Захар Прилепин о свободе и счастье
— Что означает название Вашего первого романа? «Патологии» — это странная война или патологическая чувствительность, обнаженность героя?
Захар Прилепин: Потому и во множественном числе употреблено в заголовке слово «патологии», что война — это одна патология, чувствительность героя — вторая, и есть ещё множество иных, в нас, вокруг нас.
Я пытался понять тогда (и до сих пор пытаюсь), где находится та невидимая грань между человеком искренним, любящим, страстным, мужественным и человеком бесчувственным, внутренне пустым, израсходованным. Как ни странно, эти состояния в человеке находятся предельно близко. Способен ли человек к тому, чтобы испытывать любовь абсолютную, божественную; или некие первичные инстинкты (назовем это пошло: инстинкт собственника) в любви непреодолимы? А если преодолимы, не становится ли тогда чувство иным по составу — в каком-то смысле: бескровным, нечеловеческим, бестрепетным?
Те же самые, вполне простые, загадки существуют повсюду. Каким образом почитание своей почвы разом оборачивается надругательством над почвой чужой? Как этого избежать и нужно ли избегать — если внутривидовая агрессия заложена в человеке изначально? И я до сих пор не уверен, что ее необходимо преодолевать.
— И еще, чтобы успокоиться. Там страшный пролог с падающим в реку автобусом, точнее, эпилог, вынесенный в начало. Все закончилось хорошо?
Захар Прилепин: Все закончится хорошо, если герой научится любить хотя бы призрачным подобием любви божественной. У того, кто прикипает сердцем к чему бы то ни было — от куска земли, до женщины и ребёнка — отнимают всё.
Ребёнок выжил, если вы об этом.
— Чувствуете ли Вы в своей прозе надрыв? От нее невозможно оторваться, но ее больно читать. Болезненно ли для Вас писание или Вы можете работать отстраненно?
Захар Прилепин: Надрыв я чувствую, но никогда его не имитирую. Я действительно могу работать отстраненно, и не уверен, что это моё достоинство. Есенин, когда читал своего «Пугачева» впивался ногтями в ладонь — до крови. Этого состояния мне не достичь никогда. «Ай да, Захар Прилепин! Ай да, сукин сын!» — это всё не про меня. Я никогда не перечитываю свои книги, в каком-то смысле их можно сравнить с кожей, которую я сбросил. Примеривать ее не имеет смысла, к тому же это физиологически неприятно.
— «Грех» — это роман о смерти? Действительно ли Вы все время чувствуете рядом эту бездну? Она притягивает или Вы заставляете себя туда заглянуть?
Захар Прилепин: Мне давно кажется, что женщины меньше боятся смерти, чем мужчины, но зато никогда не ищут ее. А мужчины, напротив, дико боятся смерти, но отчего-то всё время ищут и приближают ее любыми доступными способами.
Впрочем, никакой бездны я не чувствую, чувствую почву, крепь, молодость, воздух в легких. «Грех» — роман о душевной свободе, о полноте жизни, внезапно оборачивающейся пустотой. Этот роман тоже мог бы называться «Патологии», хотя он куда более светлый.
В свою очередь, «Патологии» и «Санькя» — каждая из этих книг могла называться «Грех».
Есть несколько вещей в жизни, которые я хочу для себя сформулировать, создать своей иероглиф, раскрывающий хотя бы одну строчку бытия, фиксирующий хотя бы одно движение Бога, простите, что говорю об этом.
А вообще, чуть ли не любая книга всякого русского писателя могла называться «Грех». Всякий писатель совершает грешные попытки раздеть и разглядеть грешного человека. Поэтому «Капитанская дочка» — «Грех», и «Мертвые души» — «Грех», и «Анна Каренина» — «Грех», и «Тихий Дон» — тысячи грехов. Кажется, что больше нет такого слова, которое можно было бы поставить в качестве заголовка на половине томов русской классики.
Вы, конечно, понимаете, что я никоим образом себя не сопоставляю с названными. Это и смешно, и бессмысленно.
— Все рассказы романа об одном человеке? Насколько он — это Вы? Сержант в последнем рассказе — это тоже Захар? Зачем он умер?
Захар Прилепин: Все рассказы романа об одном человеке, он прожил параллельную моей жизнь, это почти отражение, которое где-то обогнало меня, где-то отстало от меня. Он умер, потому что израсходовал свой жизненный цикл.
— Считаете ли Вы себя маргиналом, маргинал ли Ваш герой? Большую белую машину он заработал грузчиком или вышибалой? Важна ли для Вас успешность, статус, деньги?
