальными.

– Никогда не думали о том, чтобы отправить детей учиться за границу, в свете того, какое направление приняла российская образовательная реформа?

– За границу – не думал. Они русские дети, они выросли в России, они воспитаны русской культурой. Я вообще считаю, что одна из вещей, с которой необходимо начать изменение ситуации в России, – это законодательное прикрепление детей чиновников к школам и университетам, медицинским и призывным участкам по месту прописки. И если 12 сыновей российских министров будут служить в 12 частях, то там будет черт знает что в этих частях твориться – там будут зачищать дедовщину просто на смертельно высоком уровне. А до тех пор, пока они учатся и лечатся за границей, не служит из них никто, так и будет происходить. Но мои дети будут здесь, и я буду стараться оставить им в наследство другую страну. Хотя и не уверен, что что-то получится.

– Даже люди, не знакомые с вашим творчеством, знают, что у вас есть гражданская позиция. Да что там говорить, весь роман «Санькя» – это концентрированная гражданская позиция. Как вы считаете, может ли сегодня творческий человек просто работать, писать книги и снимать кино, не обладая этой самой гражданской позицией? Как вы относитесь к тем, кто принципиально не имеет мнения о том, например, должен ли уйти Путин или пусть остается?

– Это нормально, это вопрос частного человеческого выбора. Пушкин собирался выходить на площадь к декабристам, Лермонтов уезжал на войну, Достоевского чуть не повесили, Толстой уединился в Ясной Поляне и видеть ничего не хотел, ненавидел жизнь во всех ее проявлениях – и политическую в том числе. Были и поэты, которые уходили во «внутреннюю эмиграцию», вроде Сологуба, но сказать, что Сологуб прав, а Маяковский неправ, а Набоков еще больше прав, – это нелепо. Вопрос в физиологии, в желании или в нежелании жизненной экспансии. А есть люди, которые этим занимаются активно, – Дима Быков, например. Но никого, кто себя так не ведет, осуждать я не стану.

– Как вы отреагируете, если ваш старший сын через пару-тройку лет вольется в ряды радикальной оппозиции? Поддержите или попытаетесь как-то влиять с высоты собственного опыта?

– Почему я занимаюсь политикой? Я хочу, чтобы мой сын этим не занимался. Я хотел бы, чтобы он подрос и был свободен от тех проблем, которые стоят сейчас передо мной, страной и народом. Но отговаривать его я не буду – пускай сам решает. Меня, слава богу, родители не отговорили от некоторых вещей, и все, что я представляю собой в жизни, – это то, от чего меня не отговорили родители: от поездок в Чечню, от раннего брака. Если бы моя мама решала это, я бы сначала должен был стать большим бизнесменом, ни о какой воинской службе и не ведать. Но я действовал иначе и имею все, что я имею.

– Можно ли сегодня в России выжить написанием книг, если ты не Дарья Донцова?

– Я занимаюсь только литературой. Либо художественными текстами, либо колумнистикой. Не буду прибедняться: я не богатый человек, но и не нищий. Четверо детей не голодают, а у меня еще три кошки и собака – тоже не голодают. Жена у меня никогда не работала. Выжить можно, но далеко не всем – вот краткий ответ. Думаю, что таких людей в России человек 15-20. А пишут минимум 15 тысяч человек. Успех Пелевина, успех Улицкой, успех Михаила Шишкина связан с тем, что они пишут тексты, которые любопытны. Хотя определенное присутствие в мире медиа необходимо для привлечения новых читателей и поддержки статуса. Я, конечно, не испытываю катарсиса от того, что появляюсь в телевизоре, но понимаю, что это вещь неизбежная.

– Не устали от излишней медийности вашей персоны в прошлом году? Вы взяли все возможные премии, покрасовались на самых котируемых обложках, стали человеком года и писателем десятилетия... Путина опять же укусили. Не отвлекает это все от литературы?

– Я сам от себя устал: много разговариваю. Лучше помолчать иногда. Периодически я делаю паузы. Пропадаю и по полгода не появляюсь в телевизоре, даю интервью крайне редко. Когда я уезжаю к себе в деревню, там себя наконец-то ощущаю человеком. Телефон не ловит, интернета нет, и я лишен соблазна полазить по сайтам и почитать, что там про меня написали еще 25 разных моих любителей или нелюбителей. Дети и книжки, которые я читаю, – вот мое идеальное окружение.

– Вас переводят на французский, итальянский, китайский... Как вы считаете, это связано с интересом к литературе или больше с интересом к России?

