ЗАХАР ПРИЛЕПИН: «МЫ С ЛЕРМОНТОВЫМ — ОФИЦЕРЫ РУССКОГО СПЕЦНАЗА»

Прилепин, как говорят в таких случаях, ворвался в литературу. Деревенский парень, выпускник провинциального филфака, нацбол, он в составе ОМОНа воевал в Чечне, родил трех детей и стал писать книги — настоящую крепкую прозу. У него есть, как вы видите, биография — самое дорогое для писателя.

Игорь Свинаренко встретился с Прилепиным сразу после вручения ему премии «Ясная Поляна». За книгу «Санькя». Вручал лично директор музея граф Владимир Толстой. Один из критериев выдвижения книги на премию — а понравилась бы она Льву Николаевичу? Вроде, значит, должна была…

ДИПЛОМАТ, ПИСАТЕЛЬ, МЕНТ

— Захар! Что-то ты изменился. Был худой такой, на волка похож. А теперь как-то покруглел, мирный стал…

— Хороший зачин. Я только что вернулся из Польши, встречался там по линии ОБСЕ с послами Великобритании, Америки, Финляндии, прочих стран и, понятно, старался быть дипломатичным и толерантным.

— Это ты в качестве писателя земли русской встречался? Или как ветеран ОМОНа?

— В качестве представителя э-э-э… «Другой России».

— Ах да, я и забыл, ты ж оппозиционер…

— Но не дипломат? Сахаров из меня получается плохой, хотя я старался… Мне много чего не нравится в стране. Ну и что ж я буду об этом говорить с американским послом?

— Ну и чего ты им в итоге рассказывал? Какая была у тебя позиция?

— Я старался выстраивать нормальное человеческое общение. Для того чтобы когда они — представители режима — будут сажать следующую партию моих знакомых товарищей и соратников, следующую партию пацанов…

— Партию в каком смысле?

— В смысле, порцию. Так вот. Когда начнут сажать, чтоб была какая-то возможность на них воздействовать. Когда в отделение милиции звонят послы семи стран и спрашивают: «А где у вас там и как сидит товарищ Петр Сидоров?», менты тут же обращаются к начальству. Это действует. И пока я выстраивал человеческое общение, — чисто прагматически — волчье слетело немножко. А час назад я получал премию «Ясная Поляна» и там тоже много улыбался…

— Захар! Вот объясни мне, как так: ты учился на филфаке — и вдруг ты мент…

— Меня все время удивляет этот вопрос. Да нормально все! Мы же все читали учебник по литературе за десятый класс. Чем у нас занимались М. Ю. Лермонтов и Л. Н. Толстой? Они служили в русском спецназе. Будучи фактически филологами.

— Сначала ты, значит, учился, а потом…

— Все параллельно. Я вообще долго там учился, лет восемь. Меня выгоняли не раз…

— За пьянку и аморалку?

— Да нет. Просто уеду я в командировку в Чечню — и меня нет год. Вернусь — учусь дальше. На вечернем.

— Ты пошел в менты, как Иван Лапшин из кино? Очистим, типа, землю от сволочи и посадим на ней цветущий сад.

— Абсолютно. Так и было: «Твари, кто посмел?» У меня во взводе был такой Бизя, у него на разгрузке было написано: «До последнего чечена». С такими мыслями ехали на войну… Но потом в Чечне это прошло. Я понял, что чечены ни в чем не виноваты, они такие же несчастные люди. Все изменилось. Романтика — это не долгоиграющая вещь, она быстро кончается. Остается сухой остаток…

СПАСИБО ДЕФОЛТУ

— А помнишь, ты на трассе тормозил кавказцев-дальнобойщиков и брал с них бабки?

— Что, я про это рассказывал?

— Ну не я же.

— Это было, да. Брал с них деньги.

— И нормально жил.

— Не, плохо жил.

— Я вспомнил анекдот. У нас, кстати, в журнале прочитал. Парень пришел из армии и в ментовку поступил работать. Через пару месяцев ему делают замечание: «Почему за зарплатой не приходишь?» Он удивился: «Как, тут еще и зарплата? А я думал, дали ствол и крутись как хочешь!»