Захар Прилепин: И мой герой не маргинал, и я не маргинал. Большая белая машина может быть, к примеру, «Волгой», и заработать на нее (не новую, конечно) можно и грузчиком, и вышибалой — если нет иных трат: в первую очередь, семьи. Свою машину я купил на «чеченские» командировочные. Деньги меня не интересуют — к сожалению, я не могу вам этого доказать, но в случае чего можете спросить об этом у моей жены или у моих близких друзей: они знают моё отношение к деньгам. Но деньги интересуют мою семью, она большая, всё время хочет есть, ходить в садик, учиться, одеваться, и я предпринимаю какие-то действия в связи с этим, которые никогда бы не стал предпринимать, живи я один.
Успешность — как раз то состояние, которое помогает деньги зарабатывать. А статусом своим я не озабочен. Я знаю, что многие местные нижегородские (я живу в Нижнем) элитарии из числа политиков, общественных деятелей, бизнесменов, телевизионщиков считают меня за полного маргинала, идиота и подонка. Причем, два последних определения — цитаты. Я ничего не делал, чтобы они так меня воспринимали, но точно ничего не буду делать, чтобы их переубедить.
— Ваша проза почти бессюжетна, она о течении жизни — очерковая, личная, экзистенциальная, лирическая… У Лимонова, кажется, не особенно получаются сюжетные вещи? Считаете ли Вы удачным опытом сюжетный роман «Санька»? Его условность (измененные имена, названия, политические реалии) — это вынужденный шаг? Насколько реальность романа альтернативна нашему настоящему?
Захар Прилепин: Знаете, это Сергей Шаргунов писал, что моя проза очерковая. Я Сергея почитаю за одного из самых сильных современных прозаиков (из, пожалуй, трех), но никакой очерковости в своих текстах не нахожу.
Мало того, я не думаю, что она бессюжетная, если не понимать под сюжетом историю про серийного убийцу на корабле, которым должен был оказаться кок, но оказался попугай капитана. В каждом моем тексте есть сюжет, но иногда я нахожу пошлым делать сюжет прямолинейным, очевидным. Пусть он лучше будет прозрачным, призрачным.
Что касается Лимонова, то на мой вкус, он может написать все, что угодно. Я тоже в юности думал, что у него не очень получаются сюжетные вещи, но после романа «316, пункт В», стало ясно: он умеет всё. Семейный роман, философское эссе, детектив, триллер, психологический рассказ, отвязанную публицистику. У него абсолютный слух.
Роман «Санькя» я не могу назвать ни успешным, ни провальным. Сейчас бы я написал его по-другому, все сделал бы иначе. Но он уже есть, и переписывать его я не буду. Это очень пошлая формулировка, но она верна — книжка живет своей жизнью, у нее есть свое энергетическое поле, и это поле действует на многих людей. Я тут уже не при чем.
Реальность романа альтернативой настоящему не является. Реальность романа должна быть даже не жизнью, а чем-то, что больше, чем жизнь. Поэтому никаких измененных имен в книге нет, но есть реальные имена героев моей, мной созданной литературы. Никаких вынужденных шагов.
— Ощущаете ли Вы себя Русским Писателем? Тяжел ли этот груз?
Захар Прилепин: Ой, какой вопрос… Как медная труба… Я ощущаю себя счастливым человеком, который иногда пишет книги. Никакого груза не ощущаю. Я просто знаю своё место.
— Есть ли для Вас ориентиры или привязанности в современной русской литературе? Что в ней нравится, а что нет? Оцениваете ли Вы писателя по его уму, мастерству, масштабу личности?
Захар Прилепин: Приятно, когда у хорошего писателя есть еще и ум, и масштаб личности. Кроме шуток, так бывает не всегда. Не все хорошие писатели — умные люди, а уж масштаб личности — вещь вообще крайне редкая.
Безусловно, Эдуард Лимонов — мой учитель, хотя не единственный. У него скоро, кстати, будет книжка военных рассказов, в качестве баталиста он пока не выступал — но я уверен, что и эту высоту он возьмёт с легкостью.
Мне, к слову, нравится русская военная проза — ничего подобного в мировой литературе нет. «Горячий снег» Юрия Бондарева, дай Бог ему здоровья — безусловно, великая книга. Покойные ныне Константин Воробьев и Евгений Носов — написали несколько гениальных вещей, я очень серьезно об этом говорю.
