Захар Прилепин: «Я свёл Навального с Лимоновым…»
О предках, амбициях, вопросах к Путину и многом другом.
Пунктирно для тех, кто не в курсе. Родился наш герой в cеле Ильинка Рязанской области в семье школьного учителя истории и медсестры, жил в Нижнем Новгороде, пять лет служил в ОМОНе, воевал в Чечне и Дагестане, окончил филфак Нижегородского университета, занялся журналистикой, а потом и писательством, покорил Москву и — отправился воевать на Донбасс, руководствуясь формулой: русская сила — в правде. О том, как он пишет, чем дышит и что думает о настоящем и будущем России в нашем мире бушующем, беседуем с одним из самых востребованных современных писателей.
— «Википедия» утверждает, что вы происходите из древнего рода служилых людей и ваш пращур, боярский сын Иван, упоминается в «Крестоприводной книге города Доброва» аж за 1681 год. Но дальше среди ваших предков — крестьяне. Так вы потомок бояр или крестьян?
— С боярами «Википедия» чуть переборщила, но в целом — верно. В своё время нашлись люди, нарывшие в архивах сведения о роде Прилепиных, по отцовской моей линии, и о Нисифоровых, по материнской, — и дошли до XVII века, выстроив мою генеалогию. Прилепины не имели отношения к аристократии, это однодворцы — особое сословие, набиравшееся из боярских детей, монастырских крестьян, которых переселяли на окраины империи (а нынешняя Липецкая область тогда была окраиной), чтобы они занимались охраной границ и военными походами. Корни у меня — из однодворцев, но бояр там нет; в любом случае, эти люди служилые.
— Вас часто называют писателем-политиком. Такое определение вам подходит?
— Для Руси писатель-политик — не новость. Возьмите Державина — великолепный поэт, но и политик высочайшего уровня, советник Екатерины Великой. Дальше можно перечислять очень долго, начиная от СалтыковаЩедрина, Вяземского и Грибоедова и заканчивая Шолоховым и Леоновым. В СССР была целая когорта писателей, заседавших в Верховном Совете, это были весьма влиятельные люди.
— Мы видим вас в разных ипостасях — писателем, политиком, актёром, журналистом, военным, продюсером, телеведущим, рокмузыкантом, рэп-исполнителем, а то и заведующим литературной частью во МХАТе имени Горького… Эта «всеядность» — поиск себя или так оно само собой сложилось?
— Основное моё занятие — литература. Всё остальное — только дополнительные способы довести до людей какие-то свои мысли. Как сказал поэт, «но более всего любовь к родному краю меня томила, мучила и жгла» — пишу ли я, говорю ли с экрана телевизора или беру в руки автомат. Определения не важны. Что касается некоторой «разносторонности», то, скорее всего, это у меня от отца. Мой покойный батюшка, сельский учитель Николай Семёнович Прилепин, был мастером на все руки, писал стихи и картины, вырезал скульптурки из дерева, виртуозно играл на баяне и гитаре, хотя нигде всему этому и не обучался. Словом, в отличие от меня, он был куда более одарённым человеком, а ко мне просто перешёл интерес к, пышно говоря, творчеству.
Вот как-то предложили сыграть в кино. Я говорю: «Как это? Я ж не актёр». — «Нет, — отвечают, — приезжайте, в кино может сыграть любой». Ну, думаю, раз так, надо попробовать. Вообще, если есть возможность — отчего бы и не попробовать: Господь приоткрыл дверцу — я зашёл, осмотрелся. В конце концов, писатель — не тот, кто вот сидит и пишет. Даже если те же кино или музыка — не совсем необходимая мне работа, она прибавит каких-то представлений о других сторонах жизни. Если нет иного, помимо писательского, опыта — как и о чём ты будешь писать? И если жизнь подбрасывает сюжеты, ну загляни в них — почему бы и нет?
Когда-то, будучи, в сущности, совсем ещё молодым человеком, я вдруг стал главным редактором нижегородской газеты, и у меня в коллективе было шестьдесят женщин. Об этом можно было бы написать целый роман. Правда, и психоз, который я испытывал, когда работал вышибалой в ночном клубе, ничто по сравнению с тем, что приходилось испытывать в сугубо женской редакции.
— Говорят, вы не жалуете интернет?
— Моя семья живёт на границе Керженского заповедника, в глуши, и в нашем доме нет интернета. Там, где я работаю, ему не место, он отвлекает от дела. Позвонит кто-нибудь и скажет: «Захар, посмотри, что опять про тебя понаписали». Ну прочитаю я эту нелепицу, а дальше-то что? Потеря времени, и только. Я даю много интервью, присутствую в сетевой жизни, на ТВ, но это не значит, что я всё это смотрю и за всем слежу. Мне хватает общения с живыми людьми.