Прилепин долго и заливисто смеется. После продолжает:

— Так все и было! Хорошая история… Значит, 1998-й, дефолт, Кириенко… Я к нему, кстати, сейчас хорошо отношусь. Он не похож на других, он такой энерджайзер.

— Атомный энерджайзер.

— Реально! А в дефолт он, вполне возможно, был фигурой подставной. Значит, в дефолт я работаю в ОМОНе. Зарплату я тоже не получал, потому что ее — пятьсот рублей она была — не платили. По полгода. А давали нам только пайковые — триста рублей в месяц. А у меня в 1998-м как раз ребенок родился первый. У жены пропало молоко. Банка молочной смеси стоила восемьдесят рублей. Я покупал четыре банки с пайковых, и сын их съедал за три дня. Денег нет, хоть вешайся иди. Ну, я иду на трассу: «Привет, Кавказ!»

— Типа, что везем?

— Нет, я ничего больше не говорил, я же не гаишник, ничего не знаю. Торможу — и они ко всему готовы, сами все знают. Платят и едут дальше. Могли посадить запросто меня. Хотя нет, просто выгнали бы из ментовки.

— По сколько ты брал?

— Не буду говорить, ты что.

— Все-таки признайся, ты в менты пошел, чтоб после описывать?

— Не, я вообще писать не собирался. Даже в голову не приходило!

— Тогда зачем филфак, тебе что, учителем хотелось стать?

— Не то чтобы хотелось, но я этого не исключал, мой отец в школе работал. Кузина моя, вся такая воздушная и литературная, пошла на филфак, и я с ней. Просто надо было куда-то идти… Мог бы и в медицину, это я после понял, в ОМОНе. Нас возили по моргам, показывали трупы — проверяли на восприимчивость. Меня это, оказалось, не трогает…

Пацаны у нас на курсе все были чистые филологи, а я качался, занимался спортом, стрельбой — нормально себя чувствовал. Потом был академ, я в армии послужил, по специальной ельцинской программе, неполный срок — тогда была такая возможность. Мать тем временем почти обнищала… Сестра с ребенком… В начале девяностых все сразу стали нищими. И я пошел работать в ОМОН.

— То есть добровольцем в Чечню.

— Ну да, в 1996-м все было понятно: раз ОМОН, значит Чечня. Осмысленно все. Мне двадцать два тогда было…

— Немало ты положил там людей?

— В упор никогда не убивал никого. Такого не было. А пацаны убивали, да… Там были вообще дурные ситуации. Помню, чеченцы в очередной раз захватывают Грозный. Идет обстрел штаба округа. Мы в ответ стреляем по хрущевке, где засели боевики. Потом ведем зачистку, и выясняется, что кто-то из наших попал в ребенка. До сих пор ночами снится — а вдруг это я в ребенка попал?

— Вернулся ты — и пошел в газету.

— Да… Я очень быстро сделал карьеру журналиста — на нижегородском уровне, но тем не менее через два месяца стал редактором газеты «Дело».

— «Дело» — хорошее ментовское название.

— А мне никогда это не приходило в голову! Я тогда читал «Лимонку» и «Завтра».

— А что ты в рубашке черной ходишь?

— Так я тринадцать дней дома не был! Все в пути… Немаркий цвет…

— Во-во, ваши всегда так говорят. Никто не признается.

ПОЛИТИКА

Неожиданно он переходит к теме 1991 года.

— Я был в Москве тогда, 19 августа. Ходил с колоннами.

— Напрашивается вопрос: ты на какой был стороне?

— Я уже тогда был за «ублюдков» — националистов и антисемитов. Но колонны были в основном демократические, других не было, вот я с ними и шел. С кем было еще идти?

— А в 1993-м как?

— У меня тогда отец умер, мне было ни до чего. Я б, конечно, хотел, чтоб Союз был, но он распался. Боженька, он в курсе всего и ничего просто так не делает. Распался — значит, так было надо. Довы…бывались русские, все от нас устали…

— Захар! У тебя в книжке «Санькя» мелькнула мысль, что страна держится только на власти. Лимонов твой писал, что в Москве молодые люди еще могут как-то устроиться, а в провинции им дорога или в бандиты, или в менты. Люди пьют, мужики мрут, это от безнадеги, как ты верно пишешь… И отсюда ваш брат нацбол выводит необходимость протеста. Но мне чего-то не хочется новой революции, когда полстраны режет другую половину.

