Мертвые души

Захар Прилепин — один из самых необычных людей в сегодняшней литературе. Яркий харизматик, человек с выраженной позицией и уникальным жизненным опытом, он остается в центре общественного внимания с момента выхода его первого романа «Патологии». Премия «Национальный бестселлер», в 2008 году присужденная Прилепину за книгу «Грех», упрочила репутацию автора, представляющего интерес для самых разных читательских аудиторий. О своих убеждениях и жизненных ценностях, а также о новом романе «Черная обезьяна» Захар Прилепин рассказал читателям журнала «Итоги».

— Вряд ли кто поверит, но никаких событий в моей жизни с этим романом не связано вообще. Началось все с того, что — простите за эту элементарщину — мне приснился страшный сон, что меня убивают какие-то дети. Мне сны снятся редко, а страшные сны — вообще никогда... Короче, я проснулся и решил на эту тему написать роман. Но дело-то, конечно, не во сне, а в том, что я иногда именно так себе и представляю реальность, когда на минуту, на день выныриваю из своей собственной жизни, всегда такой счастливой, пьяной и полной радости. Выныриваю, осматриваюсь — и искренне думаю: все, скоро нас всех будут мочить, мы давно уже это заслужили. Причем мочить будут какие-то совсем неожиданные люди. Не менты, не таджики, не чеченцы, не янки, не свои же братья славяне из числа гопоты, а вот кто-то совсем неожиданный. Типа детей.

— Я писал этот текст так долго и с такой ненавистью, что сам как-то уже начал верить в его реальность. Понимаете, вот, например, Достоевский... Чего нам помельче брать примеры, правильно? Возьмем сразу Достоевского... Разве люди говорят так, как говорят его герои? Нет, не говорят. Они даже не думают с такой скоростью. Я долгое время считал это недостатком Достоевского, а потом все-таки понял, что он именно этим способом, то есть сшибая и расшибая самые разные точки зрения, выговариваясь за всех и за каждого, как никто другой, сумел описать состояние русского духа. Все мы видели или можем представить, как выглядит тот или иной человеческий орган, пораженный болезнью. Печень алкоголика. Или нос сифилитика, например. А как выглядит душа, которая грешит? Как мне ее описывать? Не знаю. Вот я и описываю тот мир, где она отражается, эта душа. Потому что душу еще никто не сумел нарисовать. Она бесплотна, но отражаться-то должна. И я пытаюсь уловить ее отражения.

— Шаров у меня действительно наделен демоническими чертами. И его прототипа тоже наделяют теми или иными демоническими чертами. Мы вообще представителей власти наделяем сверхсмыслами, и они о себе мыслят очень серьезно. Но вполне возможно, что за этими чертами вообще ничего нет. За ними, за их действиями, за их словами — полное «околоноля»! Тотальное. Такой истонченности государственного смысла русская история, возможно, не знала никогда! Ну и, соответственно, если это все-таки так — нация не имеет шансов себя, так сказать, продлить во времени, в истории, в пространстве. И в книге об этом тоже пишу.

— Социальные лифты по-прежнему поднимают минимальный процент граждан России и оставляют минимум две трети граждан за пределами этого лифта. Например, 99 процентов жителей деревень и деградировавших моногородов. Ну и потом, при сохранении такого порядка вещей большинство граждан просто не хотят плодиться. «Лишний» ребенок в разы уменьшает шанс поместиться в этот самый социальный лифт. Количество мест ограничено, перегруз может возникнуть. Это ж всем очевидно, даже Авену.

— Ушел работать — потому что надо было где-то работать, никакого судьбоносного выбора я не совершал. Я много занимался спортом тогда, был в хорошей форме, хотелось, прошу прощения, пострелять по каким-нибудь мишеням и вообще провести юность насыщенно. Вот и все. Жене — она появилась чуть позже — мой вид нравился. Я такой был весь в камуфляже, в нашивках, в берете... Но потом, когда я уезжал в командировки, она плакала все время — мы ни разу по телефону не поговорили нормально, она сразу начинала рыдать.

— Мама более стойко держалась. А отец мой умер, когда я был куда моложе. Друзей у меня, знаете, особых не было. То есть у меня были друзья из среды музыкантов — рокеры разнообразнейшие и друзья-омоновцы. С рокерами я эти темы не обсуждал, а про омоновцев и говорить нечего.

— Уволился я через шесть лет, накануне того, как мог получить офицерскую должность. Там были проблемы чисто бытового толка — зарплату платили с задержками, да ее и зарплатой-то назвать было стыдно... Но на самом деле внутренне я как-то стал понимать, что надо заканчивать с этим.

— Ничего сверхнеординарного в идее национал-большевизма нет. И именно эта вот ординарность ее меня вполне устраивает.

— Суть национал-большевизма достаточно внятно изложили те люди, которые и придумали этот термин году эдак, если мне память не изменяет, в 1919-м. В первую очередь Николай Устрялов, «белая кость», эмигрант, из бывших и т. п. Он написал добрую сотню статей, где пытался примирить левую идею, сам факт прихода большевиков во власть, с русской государственностью как таковой, с таким, весьма широко понятным имперством и славянофильством. Термин «национал-большевизм» претерпевал изменения, философ и один из основателей НБП Александр Дугин понимал его по-своему, Лимонов вообще говорит, что сегодня бы так партию не назвал. А я, собственно, остаюсь самым таким традиционным национал-большевиком. Одно из первых исследований национал-большевизма написал Михаил Агурский еще в 1979 году. И он очень спокойно доказывает, что вся эта столь страстно любимая мной «попутническая» литература — от Есенина до Леонова — и была по сути национал-большевистской. Помните, как Есенин писал: революцию принял, но «с крестьянским уклоном». Это он так формулировал свой национал-большевизм. На самом деле речь шла тогда о чем-то принципиально большем, чем «земля — крестьянам, фабрики — рабочим»... О выводе и государства, и духа на какие-то иные рельсы, с иными целями, во имя построения «иной нови»: «О, вывези наш шар земной на колею иную...» Тогда не совсем получилось, но отчего бы не попробовать еще раз. Чем же еще, в конце концов, заниматься?