— А может наступить момент, когда Захар Прилепин скажет: «Всё, ребята, отныне я не писатель, ухожу в политику»? Или, наоборот, даже рискуя потерять в популярности, могли бы вы полностью отойти от всего, не связанного с писательством?
— Я давно к этому стремлюсь. А популярность в самом широком смысле не имеет вообще никакого значения, говорю об этом без всякого кокетства. Вот сейчас появился такой молодой музыкант Моргенштерн, у его нового альбома 60 миллионов скачиваний в Сети. Это в десятки раз больше, чем все вместе взятые книжные тиражи мои, Проханова, Серёжи Лукьяненко, Быкова с Глуховским плюс Улицкой с Акуниным. И в этом нет ничего удивительного. Мы занимаемся разными вещами, наши аудитории различаются количественно и качественно, и тот же Андрей Малахов или эта девушка, как её, Бузова, общаются с куда большим количеством людей, чем самый известный писатель. И что с того? Это бесконечный и бессмысленный путь — за удачей.
Всё, чего я хочу, — когда-нибудь наглухо осесть в своей деревне. Мне мало тех полутора-двух месяцев, которые я сейчас с трудом выбиваю из своей безумной жизни на писательскую работу. Раньше проводил в деревне по полгода, и эти «деревенские» месяцы были самыми счастливыми. Мне ничего не надо — только обложиться книгами, сочинять что-то, если есть возможность, и всё. Но есть Родина, есть ужасы нашего мира, всё больше смахивающего на войну, есть раздрай на Украине, в Белоруссии, на Кавказе. И во всё это надо так или иначе вовлекаться.
— Если честно, хотя бы иногда называете себя про себя маститым писателем?
— Слава Богу, до таких дурацких мыслей не доходит, но… иногда говорю себе: «Ну что, устроил я вам?» Это я так мысленно обращаюсь к тем, кто с нетерпением ждёт, когда я поскользнусь, упаду, ударюсь головой, утеряю ориентацию, осыплюсь во прах… Всё ждут, ждут, никак не дождутся… Но это касается не только литературной, но и любой другой части моей жизни, в том числе и политической, театральной или какой угодно.
— Как говаривал Козьма Прутков, если тебя не любят, значит, тебя не любят…
— Всем мил не будешь, и цели такой нет, да никогда и не было. Есть идеи, которые мне отвратительны, и есть носители этих идей. То, что они меня активно не любят, — предмет моей гордости. Тем не менее о себе как о «маститом», нет, никогда не думаю и надеюсь, никогда так думать не стану. Я всё-таки профессиональный филолог и прекрасно знаю, как исчезала слава Арцыбашева или Вербицкой, которые в своё время по популярности многократно превосходили многих современников — скажем, Шмелёва, а то даже и самого Куприна. Но прижизненные иерархии не отображают всё в полной мере, всё окончательно выстраивается со временем.
Спросите-ка сегодня у молодых, кто такие советские классики Павленко или Горбатов. Скорее всего, не ответят, а ведь это были имена о-го-го!.. Впрочем, и постсоветские классики сходят с дистанции столь же скоро.
Остаётся то, что остаётся.
— Вас иногда называют основоположником новой русской военной прозы — наряду с Александром Караевым и Аркадием Бабченко. Это что-то вроде «лейтенантской» прозы, когда в Большую Литературу пришли фронтовики? Что вообще даёт война писателю? Там ведь много и кровавого, и несправедливого…
— На войне есть всё — и хорошее, и плохое, и самое высокое, и самое низкое. Но возьмите «Василия Тёркина» — это же не о кровавом и несправедливом, это поэма о мужестве, стойкости, жертвенности, о жизнелюбии человека, и юмора там хватает. Что до создателей «лейтенантской» прозы… Давайте мы даже не будем это всё сравнивать. Это несоразмерные конфликты. На локальных конфликтах тоже, случается, убивают. Но Отечественная война была тотальной войной на выживание народа. Та война была войной мирозданий.
В Великой Отечественной войне участвовала вся страна, к ней так или иначе было причастно всё взрослое население. Это был не какой-то «срез» времён чеченской или дагестанской кампаний, когда в армию попали по большей части те, кто от неё не смог «отмазаться». Писатели «лейтенантской» прозы были, можно сказать, приговорены к военной теме всей жизнью, всей судьбой и расстаться с ней, по сути, не смогли — как Василь Быков, Константин Воробьёв, Юрий Бондарев, Борис Васильев, Виктор Некрасов, Григорий Бакланов или Виктор Астафьев — никто из них так и не смог уйти от военной темы. Все эти писатели раскрылись, потому что те их три года на войне определили всё их сознание навсегда. Человек на войне меняется стремительно, он вдруг получает всё и сразу: страх, подвиг, страдания, смерть…
А вообще, любая нация начинается с военной литературы — с военной оды, с военного сказа, с былины. Мы на этом построены. Нелепо это отрицать.
