Захар Прилепин: «Грамотность — это сексуально»
Лучший русский писатель нулевых о гениях и идиотах, брендах и бреднях, Гребенщикове и Шнуре
Однопартиец и соратник Эдуарда Лимонова. Отец четверых детей (Глеба, Игната, Киры, Лилии). В прошлом — Евгений Прилепин, выпускник филфака, командир отделения ОМОН, участвовавший в двух чеченских кампаниях. Сегодня — Захар Прилепин, автор романов «Патологии», «Санькя», «Черная обезьяна» и скандального письма Сталину. Получил за сборник рассказов «Грех» премию «Супернацбест» и 100 тысяч долларов. Среди уступивших ему звание лучшего писателя нулевых — Виктор Пелевин, Дмитрий Быков и все-все-все.
Признаться, я долго пропускала мимо ушей информацию о том, что ему присуждают то одну, то другую премию. Рецензии на Прилепина читала, а книги долго игнорировала. У критиков такая работа — в каждом номере открывать гения. Поди поспей за ними. Но однажды наткнулась на интервью, в котором Прилепин сообщил среди прочего, что лучшее чувство юмора — у Гоголя; что если б умел, то проплакал бы весь «Тихий Дон» и что был бы рад оказаться автором и «Мертвых душ», и «Тихого Дона», и «Истории мира в 10 ½ главах» Джулиана Барнса. Умилилась: наш человек — надо читать.
На случай если кто-то из читателей «Ку» еще не знает Прилепина, начинаю интервью с вопроса, который поможет сверить настройки.
***
— Как вы формируете свой круг чтения? Как решаете, на кого выкроить время — на нового Барнса или Кормака Маккарти, на Быкова или на Иванова? Да и классиков, наверно, иногда хочется перечитать. Кого, кстати?
— Круг чтения формируется последнее время в силу нескольких разнородных факторов.
Во-первых. Я пишу исторический роман о 20-х годах и о первых советских лагерях, поэтому читаю многочисленную мемуарную литературу, перечитал всего Шаламова и «Архипелаг ГУЛАГ» (и в своём мнении касательно этой книги как весьма ангажированной личной страстью и ненавистью Александра Исаича утвердился ещё более). С удовольствием просматриваю советские журналы 20-х годов, и всё такое прочее.
Во-вторых. В силу частых поездок по заграницам, я считаю своим долгом входить в курс современной литературы той страны, куда еду. Недавно был в Италии, и с удовольствием ознакомился с книжками Сандро Веронези и Алесандро Баррико. Маргарет Мадзантини, как ни странно, написала отличный роман «Никто не выживет в одиночку» — я говорю, «как ни странно» потому, что она по первой профессии — киноактриса, а роман её стал бестселлером — то есть, были все шансы наткнуться на полную ерунду, но выяснилось, что перед нами отличный семейный роман. Вообще, современная итальянская литература — одна из лучших в Европе, на мой вкус… Соответственно, если еду в Англию — разбираюсь с британскими новинками, в Германию — с германскими, и так далее. Сейчас вот поеду в Китай, и у меня уже стопка книг приготовлена — через неделю отчитаюсь о современной китайской словесности.
В-третьих. Я безусловно слежу за современной и активно действующей русской литературой и читаю все книги — по алфавиту — Дмитрия Быкова, Дмитрия Данилова, Евгения Водолазкина, Дениса Гуцко, Михаила Елизарова, Олега Ермакова, Алексея Иванова, Александра Кузнецова-Тулянина, Михаила Тарковского, Романа Сенчина, Ольги Славниковой, Марины Степновой, Александра Терехова, Сергея Шаргунова… Вот я назвал 14 имён, в среднем каждый из названных пишет одну книгу в два года. Поэтому, в целом, один новый русский роман каждые месяца полтора мне обеспечен. Но ведь может и Лимонов что-то издать, и Проханов, и Леонид Юзефович, и Сергей Есин — тут тоже прочтение обязательно.