— И мне не хочется.

— Но вы же, нацболы, хотите облить страну бензином и поджечь!

— Да мы ни одного человека не убили и вообще никого всерьез не обидели! А наших сто двадцать человек сидело в тюрьме. Сажают студентов ни за что. Или того хуже. Вот у нас пацан залез с флагом на «Макдоналдс» на «Марше несогласных». Так его сбросили с трехэтажной высоты, сломали основание черепа и позвоночник, его сделали инвалидом и уродом ни за что. Стерпели вы этого пацана? Не вступились, не подписались? Типа, хер с ним? А за это спросится! Сгусток зла увеличивается… Оно копится, и будет отдача, и она снесет страну. Революция делается не людьми, а космическими энергиями. Вы вспомните, как сидели в своих редакциях, в своих Кремлях и смирялись с неправдой… И когда придет отдача, тогда не жалуйтесь.

— Надеюсь, что пронесет. Вот, Захар, одно дело, если б ты был чистый политик…

— Тогда б мне не дали нигде сказать. И слушать бы не стали.

— Вот именно. Ты интересен как русский писатель. Которому положено болеть за правду, справедливость, за народ и все такое. Когда писателя заносит на поворотах — это святое… А как политика я тебя вообще не рассматриваю. И зря ты пытаешься меня разводить и пропагандировать. К тому же меня сильно смущает слово «большевицкая» в названии твоей партии.

— А меня — нет.

— Захар! Ты говоришь, что надо изменить жизнь в стране и начать жить по новым правилам. А как ее изменить, жизнь-то? Люди остаются все такими же. Уже поменяли строй один раз, и?

— Вся эта теория неправильная. Это теория профессора Преображенского, который говорил: «Не ссыте в подъездах!»

— Что ж плохого перестать ссать в подъездах?

— Все п…здеж и провокация, все не так.

— Что ж плохого не ссать в подъездах?

— У вас, у либеральной сволочи, свои подъ…бки.

— От большевицкой сволочи слышу! Вот ты писал, что есть некая энергия снизу, которая идет от народных масс, она будто бы нарастает и может изменить страну без революции. Где ты увидел эту энергию? Где доказательства? Ты мент, я бывший криминальный репортер, мы же должны рассматривать доказательную базу. А если ее нет, то такое дело в суде разваливается.

— А в суде любое русское дело разваливается.

— Твоя газета, кстати, называлась «Дело».

— Русская история развивается не по кругу, а по спирали, потом по зигзагу, потом как угодно! Она прыгает, как сумасшедший кузнечик, как беременная кенгуру… Была ситуация в конце восьмидесятых, когда журналы и ТВ давали тысячи статей и сотни фильмов, чтоб доказать, что Россия — это Верхняя Вольта с ракетами, что это тысячелетняя раба, что советское время — черная дыра, куда провалилась история XX века. Это вдалбливалось с удивительным постоянством. А что такое была газета «Завтра» против этой масштабной кампании? И вдруг спустя двадцать лет русская нация начинает говорить: нет, ребята, нас это не устраивает, мы хотим вернуть в лексикон слова «империя», «русский», «холодная война»… Коллективный разум нации не поддался воздействию СМИ, не поддался на прямую е…лю мозга, он выжил. Но теперь авторитарная идеология возвращается — и бьет по мне по первому. По нам…

Проханов выдвигает идею, что Россия жива, пока в ней есть хоть один праведник. А я говорю, что Россия жива не праведниками, она жива прОклятыми. Пока в России есть реально жертвенно проклятые — вот мы, нацболы…

— Кто проклял-то вас?

— Ответ очевиден: мы прокляты, с одной стороны, властью, которая наших сажает в тюрьму, а с другой — народом, который не понимает, почему наших посадили и зачем их оттуда вытаскивать. Но это, прошу прощения, реальные мученики за народ.