— Я не любитель наклеивания ярлыков, но всё же спрошу: вы и сегодня национал-большевик? Или созданная вами в июле партия «За правду» — своего рода сигнал об отходе от запрещённого в России лимоновского националбольше визма?
— Нет, никуда я не отходил и ни о чём не сигналил. Я, по сути, русский империалист, националист и человек левых социалистических убеждений. Я уже был национал-большевиком 19 августа 1991 года, когда впервые вышел на митинг в Москве, таким же остаюсь и сегодня, мои убеждения не зависят от колебаний генеральной линии или товарно-денежных отношений. Я человек, воспитанный, с одной стороны, русской классической традицией, а с другой стороны, советской литературой. Это всё — место моего обитания. Потому и был в лимоновской партии вплоть до самого её запрета, а когда она преобразовалась в партию «Другая Россия», состоял в ней до 2018 года.
— Вы были сопредседателем движения «Народ», созданного в июне 2007 года в Москве. Сопредседателем этого движения был и Алексей Навальный. Как складывались ваши отношения и что вы думаете о недавней истории с «отравлением Навального»?
— В 2007 году Лёша Навальный только что вышел из «Яблока», он был в то время националист и дрейфовал в сторону правых. Я был скорее в левом спектре. Тогда у меня, Навального, Пети Милосердова и Андрея Дмитриева из питерского отделения НБП появилась идея создания движения «Народ». Это, конечно, была «веселуха», но на деле всё ограничилось конференцией. Хотя сама по себе идея была любопытная, движение «Народ» могло бы стать прообразом чего-то большего. Вы же помните, в девяностые годы Александр Андреевич Проханов активно создавал всяческие «фронты» — Национальный фронт, Фронт спасения — и пытался соединить несоединимое, вроде Бабурина, Руцкого, Зюганова и Лимонова в одной команде. Потом пришло молодое поколение, мы тоже попытались собрать что-то такое этакое-разэтакое, но в тот раз ни черта не получилось.
После 2007 года мы с Навальным виделись крайне редко, по-моему, в последний раз это было в 2013 году, когда я свёл его с Лимоновым. Уже и не помню, на какие темы говорили. Я тогда принёс бутылку коньяка, да так сам её и выпил: Лешке хватило полрюмки, а Лимонов вообще не пил. Лимонов с Навальным сразу друг другу не понравились, сцепились из-за чего-то и весь вечер переругивались. А у Лимонова на стене висела карта то ли Российской империи, то ли Советского Союза. Ну, пока Лёша с Лимоновым цапались, подошёл я к этой карте, смотрел на неё, смотрел да и сказал: «А если начнётся война на Украине, поедем туда поддерживать пророссийских сепаратистов?» Лимонов сразу откликнулся: «Конечно, поедем!» И я, говорю, поеду. А Навальный категорически заявил, что этого нельзя делать, потому что Украина — суверенная страна и нечего нам туда лезть. Это был последний наш разговор с Лёшей. Не то чтобы мы поругались, просто выяснилось, что думаем мы по-разному. Потом был 2014 год, и «русская весна» окончательно нас развела.
Признаюсь, до поры до времени я искренне думал, что люфт его политической независимости более широк, но когда произошла эта дикая история с «отравлением Навального» и Лёша поведал миру, что его траванул Путин, я… ну расхохотался в голос. Это, Лёша, уже нехорошо, это даже не смешно, потому что ты ведомая фигура, и мне это не слишком симпатично. Я уважаю любую честную оппозиционную деятельность, мне тоже многое не нравится в моей стране, но в такие игры играть — это нехорошо.
— В одном из интервью в 2011 году вы сказали: «У меня ещё есть много вопросов к Путину». Сегодня у вас есть вопросы к Путину?
— Все вопросы, которые у меня были к нему в 2011 и даже в 2001 году, никуда не делись и сегодня. Я не разделяю идеи о необходимости построения в России капитализма европейского типа. Мне кажется, это тупиковый путь, с которого мы рано или поздно сойдём. Мы уже идеологически остановили наше движение по пути, заданному в 1991 году, — сейчас мы уже, слава Богу, не строим западническую либеральную демократию, идейно мы стали на консервативные принципы, но в сфере экономики Россия — сугубо капиталистическая страна. А кризис капитализма — это метка XXI века, и уже ясно, что это всё будет переформатироваться. Однако Путин, наученный другим наукам, продолжает линию на такой вот среднемирового толка капитализм.