Есть, наконец, украинские авторы — Жадан или Владимир Нестеренко — за ними я тоже смотрю самым внимательным образом.
Есть ещё любимые западные и восточные современники: я стараюсь читать каждый новый роман Джулиана Барнса и Джонатана Франзена, и всё, что будет выходить у автора великолепных «Благоволительниц» и, с недавнего времени, моего хорошего знакомого Джонатана Литтела — тоже буду читать всенепременно.
Что до классики: то я фактически каждый день читаю поэзию, чаще всего на ночь, чаще всего русскую — Серебряный век. Из прозы ежемесячно понемногу перечитываю Гайто Газданова и Леонида Леонова — их, пожалуй, чаще всех…
Шолохова я лет десять назад прочёл всё собрание сочинений — я так делаю время от времени, чтоб лучше заново, взрослея, уяснить и, что называется, переосмыслить путь и судьбу художника. Сейчас вот пытаюсь решить за кого взяться — на меня смотрят собрания Катаева, Паустовского и Домбровского, стоящие на полках. Катаева я читал всего в юности, Домбровского тоже почти всего, Паустовского меньше всех — но тянет ко всем этим чудесным сочинителям сразу, и сердце моё несколько страдает от краткости светового дня…
— Важно ли для вас, чтоб с тем, кого вы читаете, смотрите, слушаете, у вас совпадали вкусы? И может ли это быть подспорьем для формирования «культурного меню»? Ну, например, будете вы слушать по-прежнему Гребенщикова, если узнаете, что он во дворе своего дома сжег томик Хемингуэя (будучи при этом в здравом уме)?
— Гребенщиков, кстати, вполне может сжечь книжку Хэма — у него вкус к прозе, мягко говоря, сомнительный. Всю молодость он читал одно «фэнтези», а сейчас сидит на Акунине. Представления не имею, как он пишет свои прекрасные песни на таком корме.
Но любовь к песням Гребенщикова — который, кстати, терпеть не может, к примеру, Лимонова, — ни от чего не зависит. Борис Борисович — великий. Равно как я с совершенно спокойным сердцем буду читать — навскидку — Александра Абрамовича Кабакова, несмотря на его кромешный, мне не близкий антисоветизм. Или вот недавно я с удовольствием прочёл книжку «Гумилев, сын Гумилёва» — от Сергея Белякова, самого занудного моего критика, написавшего обо мне множество всяких глупостей и гадостей. Приятно, конечно, считать, что любой твой злобный критик — полный идиот, но, я ничего не могу поделать — Беляков написал блестящую книгу.
— А, кстати, про Шнура, который будто бы предал огню вашу «Черную обезьяну». Вы его творчество выносите? Знакомы лично?
— Знакомы лично, слушаю с удовольствием — хотя далеко не всё. У Шнура песни в моём понимании делятся на две категории — прекрасные и ужасные. Ужасные я сразу выбрасываю из плей-листа, а прекрасные постоянно кручу в машине. Недавно для детей сделал сборку подзензурную, без мата. Детям тоже нравится, чему я, собственно говоря, рад. Почему я должен лишать себя удовольствия из-за того, что Шнур жжёт мои книги? Жжёт, и ради Бога.
Я с некоторым даже удивлением смотрю на людей, которые искренне могут себя убедить, что любой их порицатель — бездарь и подлец. В мире всё-таки всё чуть сложнее. Белинский вон Пушкина мог обругать, Есенин Пастернака не любил, Бродский — прозу Лимонова, и что ж теперь?
Тут вот Юрий Кублановский сказал, что Захар Прилепин получил «Большую книгу», потому что писал роман с явным расчётом на эту премию — что является дикостью просто восхитительной. И потому что, когда я пишу что-то, мне никакого дела нет до премий. И потому что просчитать поведение и симпатию жюри никто не в состоянии — это только в поэтическую голову Кублановского может придти. И потому что, наконец, никакой «Большой книги» я вообще не получал.
Дедушка Кублановский сердится, и реакция у меня на это следующая: в моей библиотеке есть одна его книжка, теперь я точно куплю ещё одну, тем более что недавно что-то новое у него выходило.