Тут очень долго можно перечислять имена. Распутин — классик. Битов — классик. Проханов — самый удивительный классик, но он написал «Иду в путь мой», «Дворец» и «Надпись», и ничего с этим не поделаешь.
Последние радостные удивления: «Сажайте, и вырастет» Андрея Рубанова (второй его роман хуже, но третий, уверен, будет лучше, чем второй) и «Чужая» Нестеренко.
С огромным удовольствием прочел «Закрытую книгу» Андрея Дмитриева. Леонид Юзефович написал недавно удивительный рассказ — «Язык звезд», это один из лучших рассказов в русской литературе вообще. С диким интересом читаю Алексея Иванова, его последняя книга «Блудо и МУДО» меня просто очаровала. Очень жду новых вещей Михаила Тарковского, это самый любимый мой современный прозаик, очень родной мне.
С любопытством смотрю, что пишут две очаровательные дамы Василина Орлова и Аня Козлова.
Очень люблю поэзию Дмитрия Быкова, он, безусловно, первый поэт в современной России. Критика его, эссе о писателях, которое он публикует в «Русской жизни» — просто бесподобны. Быков — такой идеальный орган для восприятия литературы. В этом смысле аналогов ему я не знаю.
Есть ещё прекрасный поэт Анна Матасова, живёт в Петрозаводске. Стихи ее вызывают у меня очевидный душевный трепет.
Все, кого я назвал выше, обладают, кстати, и мастерством, и умом. И масштаб личности в каждом присутствует. Только задачи у всех разные.
— Ранят ли Вас «критики», их дурные или подлые суждения о Ваших книгах? Видите ли вы ту черту, которая разделяет Ваших благодарных читателей и Ваших врагов?
Захар Прилепин: Отрицательный ответ может показаться кокетством. Меня не ранят критики. Критики меня бы ранили, если б они писали мало. А обо мне пишут много — и плохого, и хорошего, и спорят, и ругаются. Как я могу этому огорчаться? Я рад тому, что обо мне не только Басинский и Немзер пишут (хорошее), но и Шенкман с Пироговым (плохое), потому что именно в этой ситуации я ощущаю себя очень живым — человеком, у которого можно взять кровь на пробу, рассматривать ее в пробирке.
Черту, которая разделяет читателей благодарных и врагов, не вижу. Мне кажется, что иногда эта черта имеет свойства не эстетические, а физиологические. Критик может не любить, к примеру, рыжих женщин, березовый сок, жаркой погоды и прозы Прилепина. Просто по определению. Потому что составляющие этой прозы являются поперечными для организма критика. Некоторые не переносят тополиный пух, другие от пчелиных укусов могут умереть: это же все человеческое, понятное, врожденное. Как будто критики не люди, а термометры. Они тоже люди, их тоже можно понять.
А, как вы сказали, благодарные читатели мои — им, видимо, кажется понятной та энергетика, которая есть в моих книжках. Энергетика в любом смысле. Они могут ею подпитаться, если захотят. То есть, и у них интерес к моим книжкам имеет физическую подоплеку: там есть те микроэлементы, которые им нужны.
…Впрочем, я вспомнил один случай, когда был искренне взбешен критикой, но это касалось не прозы моей. Я побывал как-то на встрече с Путиным, и в своем отчете по этому поводу написал, что погладив собаку президента, решил сохранить два волоска на память в блокноте. Это, безусловно, было шуткой, и весь текст был насквозь пронизан этой иронией, этим подмигиванием разумного читателю: ну, мол, ты понимаешь, о чем я. Однако подмигивание увидели не все. Многие увидели, но не все, повторю. Газета «КоммерсантЪ», к примеру, перепечатала мой отчет и рядом восторженный отчет Чуковского о том, как он видел Сталина. Я был ошарашен: даже журналисты, люди, так сказать, слова могут быть настолько, упоительно, удивительно слепы.
— Да это не от слепоты, это намеренно.
Захар Прилепин: Потом я успокоился, конечно. Вообще это очень смешно, когда человека, за которым ведется наблюдение, которого иногда задерживают по двадцать раз в месяц, который не может в Москву съездить, чтобы его не взяли для проверки прямо на вокзале, который участвовал в сотнях митингов и манифестаций — короче, мне смешно, когда меня начинают обвинять в каком-то неведомом соглашательстве люди насквозь трусливые, всю юность провоевавшие верхом на компьюторной мышке, московские брезгливые мальчики. Но даже им я благодарен. В конце концов, попроще нужно быть кое-кому, а то ирония там у него между строк, ищи её… Не всякий обязан искать, что он, крот, что ли.