Захар Прилепин: «Жизнь надо рвать зубами»
«Почему я пишу? Дети хотят кушать, а за книжки платят гонорары»
Интервью с Прилепиным — так уж получилось — штрихпунктирное. Писатель приезжал в Красноярск в рамках акции «Литературный экспресс». Участники акции прилетели рано утром, заселились в гостиницу, а уже в десять поехали в Овсянку — на могилу Виктора Астафьева и в его дом-музей. Беседовать пришлось по ходу дела, урывками, с передышками и остановками.
***
Итак, мы с Захаром — на заднем сиденье «Икаруса». Но едва я включаю диктофон, как приставленная к литераторам экскурсовод начинает громко, с напором рассказывать «дорогим гостям города» о Красноярске.
— Будем друг другу мешать, — говорит Прилепин, имея в виду экскурсовода. — Придется подождать, пока она закончит.
Диктофон выключен. Мы молчим… Прилепин сам первым прерывает неловкое молчание, кивает за окно:
— Чистый город.
— От Нижнего Новгорода, где вы живете, отличается?
— Сложно сравнивать, я Красноярск вижу всего десять минут…
На одиннадцатой минуте у Прилепина звонит телефон. «Да, Дима!» Дима — это еще один пассажир «Литэкспресса» Дмитрий Быков, в Овсянку он не поехал.
— Он пошел к вашему красноярскому писателю, своему товарищу Мише Успенскому на пельмешки, — поясняет отсутствие Быкова Прилепин.
— Ему повезло, — говорю я. Я тоже имею в виду экскурсовода. — Представляете, сколько городов вам с «Экспрессом» предстоит посетить — и в каждом вот такое дежурное «Посмотрите налево, посмотрите направо».
— Ну что ж поделать… Это нормально.
— Вы неожиданно политкорректны.
— Я просто не выспался.
Экскурсовод никак не заканчивает. Мы все-таки вынуждены разговаривать в параллель.
***
— Захар, вы в своих интервью не раз говорили, что литература не в состоянии влиять на умы и человеческую природу. Но если писатель немощен, то почему и зачем вы — писатель?
— Но я же не ставлю задачу пасти народы. Я пишу по иным причинам. Мне это льстит — лицезреть свои книги в магазинах, знать, что у меня есть читатели, те же интервью давать, мне нравится внимание, нравится, когда меня хвалят. Творческие люди по определению нарциссы, и я своего нарциссизма не скрываю. А кроме того, мне в удовольствие сам процесс писания.
— Вы легко пишете?
— Да. Совершенно не понимаю тех коллег по цеху, для кого писание — тягота: они неделю сочиняют рассказик в две странички, а потом месяц восстанавливаются, потому что израсходовали всю энергию, повредили свою внутреннюю структуру. Я не вымучиваю откровения, не пишу кровью сердца — просто записываю, что у меня в голове. Для меня литература — славное, милое увлечение. Я танцую эдакие легкие танцы.
— Весьма вызывающе танцуете. Странно только, что при всех вызовах и выпадах в сторону власти, которые есть в ваших книгах, вы властью привечаемы. Это что — попытка государства продемонстрировать свою лояльность к инакомыслящим?
— Среди моих премий нет ни одной государственной.
— Но вас приглашали на встречу молодых литераторов с Путиным.
— Это произошло по случайности. Меня сначала позвали, а потом вспомнили, что я не слишком-то угодный и писатель, и человек, — подошли ко мне: «Захар, умоляем, не говорите о политике!» Я на уговор не согласился, я для того к Путину и шел — просить амнистии двадцати политзаключенным, членам НБП. Партию НБП тогда как раз запретили, активистов посадили в тюрьму. И вот уже два года прошло, но все как сидели, так и сидят. А меня с тех пор не зовут на встречи в верхах. Да и я и не стремлюсь.
— Мы не в верхах — можем и о политике поговорить.