— Основную часть свободного времени я провожу в том доме, что построил на берегу реки Керженец, практически в глухом лесу. В советское время, пока велись неподалеку торфяные разработки, там была деревня, в последние годы она истаяла. Там помимо нас живет три семьи, а летом приезжает еще семей пять. Мне, собственно, очень нравится, что вокруг почти нет людей, а также отсутствуют Интернет и мобильная связь. И нормальной дороги туда тоже нет. Вот я забрал младших детей из садика, собаку, трех кошек — и уехал туда. Старший сын живет в городе, и мы с женой сменяемся при нем — он то с женой живет, то со мной, — потому что ему в школу ходить надо. Но скоро это все закончится — лето ж. На три месяца воссоединимся всей семьей. Что до Москвы — я туда стараюсь пореже ездить. Дел в Москве всегда много, и я с какого-то момента понял, что все их не переделаю. И если я пропаду, -например, на месяц — вообще ничего не случится.

— Я чисто механически размышляю на эту тему: меня не устраивает сложившаяся иерархия литературы XX века, где есть, скажем, Пастернак, Бродский и Солженицын, а Леонова и Юрия Кузнецова нет. Я хочу навязать свою иерархию. С первой попытки это не удалось — в том числе и потому, что литературный истеблишмент в каком-то смысле мою работу слил, там была очень показательная статья Наринской в «Коммерсанте», которая всегда выражает «их» «коллективное сознательное» (сознательное, но умалчиваемое по большей части). На кой черт нам нужен ваш Леонов и ваша бессмысленная работа о нем, лучше б подумали на тему, почему ваш Леонов никому не нужен, — примерно такова была суть ее статьи. С тем же успехом я мог бы спросить в каком-нибудь 1957 году: лучше подумайте, голубушка, почему нам, советским читателям, ваш Платонов (Набоков, Бальмонт, Шаламов, Булгаков, Хармс) на фиг не нужен? В общем, я буду и дальше долбиться в эту стену, и «громкий успех», как вы выразились, меня волнует здесь меньше всего.

— Я как-то не особо склонен рефлексировать над написанным мной же. Леонов меня многому научил как писатель — так что я у него в долгу. Тут, кстати, другая крайность кроется: очень многие «наблюдатели» даже в моей работе над жизнеописанием Леонова видят некий расчет, стратегию. Это ж до какой степени надо выжать свой мозг, чтоб до такого дойти. У меня нет никаких стратегий, и не было никогда. Делаю, что хочу. Хотел бы строить стратегии — я б взял и написал Шаламова или Домбровского (кстати, вот его-то биографию обязательно нужно написать).

— Думаю, что все это ерунда. Не жанры определяют успех, а отличные книги, написанные в том или ином жанре. Написал Быков «Пастернака», а Басинский «Бегство из рая» — и вот успех нон-фикшна. Завтра напишет Иванов или Сидоров отличный приключенческий роман — будет успех фикшна. Ни один жанр никуда не пропадет.

— Блог для меня вообще неизвестно что. Я туда пишу раз в месяц, исключительно по техническим надобностям: на что-то обратить внимание людей или просто придумать себе занятие на три часа, чтоб не работать. Вот я помещу туда ссылку на свою статью и читаю комментарии, внутренне делая вид, что занят делом. Хотя занят фигней какой-то.

— Про блоговую литературу я вообще ничего не знаю, по-моему, ее нет и не будет. Я разыскиваю по букинистам книги Олега Ермакова, с удовольствием их читаю, и жду не дождусь, когда выйдет его сборник «Арифметика войны» — это отличный писатель, его я люблю, наверное, больше всех иных своих современников — наряду, конечно, с Александром Тереховым и Михаилом Тарковским. Проза этих троих на меня воздействует буквально физически — меня торкает, меня давит, меня не отпускает, я болею этим. Далее. Данилкин написал отличную работу про Гагарина в серии «ЖЗЛ». Там же Максим Чертанов (на самом деле Чертанов — женщина) написал упоительно интересную работу про Хемингуэя. Очень женскую! С элементами развенчания «старика Хэма»! Очень раздражающую! Но ее так увлекательно читать, ей-богу. Стихов много читаю. Последний хороший сборник, что попался, — «Мертвая вода» Игоря Панина, отличный поэт. И Ваня Волков отличную книжку выпустил — «Стихи для бедных». Вообще я читаю книг 20 сразу, так что рискую увлечься и завалить вас перечислениями. Читаю все, что пишут люди, которых я имею наглость называть своими учителями: Лимонов, Проханов, Юзефович, Валентин Григорьевич Распутин — но он редко пишет... И все, что пишут мои сотоварищи по поколению: Быков, Дима Данилов, Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, Михаил Елизаров... И все, что пишет поколение, которое мы почти упустили в 90-е: Влад Отрошенко, Василий Голованов, Антон Уткин, самый известный из той генерации Алексей Варламов. Вот их тоже читаю. И почти никогда не разочаровываюсь — если говорить о вышеназванных. Просто степень «неразочарования» разная.

— Заканчиваю сборник маленьких повестей и сдам его месяца через полтора, и сборник литературных эссе и критики «Книгочет» — тоже до конца года, даст бог, издам. Писателем, биографом и политическим публицистом я уже был. Вот теперь еще и критиком побуду. Почему бы и нет.

Галина Юзефович, "Итоги" - №22 / 781 (30.05.11)