– Нигде нет никакого интереса к России. Мы должны себе отдавать отчет, что Россия – периферийное государство. Интерес к любой стране чаще всего обусловлен политическими причинами. Вес имеет только страна с политической экспансией. В XIX веке был интерес к имперской России – она несколько раз «выкатывалась» в Европу, как волна, как лава. Были и разделы Польши, и нашествие Наполеона – и мы выступали то в роли освободителя Европы, то в роли жандарма. В любом случае это служило подспорьем для серьезного интереса к русской литературе. А сейчас – что такое Россия? Какая-то нефтяная труба, какой-то Абрамович с Березовским. Какая литература? Мы для них в одном ряду с Египтом, Сирией и Ираном – такая нездоровая, вечно какая-то колготящаяся, «африканская» страна. Совершенно очевидно, что, к примеру, русская литература XIX века – это мировое явление наряду с эпохами Возрождения или Античностью. Однако с этим периодом вполне сопоставим по мощи и XX век: там были Шолохов, Леонов, Солженицын, Булгаков, Маяковский, Бродский, Битов, Лимонов. Я много в последние годы катаюсь по свету и понимаю, что такого богатства литературного мира, литературной сложности нет практически нигде. Наши писатели второго и третьего ряда, находись они в какой-нибудь европейской стране, получали бы по памятнику в свою честь на каждой площади. А у нас они на периферии внимания. Мои французские издатели – а там уже перевели практически все мои книги – считают, что ситуация с литературой в России дико интересная. Они, может быть, у себя во Франции не будут этого говорить, но современная российская литература мощнее современной французской.

– Есть ли у вас какие-то проекты с Испанией?

– У меня есть одна веселящая, но стыдная история. Года два назад меня приглашали в Испанию на литературную ярмарку – приглашал человек, который потенциально мог быть моим переводчиком. Ко мне очень ответственно подошли: написали мне за полгода, купили билеты, забронировали гостиницу – и я про это, естественно, забыл. А потом они мне звонят уже летом, в августе была эта встреча: «Захар, а вы где вообще? Мы в аэропорту». – «В каком аэропорту? Я в деревне, я там пью с друзьями». – «Вы с ума сошли! У нас тут программа расписана!» Они, конечно, обиделись, и меня с тех пор не звали в Испанию. Ну что это? Очередной русский раздолбай. А я, как правило, так себя не веду. Бывает, конечно, в связи с моей разгульной жизнью – я в Сербию один раз не вылетел и один раз во Францию не долетел. Но так вообще я за границей бываю два раза в месяц, и 50 других поездок у меня нормальные. Поэтому пока проектов никаких нет, и, если испанцы вновь меня пригласят, я точно брошу пить за три месяца до этого. И буду жить в гостинице у вокзала. Перевод на испанский у меня только один – я о нем случайно узнал, когда был на Кубе. Там выяснилось, что выходила антология русских писателей и в ней они выпустили один мой рассказ.

– Вы выкладываете свои произведения на сайт и, похоже, совершенно не боитесь пиратов.

– Я не то чтобы выкладываю – только однажды мне сделали сайт романа «Санькя». Остальные тексты я не выкладываю, их просто воруют. Но я не пытаюсь с этим бороться. Во-первых, я ни с кем судиться не хочу. Во-вторых, я нахожу это бессмысленным, потому что, насколько я это понимаю, присутствие текста в интернете отрицательно не сказывается на продажах книги, а скорее, даже наоборот. Есть пример с Дмитрием Глуховским, моим хорошим знакомцем, который сначала выложил «Метро 2033» в интернете, сделал сайт, который посетило какое-то безумное количество человек, а потом издал книгу на 700 тысяч экземпляров – огромный по российским, да и по мировым меркам тираж. Когда много людей заходит на сайт, где выложен роман, это точная гарантия того, что в печатном виде его будут покупать. Ну и опять же – где бы ни читали, лишь бы читали. А на жизнь пока хватает.

– Чему бы вы посвятили Нобелевскую лекцию?

– «Бла-бла-бла» – я произнес бы обычное «бла-бла-бла». У меня есть приятельница Дуня Смирнова, она говорит: «Прилепин, ты свои речи произносишь в формате грузинского тоста: как бы весело, задорно, но по сути ни о чем». Я думаю, что все нобелевские лекции так или иначе построены по этому принципу. Я был недавно на вечеринке журнала GQ, где мне вручали премию «Писатель года», и там речь сложилась спонтанно, я ее не придумывал. Я там увидел во плоти все эти сытые московские понты и был просто взбешен всем происходящим. Мое бешенство было такое чисто эстетическое, мне все там не нравилось. Мой знакомый Федя Бондарчук, приятный и неглупый человек, со сцены сказал, что знает почти всех в этом зале и всех любит. А потом вызывали модельеров – и весь зал знает модельеров, потом вызывали ведущих – и весь зал знает ведущих. Потом вызывали писателей – там было четыре писателя, и все хорошие люди – и в зале стояло безмолвие. Кто-то сказал: «А я вообще не знаю, кто это такие», – и я понял, что они просто не в курсе, что существует какая-то современная проза. Это не предмет их любопытства. Я сказал со сцены: «Федя Бондарчук всех любит в этом зале и всех знает. А я вас никого не знаю и дай бог нам в этой жизни с вами никогда не встречаться», – они там всем аплодировали, а я ушел в полной тишине. А вообще я еще в романе «Санькя», размышляя о судьбе русского народа, вывел такую максиму: «Русским должны все, русские не должны никому». Я к этому отношусь как к некоторому художественному допущению, но есть такие слова. Никому, конечно, не в радость существование России в виде империи. А мне хочется, чтобы русская культура с ее музыкой, литературой, с ее языком сохранилась. Вот, в общем, об этом я бы сказал Нобелевскому комитету.

Беседовал Константин Зырянов ,
"Место встречи" — весна 2012 г.