Захар Прилепин: Лимонов воспринимал себя как мировую справедливость

Известный писатель и политик в интервью военкору «КП» Александру Коцу рассказал, каким он запомнит Эдуарда Лимонова. Публицист скончался 17 марта в возрасте 77 лет.

«В его тени»

— Захар, ушла эпоха?

— Конечно, мы все сироты, мы все воспитаны Дедом, мы все его дети. Вообще его присутствие, его ругань несусветная, по моему поводу в том числе, она, конечно, была отличным мобилизационным ресурсом для меня. Я, прямо говоря, работал на то, чтобы он меня видел, чтобы он наблюдал. Я знаю, что он менял свои мнения касательно многих вещей, многих товарищей. Мне бы хотелось, чтобы он меня однажды оценил и сказал: ну да, да… Без этого мне, конечно, будет тоскливо. Но, безусловно, я занимаюсь его делом, продолжаю его дело и считаю себя его учеником. И горд этим, никогда от этого не отказывался.

— Он был больше политиком или писателем?

— Это не имеет никакого значения. Потому что политика в том виде, в котором в России она сегодня существует и проговаривается, в том направлении, к которому она стремится, она во многом создана Лимоновым, его словами, его текстами, его поведением, его моделями — человеческими, политическими, какими угодно. Политическими и поэтическими. Политик в том смысле, в котором у нас прошло пять поколений политиков с начала перестройки, и 99% имен из них мы не помним, хотя они нажимали какие-то кнопки, принимали какие-то решения и все остальное. В целом политический мир, нынешний, а главное, будущий — он будет, так или иначе, питаться идеями Лимонова.

— Ты много лет был рядом с ним…

— Там целая жизнь прожита в тени Лимонов а. Я не буду говорить, что рядом с Лимоновым, а то сейчас скажут: Прилепин начал примазываться к нему. Были какие-то достижения, были ошибки. Это, по сути, неважно. Важна лимоновская нацеленность на лево-консервативную справедливость, на имперскость, на пренебрежение к западноевропейским образцам. То есть в каком-то смысле Лимонов дожил до тех дней, когда начался сыпаться и рушиться тот мир, который он презирал, который он терпеть не мог, мир прозападного обезьянничества, подражательства. Это все начало валиться. В случае с Донбассом, с Крымом, с появлением имперской риторики, с тем закрытием границ, которое сегодня происходит, в этом есть определенная мистика, определенный смысл и определенное содержание его жизни и его смерти.

«Его идея на войне»

— Он первым из политиков поехал в Донбасс. Для него это важная история была?

— Лимонов посещал многие конфликты. Он успел повоевать какое-то количество времени в Сербии, был в Приднестровье, в Абхазии… Он все эти истории воспринимал как часть своей собственной истории.

— И молодые, глядя на него, ехали на войну, в Донбасс?

— В прямом смысле — это лимоновская история. Сразу, как только началась в Донбассе вся эта движуха, тут же НБП (запрещена в РФ) задумалась о создании своего подразделения. Мы начали проект «Интербригады», и было предложено нескольким лидерам НБП поехать туда и создать в формате ополчения отдельные подразделения. Собственно, был делегирован туда Сергей Фомченков. Это лимоновская идея и есть. И потом из этой идеи появился батальон Захара Прилепина.

— А для тебя лично он больше учитель или, может, как отец?

— Едва ли я буду набиваться к нему в сыновья, но, безусловно, я сам как сирота и безотцовщина, конечно, на него и на Александра Андреевича Проханова, на Леонида Абрамовича Юзефовича, на этих трех людей всегда смотрел как на тех, кто, так или иначе, составляют мое мировоззрение. Но из них, конечно, самые близкие отношения были с Лимоновым, я этими отношениями дорожил. Я человек, который знает о Лимонове, знает Лимонова, думаю, как мало кто другой. Я знаю его больше, чем любой его биограф, я знаю множество его разнообразных тайн, я знаю все изгибы и перетряски его биографии. То есть я знаю Лимонова больше, чем Эмманюэль Каррер, в 50 раз, и в 100 раз больше, чем люди, которые писали о нем те или иные работы. Собственно, у меня лежит собрание сочинений стихов Эдуарда Лимонова, огромный том, которого нет ни у кого.