— В России нет политики. Политика сведена к некоему театру, где все заранее срежиссировано, предсказуемо, скучно и постыдно, все ходы и роли расписаны, а тех, кто не соответствует сценарию, не допускают на сцену. Печальнее всего то, что клоунада принимается как должное и даже приветствуется. Я ездил в Ригу на книжную ярмарку — сидим в ресторане, ужинаем, и тут заходит их президент — никто головы не повернул, невозмутимо продолжали есть и разговаривать! Я поразился! В России тот же Путин… его, правда, немыслимо представить вот так запросто входящим в ресторан, но если вдруг — все поперхнутся и с мест повскакивают! У нас какое-то крепостное идолопоклонство перед властью.
— Тем не менее в последнее время немало говорится о предощущении революции в России.
— У меня нет такого ощущения. Именно в связи с вышесказанным — Россия лишена воли к сопротивлению, нет ни достаточного раздражения в массах, ни сил, которые могут стать инициаторами гражданского неповиновения. Будущее России, по моим ощущениям, не революционное, а довольно апокалиптическое: страна на пороге тотального кризиса, и вряд ли она с ним справится, во всяком случае, я не верю в адекватность принимаемых мер.
— Вам не страшно?
— Страшно. Я многодетный отец.
— Как же вы отважились на троих детей?
— Я этого не планировал, они как-то сами рождались… Я присутствовал на родах всех троих. Два сыночка и лапочка-дочка у меня: Глеб, Игнат и Кирочка, десять, четыре и три годика. Очень хорошие, красивые детки — слава Богу и жене Машеньке.
— Дети знают, что папа — писатель?
— Маленькие еще не понимают, а старший — да, знает, гордится. Когда я получал «Национальный бестселлер» — взял его на церемонию вручения, так он влез на стол и закричал: «Мой папа самый лучший!» А недавно сам начал писать стихи и спрашивает: «Пап, а за что дороже платят — за поэзию или за прозу?» Вот, кстати, к вопросу, почему я пишу, — дети хотят кушать и едят неустанно, как жуки древесные, а за книжки платят гонорары.
— Да вы циник!
— Я просто и вправду не считаю писательство мессианством. Когда я напишу то количество книг, которое сможет прокормить мою семью, я поставлю точку.
— И?
— И построю дом у реки. Буду сидеть, смотреть, как вода течет, — это самое замечательное занятие на свете.
***
На полпути из Красноярска в Овсянку мы делаем первую остановку. Выходим на смотровую площадку. Прилепин, пусть на четверть часа, но воплощает мечту — созерцает неспешно текущие воды Енисея.
***
— Захар, а давайте о течении жизни. Конечно, вы многажды рассказывали, но не все читали и слышали, поэтому, может, перечислите конспективно этапы вашего жизненного пути: филфак, Чечня, членство в НБП, участие в «Марше несогласных»…
— Конспективно вы сами все перечислили. В целом же могу сказать: из произошедшего со мною сильнее всего на меня повлияли два самых главных факта — смерть отца и рождение детей. Благодаря этому я осознал, что Бог есть, что в жизни есть трагичное, а есть чудесное, и что сама жизнь человеческая — это величайший сладостный дар. Важнее этого осознания и нет ничего. А командировки в Чечню, НБП, митинги, неприятности с правоохранительными органами — это лишь трата самого вещества жизни, его, естественно, надо тратить, рвать в клочья и использовать, насколько возможно.
— Но вы ведь решали, на что конкретно потратиться.
— Да нет, это спонтанно случалось — что-то подворачивалось… На филфак, к примеру, поступил, потому что — куда ж еще: с точными науками у меня напряженные взаимоотношения, а книжками я с детства зачитывался. Лет в десять приходил из школы и, наплевав на уроки и прогулки с друзьями, открывал том Есенина — читал по три-четыре часа вслух, нараспев, не понимая процентов восемьдесят, но наслаждаясь словом, его пленительной красотой и музыкой.
***
Мы подъезжаем к могиле Астафьева. Экскурсовод зачем-то делает замечание, дескать, Виктор Петрович завещал не тревожить его понапрасну, так что вы уж потише, потактичнее, на могилке-то.