Так вот это и есть русские праведники — равно проклятые. Зоной они тоже прокляты… Но все нацболы, кто сидел, были в авторитете. Они там дружили с чеченами. Они выживают вместе с чеченами. То, что они дружат, это дурной звонок нынешней власти.

— А тебя если, не дай бог, посадят, то на ментовскую зону?

— Да. Но я ж не прокурор, к спецназовцам там нормально относятся. Я не боюсь.

— Почему?

— Да потому что ничего не надо бояться. Все, чего ты боишься, к тебе приходит. В жизни получается только то, на что тебе по фигу. Разве не так? По фигу на эту женщину, на этот кусок почвы, на эту территорию… Ты легко к этому относишься, будет это твое — хорошо, а нет — и ладно, значит, Бог так решил.

— Это мы говорим о твоем литературном успехе?

— В том числе о нем. Очень хороший вопрос. Очень точный вопрос.

— А тебе не в падлу соблюдать партийную дисциплину, ну там демократический централизм и прочее? Голосовать, как прикажут? Партия — это же, как говаривал Солженицын, намордник на личность.

— Все х…йня. Ни разу за все эти годы в партии мне не звонил Лимонов и не говорил: «Делай то-то и то-то».

— Но ты обязан голосовать, за кого скажут?

— Нет.

— То есть у вас не партия, а клуб по интересам.

— Формально у нас партия… Но все могут послать на хер всех.

ЧЕЧНЯ

— Расскажи, пожалуйста, про эту схему, когда федералы то брали Грозный, то сдавали. Это тема предательства?

— Я один раз был свидетелем. Мы там встречали генерала из Москвы. Он и наш генерал, оба такие трошевского пошиба, с розовыми лицами, целуются, обнимаются. Садимся в козелок… Наш спрашивает: «Как дела?» Тот ему кидает папку с бумагами на колени. Наш раскрывает, читает бумагу и орет: «Как выпустить? Как раскрыть кольцо? Мы их полгода искали, нашли и зажали!» — «Ничего не могу сказать, такой приказ: дать боевикам коридор, чтоб они ушли из ущелья». Это происходило не то что раз и два, это происходило постоянно!

— Может, это закон русской жизни в таком случае?

— Если бы это был закон, то русские не стали бы, прости меня, строителями великой империи. Потому что люди, которые все покупают за бабки, не способны больше ни к чему другому, как жить на Лазурном берегу. Но тем не менее мы по финансовым причинам сдали первую чеченскую войну: там отмывались бабки, их слали на восстановление школ, заводов и пароходов и крали. А вторая война была сдана по политическим мотивам: Путин хотел остаться в истории как замиритель Чечни наподобие генерала Ермолова. На самом деле там никакого мира нет. Как только федеральные войска уходят из Чечни, там начинается гражданская война. Кадырова убивают за полчаса до вывода войск.

— Старого или молодого?

— Старого уже убили. А теперь чеченские кланы убьют молодого. Там же кровная месть, безвластие, бандитизм. Все держится только на федеральных войсках.

— Вот люди, которые воюют в Чечне, готовы они умереть в бою?

— Да.

— А можно было не выполнить приказ и уничтожить боевиков, а потом хоть трибунал с расстрелом? Были такие случаи?

Молчание.

— Почему не было?

— Зато были случаи русской смекалки. Вот тогда в козелке… Наш генерал еще раз смотрит в папку: «Я все понял! Приказ вступает в силу в семь утра. А сейчас десять вечера!» Он тут же берет рацию и поднимает вертушки, они летят к ущелью и бьют по боевикам. Так было!

— Но невыполнение приказов невозможно.

— Мы именно поэтому все и про…бали в стране. Переломить ситуацию мог каждый из нас в тридцати восьми случаях! Вот Политковская… Она честная женщина. Она ответила за базар. Она полетела тогда в Беслан, но в самолете ее отравили. Я не любил Масхадова, я воевал с чеченцами, но я понимаю, что в той ситуации, когда Масхадов был готов к переговорам с федералами в присутствии Политковской, можно было спасти несколько сотен детей.