С другой стороны, видя, что происходит у наших границ, и зная нашу западническую оппозицию, я на этой мировоззренческой линейке нахожусь, конечно, ближе к государственности, чем к, условно говоря, Ходорковскому и компании. И Лимонов, кстати, в последние годы тоже находился ближе к власти. Он презирал либералов и западников, мечтал согнать всех на одну баржу и вывезти в Польшу…
— Такой «философский пароход» XXI века?
— Ну да, что-то в этом роде… Когда наши оппозиционеры критикуют российский капитализм, это выглядит нелепо. В России 10 процентам самых богатых людей принадлежит 46 процентов национального богатства. И тут мы мало чем отличаемся от других таких же капиталистических стран. В Америке — 47 процентов национального богатства принадлежит 10 процентам населения. В Европе — 37 процентов, в Великобритании треть детей живёт в бедных семьях, в Болгарии бедно живут 56 процентов пенсионеров. Мы — большая, но обычная капиталистическая страна, у нас тот же, что и в США и Европе, кризис капитализма и социальное обеднение. Если наши пламенные оппозиционеры-западники придут к власти, они будут делать то же самое, что и власть, только хуже. Их капитализм ничем не будет отличаться от болгарского, латвийского или канадского образцов. Они только «разводят» малолетних читателей своих блогов, рассказывая, что сделают всё иначе. Ни черта они иначе не сделают. А вот мы — мы сделаем.
— Вы хорошо знали Эдуарда Лимонова. Можете назвать его своим учителем?
— Для меня Лимонов был и остаётся талантливым политиком, самобытным мыслителем и замечательным писателем. Мы впервые встретились и познакомились в Дзержинске в 1997 году, потом виделись сотню-другую раз, у меня хранится огромная переписка с ним. В своей книге «Некоторые не попадут в ад» я посвятил Лимонову большую главу, и она могла быть ещё больше — я просто не мог остановиться, потому что о Лимонове могу говорить часами и днями. Возможно, напишу о нём отдельную повесть. Это колоссальная фактура, хотя многие считают Лимонова «сочетанием несочетаемого». Он — максималист, консерватор, империалист, человек, в целом характерный для русской культуры, для русской традиции. Образ Лимонова можно «собрать» из нескольких классиков-эксцентриков вроде того же Грибоедова, Бесстужева-Марлинского, Чернышевского и… Троцкого. Но, с другой стороны, в Лимонове не меньше и от таких персонажей, как амбициозный работоголик Брюсов или дервиш Хлебников. Вот из всего этого он и соткан — несочетаемого.
При этом у него была навязчивая идея отторжения себя от предшественников: мол, я не ваш, я другой. Отсюда и его вечная «война» с Пушкиным и Львом Толстым, хотя и у Пушкина, и у Толстого лимоновского эксцентризма было с избытком. Для Лимонова не было авторитетов, и это хорошо иллюстрируют стихи, написанные им в двадцать два года: «Я и Мотрича соседа победил…» — он там дальше перечисляет, каких ещё соседей победил, и папу своего, в конце концов, пишет, тоже победил. А дальше, уже по окончании стихотворения, понеслось: а теперь вот я Пушкина победил, а теперь вот я Толстого победил. Потом он написал, что найдёт и съест Господа Бога. Ну в смысле — «Бога я тоже победил». В итоге никого он не победил, Пушкин и Толстой остались, и Господь наш Всеблагой сильнее Лимонова, как и всех нас. Но сама по себе история интересная: маленький харьковский мальчик, который прыгает выше головы и уверен, что он страшнее всех. И это было не позёрство, а искренняя судьба, где за всё заплачено, хотя, при всей его амбициозности, принимавшей порой нездоровые формы, это был на редкость трезво мыслящий человек.
Многие его идеи сформировали меня и моих сторонников, Лимонов создал целый пласт современной русской литературы, но главное — он научил нас необычайной человеческой свободе. Лимонов делал то, что считал правильным. Безусловно, был у него и дар политического предвидения, он одним из первых предрёк крах перестройки в СССР, например…
— Наверное, не менее яркая фигура — философ Александр Дугин, которого числят главным идеологом евразийства?
— Насчёт «главного идеолога» евразийства — пусть Дугин сам себя определяет, ему виднее. Этому выдающемуся мыслителю тесно в любых рамках. Он не просто «евразиец» или «национал-патриот», он находится где-то там, в своих высотах. Это огромная, неординарная, не оценённая у нас личность. И если на Западе многие интеллектуалы считают Дугина одним из умнейших людей мира, то в России он воспринимается как какой-то сумасшедший профессор, который призывает к ковровым бомбардировкам. Люди предпочитают огульно охаивать Дугина, не прочитав ни одной страницы его книг.
— Вы, как «империалист», за возрождение старой или за строительство новой империи?..
Продолжение беседы Григория Саркисова с Захаром Прилепиным — в следующем номере «ЛГ».
Саркисов Григорий
«Литературная газета», № 45 (6760), 11.11.2020