— Нет, — ворчит Прилепин, — мы, хамы, не понимаем. Будем водку пить и ругаться матерно.
Возле могилы он подчеркнуто держится в стороне.
***
— Вы читали Астафьева?
— Естественно!
— Почему «естественно»? Вот в Кемерове есть прозаик Андрей Иванов, ему дали Астафьевскую премию, а он в ответ написал рассказ «Я и Астафьев», начинается с фразы: «Я никогда не читал Астафьева».
— Надо думать, кому премии давать. Я Астафьева читал! И его текст всегда потрясал меня своим неодолимым натиском — вроде, упираешься руками, ногами, но все равно проваливаешься в этот текст и перемалываешься в нем, как в жерновах. Хотя не стану лукавить — Астафьев в числе читаемых, но не в числе самых почитаемых мною авторов.
— А кто в их числе? И есть ли сегодня в России по-настоящему великие писатели?
— На мой взгляд, как минимум двое — Михаил Тарковский и Алексей Иванов из Перми. Кроме того, есть живые классики — Битов, Распутин. Из молодых — восхищаюсь талантом Димы Быкова, очень нравится проза Сережи Шаргунова, прекрасно пишут Рома Сенчин, Михаил Елизаров. Много имен. Но два имени для меня стоят отдельно — имена тех, кого считаю своими учителями и к кому испытываю сердечную склонность. Это Александр Проханов и, конечно же, Эдуард Лимонов — удивительно яркая, полная страсти и очарования личность, писатель поистине мирового уровня.
— Вам не кажется, что писатели сами же друг друга и читают, а читателя, не замутненного писательством, не осталось?
— Читать стали меньше, это очевидно. Но, тем не менее, моих книг продано уже сто тысяч экземпляров, и сказать, что меня не читают, значит, выказать неуважение к сотне тысяч проявивших ко мне интерес. Читатель не утрачен. Пусть не вся страна, но определенная ее часть по сию пору литературоцентрична и воспринимает книги как главное средство постижения мироздания. Я смело это утверждаю — мне ежедневно приходит по нескольку читательских писем.
— Кто и что пишет?
— Самые разные люди. Подростки, причем, в основном, девочки. Кадровые офицеры, военные. Недавно одна бабушка написала, что хочет назвать внука в мою честь — Захаром. А потом пришло письмо от ее дочери: «Мама не знала, что Захар — это не настоящее ваше имя».
— Почему вы взяли псевдоним?
— По паспорту я Евгений Николаевич Прилепин. Когда начал писать, решил отслоить писателя от реального человека: я хоть и пишу о том, о чем имею представление, но мои книги не мемуарные, это художественные произведения, и меня смущают вопросы типа: «А когда расстреливали чеченцев, вы где стояли — слева или справа?» А почему именно Захар? В отличие от интеллигентского легковесного имени Евгений, Захар — имя тяжелое, кряжистое. В нем есть раскатистое рычание, которое мне нравится. Брутальность такая…
— Русофильское что-то есть…
— Да! Хотя имя не русское, скорее, еврейское.
— Вы срослись с псевдонимом?
— Более чем. Не только незнакомые, но и друзья, и в принципе все, кроме матери, жены и детей, называют меня Захаром. Я откликаюсь.
***
В Овсянке следуем по заданному экскурсионному маршруту, по астафьевским местам.
Прилепин еще раз повторяет на телекамеры свои слова о мощи астафьевского текста. Раздает автографы, подписывается: «Ваш Захар». Потом показывает мне эсэмэску от гостящего на пельмешках у Успенского Дмитрия Быкова. «Не знаю, как вам, а мне зае.сь!» — пишет писатель Быков писателю Прилепину.
— А можно с вами сфотографироваться?
— Десять тысяч раз! — и, позируя, сдергивает капюшон с головы — открывается, как есть, не таясь.
Словом, впечатление производит самое приятное и непафосное.
***
— А какие у вас впечатления о поездке?