— А это не издано?

— Не издано. Сам Лимонов его посмотрел, увидел, что там какое-то количество стихов, которые, видимо, ему не очень нравятся. И он сказал: типа, пускай пока полежит. Оно у меня и лежит. Я в каком-то смысле хранитель его наследия неопубликованного. Оно есть только у меня на всем белом свете.

«Его личная фишка»

— Он был добрый человек?

— Он воспринимал себя как мировую справедливость некую. И в этом смысле все эти досужие придурки, которые бегали, лайкали его разнообразные скандалы, в том числе со мной, хотя Лимонов прошелся по всем, они просто не понимают, что их Лимонов тоже считал слизью и пылью земной. Я сам знаю по пальцам одной руки тех людей, которых он воспринимал хоть в чем-то равными себе. Он уважал своих нацболов, его подчиненных, ему служащих. И только пока они были у него в НБП. А лучше, если бы они вообще были мертвые, тогда бы он их любил еще больше.

И у него была эта зацикленность. Он написал пять «Книг мертвых». Он говорил какие-то вещи более-менее снисходительные только о мертвых людях, живых он старался не хвалить никогда. Я это воспринимал достаточно спокойно. Я его всю жизнь знал. И я могу составить список на пятьсот фамилий, начиная от Пушкина, вплоть до Бродского, кого он так или иначе обозвал, унизил, поставил меньше себя.

— Такая личная фишка?

— Да. Причем он некоторые вещи говорил достаточно точно и метко. Особенно, пока тебя самого не касается. Ты думаешь: ну, про соседа хорошо сказал, про меня — нет, я не такой, я — получше. Эта его манера касалась всего человечества в целом. Те придурки, которые цитируют какие-то его наезды, они просто не понимают, что если бы он говорил о них, слова были бы, может быть, наверняка, еще более унизительными. В этом было внеличностное отношение. Он жаждал идеала, он жаждал абсолюта, он жаждал такой космической метеорической цельности в поступках. И сам к этому стремился. Не всегда этому соответствовал. Тем не менее, конечно, последовательность в его жизни просматривается необычайная.

«Его Россия»

Что определяло его поведение?

— Любовь к Родине. Абсолютная преданность русской идее, России как таковой. И все то злое и едкое, которое он вокруг себя сеял, оно, конечно же, направлено было на несовершенство людей, которые не могут этой великолепной идее великой России служить в полной мере, а что-то тут суетятся и мешаются под ногами.

— Не осталось чего-то на душе, что бы ты хотел ему сказать, но не успел?

— Нет. Я совершенно спокойно пережил нашу ссору. Я просто себя уговаривал, чтобы ни в коем случае не пытайся перейти в его же режим … У меня доводов в отношениях с Лимоновым несказанное количество. И втайне он, конечно, догадывался об этом. Я знаю его жизнь, его биографию и все его подвиги и «подвиги». Они для меня все прозрачны. Я себе говорил: ни в коем случае не своди с этим человеком счеты, потому что ты создан во многом им. Он — один из моих родителей. И было бы это с моей стороны нелепо.

А все слова любви, которые надо было ему произнести, я произнес.

— Тебе будет его не хватать?

— Он будет присматривать за нами. Лимоновский взгляд — как ленинский, он для меня смотрит сквозь толщу времен с прищуром своим. И я слышу его голос каркающий, такой хрипой. Вижу его жестикуляцию, тонкие его изящные руки. Все это вижу и все это будет со мной, пока я на земле есть, никуда не денется.

Александр Коц
«КП — Нижний Новгород», 17.03.2020