Но эту ситуацию обломали, и ничего не получилось. Ее траванули и после застрелили, сами чеченцы. Сперва ей выстрелили в спину, она обернулась, и видимо, узнала стрелявшего, и тогда ей выстрелили в лоб. Дай Бог все русским мужикам такой судьбы.

— Это смерть солдата?

— Это как Пушкин… У него была странная судьба — пьянство, карты, бабы… Раненый Пушкин упал на снег и сказал противнику: «Стой, я продолжаю дуэль». И выстрелил. Такой выстрел на снегу исправляет любой путь судьбы. Вот и у Политковской был выстрел на снегу. Такой выстрел определяет путь и судьбу. Человек может неправильно прожить всю жизнь, но в финале он ставит такой восклицательный знак.

ЛИТЕРАТУРА: СВЕРХЗАДАЧА

Мы снова возвращаемся к серьезному.

— Биография писателя — это половина успеха.

— Да. Хорошо писать на русском языке может много кто. А отвечать за базар — таких намного меньше. Сережа Есенин отвечал за базар. Володя Маяковский отвечал. Николай Гумилев…

— Пушкин…

— Да. Пушкин, Лермонтов, Толстой. В русской литературе главное — отвечать за базар.

— А старики не ответили. Ты жаловался на шестидесятников, что советская власть их и давила, и дарила как-то вяло, у них к ней ни любви, ни ненависти, а так…

— Да… Говорили много, а за базар не ответили. И советские, и антисоветские. Вот ответил Солженицын, которого я не люблю. Он сильно переоцененный автор.

— Я встретил такой отклик на твою книгу: «Это — лучший довод в пользу эмиграции».

— Ха-ха-ха!

— Может, нельзя так на слабых людей давить? Прочтет человек и сопьется или застрелится после твоей книжки…

— Я книгу писал, чтоб у людей создалось четкое впечатление. Либо ты обманываешь себя и думаешь, что живешь в хорошей, нормальной стране, несмотря на то что Россия подыхает. Либо ты вытаскиваешь страну живыми руками из земли так, чтоб под ногтями была земля…

ПЛАНЫ

— Ну, а теперь расскажи о своих планах.

— Политических, жизненных, писательских?

— О всех.

— Политической амбиции у меня нет ни одной. Политику ненавижу всеми фибрами своей души. Это пристанище уродов и негодяев.

— А что ж ты тогда там делаешь?

— Потому что если не я, то ублюдки в высоких кабинетах будут думать, что политика — это их личное дело. Если не я и не несколько сотен мне подобных, они подумают, что рождены, чтоб этим всем рулить. Они не имеют на это никакого права! Потому что я сын своей страны и имею право голоса по любому вопросу. И меня должны слушать. Потому что я честно заработал это право по всем жизненным путям. Если говорить о теории малых дел, то все дела я сделал: вкрутил лампочку в подъезде, родил троих детей, заплатил налоги, отстрелял из автомата, отучился в институте, прочитал десять тысяч книг — я все сделал. И теперь вы будете слушать, что я говорю. Дальше. Планирую написать книгу о Леониде Леонове, который является крупнейшим русским писателем XX века после Михаила Шолохова. Леонов — абсолютный гений русской литературы. Стопроцентный!

— Но ведь Леонова никто не читает.

— Это ты не читаешь! А вот проведи среди русских писателей опрос, кто у них самый любимый автор второй половины XX века. Леонов будет вторым после Распутина. Если я верну это имя в читательское пространство, буду считать, что моя жизненная задача выполнена на девяносто девять процентов. «Вор» Леонова — это увлекательней, чем «Идиот». «Пирамида» — самый умный роман XX века. Книга «Evgenia Ivanovna» поэтичней всех рассказов Бунина вместе взятых. Некоторые его книги вызывают во мне ощущение ледяного ветра, бьющего в лицо. Леонов для меня — абсолютное физиологическое удовольствие, я над Леоновым просто плачу.

— Ну так иди и пиши, на хера ты залез в политику! Крутишь эту шарманку бесконечную…

Эх! Я тебе душу раскрыл, а ты мне такое: шарманщик…

Беседовал Игорь Свинаренко
«Медведь», ноябрь 2007