— Пока все хорошо. У меня всегда так — попав в новое место, поначалу смотрю вокруг широко распахнутыми глазами, но дня через два начинаю уставать и просто зверею. Езжу очень много, из месяца от силы неделю провожу дома — постоянно где-то у черта на рогах. Недавно вернулся из Франции. Буквально ненавидел ее уже под конец, волком выл! Там издали мою книгу «Патологии» — пригласили презентовать.
— Насколько велик интерес к русским писателям в мире?
— Гораздо меньше, чем раньше. В начале 90-х «Дети Арбата» Рыбакова входили в топ-100 американских книгопродаж. Сегодня о таком успехе и не мечтается. Но та же Франция до сих пор — самая переводящая русских авторов страна.
— Трудности перевода возникают?
— Мне сложно судить — я, к сожалению, не владею иностранными языками. Но, конечно, некоторые русские реалии иностранцам не ведомы, и в переводах они корректируются. Например, в «Патологиях» у меня герои ездят на козелке — это такая вонючая, старенькая, дрожащая и разваливающаяся на поворотах машинешка. Во Франции козелков нету, поэтому во французском издании пацаны разъезжают на джипе — диссонанс жутчайший: разрушенный Грозный, солдаты, грязь, кровь — и джип. Или у меня они едят самые дешевые консервы — кильку в томате, а в переводе — сардины.
— Вас такая вольность переводчиков задевает?
— Нет. Меня это смешит.
***
После последней остановки — в кафе — в разговоре повисают сытые паузы.
Прилепин что-то напевает, зачитывает слоганы с придорожных рекламных щитов и время от времени заговаривает о том, о чем самому интересно. Говорит, что самые красивые женщины — в Латвии, самые некрасивые и неряшливые, соответственно, в Америке. Рассказывает о поездке в Индию. Замечает к слову, что русские писатели чаще видят друг друга за пределами России, чем непосредственно в России. Вновь вспоминает о Быкове, признается в дружеских чувствах к «грандиозному человечищу». Еще признается, что ему не важно, кто дает литературные премии: «Все дающие мне денег — хорошие. Они же ничего не просят взамен. А если попросят, я им ничего не дам, ничего не скажу!» Затем переключается на тему «писатель и массовая культура».
***
— Знаете, — спрашивает, — какой самый посещаемый ресурс у меня на сайте? Фотографии! Человек по двести в день их смотрят. Приходится прикармливать — пополнять фотоархив. Но это нормально, я сам в Интернете первым делом фотки смотрю.
— То есть нормально, что писатель превращается в попсовую фигуру, которую все видели, но далеко не все читали?
— Я такого не говорил! Как раз кого видят, тех и читают. Лидеры продаж — это медиаперсоны: Веллер, Гришковец, тот же Быков.
— Пелевин не медиа, а продается не хуже.
— У Пелевина другая мифология, он идет от противного и привлекает именно закрытостью, загадочностью. Но тут еще надо учитывать, что Пелевин, Сорокин, Улицкая стали известными и утвердились в своем статусе, когда популярность литературы в разы и на порядки превышала популярность телевидения, их ранние вещи печатались в толстых журналах с миллионными тиражами. В наши дни такие тиражи нереальны, и телевидение — единственная возможность для молодого писателя заявить: «Вот он я!»
— Пользуетесь возможностью?
— Разумеется. После участия в «Школе злословия» мой сайт по посещаемости занял второе место среди литературных и уступал только сайту Дарьи Донцовой, прости Господи! Хотя, конечно, я не на все приглашения в телевизор соглашаюсь. От Малахова звонили, тема программы — эвтаназия, я сказал: «Нет-нет! У меня ранимая психика, я не выдержу. Не пойду!» Надо отличать зерна от плевел, да и меру знать надо — нельзя светиться с утра до вечера и торчать изо всех щелей. Так и книжки писать станет некогда!
***
Возвращаемся в Красноярск. Притормаживаем на Предмостной площади.
У Прилепина здесь пересадка — он едет на встречу с читателями в Железногорск.
— Евгений Николаевич! — зовет его организатор мероприятия.
— Ой! Это ж я! — не сразу спохватывается Захар. — Иду! Засим немного скомканно прощаемся.