— Борис Акунин говорил, что, став беллетристом, перестал читать художественную литературу — только историческую и научную. Дескать, мешают и отвлекают чужие фантазии. Вы же, напротив, считаете, что литератору показано принимать по три новых книги еженедельно. Не мешают вам чужие голоса?
— Не мешают. И Акунин несколько кокетничает. Всё он читает, я в курсе. Просто у него достаточно тяжёлая работа в смысле жанровом: нужно многое знать, и многое держать в голове, чтоб представляемая читателю историческая картинка была адекватна.
Прозаик он, впрочем, всё равно… несколько, скажем так, поверхностный.
— В отношении писателей с коллегами есть и другая крайность. Хантер С. Томпсон в молодости перепечатал на машинке «Великого Гэтсби» Фицджеральда и «Прощай, оружие!» Хемингуэя — чтоб постичь их стиль. Как вам такой подход? Пусть не по собственной воле, но, например, если бы вам поручили это в какой-нибудь литературной школе, вы б кого перепечатали, чтоб понять, как это сделано.
— Я в детстве, году в 87-89-м лично собрал и перепечатал на машинке первые в России антологии русских символистов и футуристов. Наши филологи собрали и издали подобные антологии только спустя лет десять — а у меня уже в детстве такие были, с миру (из библиотек и букинистических) по нитке набранные. Это, скажу я вам, был настоящий труд. К тому же, в 13 лет я половину стихов не понимал вовсе — но музыка-то, музыка — осталась, прижилась.
В общем, выбор у нас огромный для того, чтоб молодому литератору переписать что-то и попытаться понять, как это сделано.
Если о прозе речь, то лично я предложил бы прозу Пушкина, прозу Валентина Катаева, прозу Александра Терехова. Именно с точки зрения строения фразы и того, что Есенин называл «словесной походкой» — все мной названные отличные учителя.
Что до сюжетного строения — то тут надо с циркулем и линейкой в руках изучать «Идиота» Достоевского или «Дорогу на Океан» Леонида Леонова.
— Квентин Тарантино говорит: «Я не ходил в киношколы — я ходил в кино». Похоже, это и ваш случай? Не ходили в литинститут — читали книги? Да, вы закончили филфак. Но я точно знаю, что там писать не учат, вот совсем. Вы как осваивали писательское ремесло?
— Писать нигде не учат, думаю.
Думаю, первоначальное освоение собственно ремесла произошло в два этапа: маниакальное, с детства, увлечение поэзией — это в целом хорошо развивает слух, и работа в журналистике — она по-хорошему расшатала словарь, научила делать речь более мобильной и гуттаперчевой.
Впрочем, филологическое образование и тот факт, что меня элементарно заставили прочесть всю классику — от античности и наших дней — тоже вещь крайне полезная.
Но в конечном итоге всё это никакой гарантии не даёт.
Проза получается, когда ты берёшь в руки слово — и понимаешь, что оно — голое. Что ты его взял в первый раз, и никто до тебя его не брал. И ты соединяешь его с другим словом, и это сочетание звучит впервые.
Беда многих прозаиков в том, что у них слова — затасканные. На каждом слове — отпечатки чужих пальцев, и это видно.
Парадокс в том, что и голые слова, и затасканные — одни и те же.
…Впрочем, есть писатели, которые осмысленно пишут так, словно у них все слова — чужие, пыльные и кем-то использованные: к примеру, Дмитрий Данилов. Но это совершенно другая история. Потому что Данилов точно знает, чем он занимается и какая цель перед ним. Он тоже берёт слово голым — просто потом изваляет его в пыли — и только после этого выставляет нам на обозрение.
Часть не очень чутких читателей этого не понимают и говорят: «Ах, что за ерунда — этот ваш Данилов». На самом деле — ерунда у них в голове.
— Даже авторы самых восторженных рецензий на ваши произведения не упускали случая попенять вам за небезупречный стиль. А мне всегда хотелось возразить, что есть и стиль, и слух — и это видно уже по обложке. Знаете, Ахматова возмущалась насчет Роберта Рождественского: «Как может называть себя поэтом человек, выступающий под таким именем? Не слышащий, что русская поповская фамилия несовместима с заморским опереточным именем?» А когда Анатолий Найман попытался защитить его — мол, спрос с родителей, отрезала: «На то ты и поэт, чтобы придумать пристойный псевдоним». Евгений — не Роберт, конечно. Но вы ведь примерно из тех же соображений в Захара превратились, да? А как вас мама называет, жена и дети (имена которым вы, кажется, тоже тщательно выбирали)?
— Мама меня называет «сынок», дети — «папой». По прошлому моему имени меня зовёт только жена.
…Ряд замечаний по поводу моего стиля я принимаю к сведению, и даже что-то поправлю: никто от ошибок не застрахован. Но в целом, куда чаще, замечания делают люди катастрофически глухие на ухо. Они в принципе не понимают, что неправильность речи изначально заложена в литературу. Почему писатель, даже отменно знающий иностранный язык — крайне редко пишет на иностранном языке прозу? Да потому что он хорошо знает правильный иностранный язык, а чтобы знать все его неправильности — нужно в нём жить, и чтоб он жил в тебе.
Я пару раз хотел отвечать своим критикам — знаете, есть такая порода, что выписывают десять фраз, кажущиеся им безвкусными — и гордятся своей наблюдательностью. В общем, хотел — и раздумал. Но один казус всё-таки расскажу.
Я в однажды осмысленно взял абзац из пушкинской «Метели» — и, чуть-чуть переиначив, и, естественно, раскавычив, поместил к себе в рассказ. Он мне там нужен был.
Потом, значит, выходит критическая статья, и критик восклицает о моей безграмотности и ровно этот абзац цитирует: вот, мол, посмотрите! «Вдруг сделался ветер»! — что за бред? Пусть, мол, Прилепин классику читает! Ветер ведь не может «сделаться»! (у Пушкина — «поднялся ветер и сделалась такая метель» — ред.)
Я за рюмкой водки поведал об этом редактору газеты, где эта чудесная ахинея была напечатана, а мне в ответ сказали, что критик не должен знать Пушкина наизусть. Но кто говорит, что должен? Просто не желательно, чтоб он не был идиотом. Но кто ж, с другой стороны, запретит идиотам высказываться? Они имеют на это своё полное идиотское право.
— Прежде вас текст Тотального диктанта сочинял Дмитрий Быков. И там он назвал грамотность «утонченной формой вежливости». Какое значение грамотности придаете вы? Вас могут вывести из себя все эти звОнят, ложить. И как вам легализация кофе среднего рода? Довлатов вон и в морду мог дать за неправильное ударение — вы не из таких?
— В морду — вряд ли. Но вообще ударить за дурное слово — я могу. И замечания по поводу «ложить» и прочих казусов, неизменно делаю.
«Грамотность — утонченная форма вежливости» — это хорошо сказано.
Я в свое время сказал, что грамотность молодого парня или юной девы — это очень сексуально.
А люди, которые пишут «Зая!!!!!!!!! Я лав тебя!!!!!» — и восемь смайликов потом — их надо изолировать от общества. Или, как минимум, не пускать эту пошлятину бегущей строкой по экрану. Десятки гениальных поэтов умели объясниться в самых сложных и страстных чувствах без сорока восклицательных знаков и «зай».
Нет своих хороших слов — цитируй чужие. Или заткнись, наконец. Не маячь тут своей пошлостью у всех перед глазами.
— И вопрос в связи с текстом вашего диктанта (он о том, что современники злоупотребляют выражением «Я никому ничего не должен» — ред.). По вашим ощущениям и понятиям, кому и что должны вы?
— Своей Родине, своей матери, своей жене и детям. Самому себе — быть равным себе. Нести звание русского человека и мужское имя — тоже должен. В общем, долгов более чем достаточно.
— А как насчет пресловутых «вынести мусор» и «забить гвоздь в стену»? Должны? Выносите или все же забиваете?
— Всё у меня в порядке с этим. Как сказал поэт, «…спросите у моей жены…».
— Вернемся к искусству. Как так вышло, что за последние 100 лет другие виды искусства — например, живопись — поменяли и язык, и темы (устарел уже даже писсуар Марселя Дюшана, и портретом мадонны из слоновьего дерьма уже никого не удивишь), а у литераторов все те же буквы, и точки с запятыми, и трагедия маленького человека, и конфликт отцов и детей?
— Во-первых, вся эта блажь «современного искусства» на 99 процентов схлынет и забудется навсегда. Современное искусство — это то, что может делать каждый. Разложить на грязном полу сто сорок мешков с мусором, а поверх — камнями выложить свастику, или звезду, или крест, и ещё рельсы пустить по диагонали, и чтоб над этим летали мухи — вот современное искусство. Это даже мои дети могут сделать. А могут и ещё лучше. Мы такие шалаши в детстве строили в лесу — современное искусство отдыхает.
А вот Веласкес… Или Константин Коровин… Я могу на это часами смотреть. Это повторить куда сложнее.
Во-вторых, пока мы говорим на языке — литература останется такой, какая она есть. Когда мы научимся общаться при помощи световых сигналов и инфразвука, тогда обсудим новые возможности литературы.
Человек рождается и учит слова, а потом умирает и прощается словами. С чего бы литературе искать другие формы?
— С другой стороны, и в литературе все стремительно развивается. Похоже, про Чичикова и Анну Каренину читать будут и через сто лет, и через двести. А вот Пелевин и через 20 будет непонятен — столько там остроактуального, узнаваемого, но сиюминутного. Кого, думаете, из наших современников будут читать через 100 лет?
— Валентина Распутина, Эдуарда Лимонова, Александра Терехова.
Что до Пелевина — возможно, вы правы. Но, с другой стороны, мировая литература знает множество текстов, которые были чётко завязаны на своём времени, к примеру, «Дон-Кихот» и «Гулливер…». Но все отсылки к современникам забылись, а великие тексты остались. Так что, я бы не рискнул сказать, что от Пелевина ничего не останется. Другой вопрос, что, да, эмоции он будет вызывать совершенно иные, чем сегодня. Быть может, даже вполне археологические…
— Если бы вас наняли пиарщиком России и у вас был неограниченный бюджет, что бы в качестве символов страны вы предложили зарубежной аудитории — вместо медведя, ушанки, балалайки и «Столичной»?
— Меня не интересуют пиар-компании. Меня интересуют армия и флот — это лучшая пиар-компания. И вменяемая жизнь внутри страны.
Параллельно нужно по всем странам мира открывать кафедры славистика и школы русского языка, центры русской культуры — которые реально занимаются русской культурой, а не чёрт знает чем, и всячески, на государственном уровне, лоббировать, как язык в целом, так и русскую литературу, кино и музыку.
И тогда вместо ушанки и «Столичной» появятся другие, черт бы их побрал, бренды. Просто прежде брендов — нужны смыслы. Вот был бренд «Гагарин» — как бы мы его продвигали, если б у нас не было настоящего Гагарина?
— Несколько глупых вопросов напоследок. Вам приходилось писать нетрезвым?
— Да, публицистику. Прозу — никогда. Разве что, по-моему, несколько абзацев в «Чёрной обезьяне» написано в очень серьёзном опьянении. Но я их потерял и не могу найти среди всего остального текста.
— Когда и кому вы последний раз читали вслух стихи? Чьи?
— Своим детям. Юнны Мориц.
— Первая книга, которую вы прочитали самостоятельно?
— «Евпатий Коловрат». Автора забыл. Рязанский какой-то сочинитель.
— Толстой или Достоевский?
— Толстой.
— Что в жизни вам дается легче всего?
— Всё даётся легко. Но ничего не даётся просто так — за всё заплачено.