Захар ПРИЛЕПИН. ДАЛЬНЯЯ КОМНАТА В СЕРДЦЕ

Эта книга маленьких повестей не похожа на лоскутное одеяло, как многие сборники повестей и рассказов, когда грубым стежком в общую картину пытаются собрать разрозненные события, ощущения и переживания. "Восьмёрка" – скорее, остров жизни, после сейсмических потрясений превратившийся в архипелаг литературы, острова которого не теряют взаимопритяжения и остаются единой землёй. А вот что говорит о своей книге сам автор.

– Захар, Анна Ахматова, оценивая и благословляя молодых авторов, говорила: "голос прорезался, теперь дело за судьбой". Имея за плечами уже более десятка книг как творческий "отчёт за нулевые", что ты считаешь главным в своей судьбе, определившим тебя как писателя?

– Всё считаю главным. Это как спросить: а что у вас главное – рука или нога. Это то, из чего я состою. Другой вопрос, что вопреки отдельным мнениям есть вещи не столь броские в жизни, но важные не меньше, чем отдельные характерные события. Ну, да, нацбольство (или как выразился недавно мой старший товарищ Александр Кабаков "бесчинство"), Чечня, четверо детей, 15 лет с одной и прекрасной женщиной, жизнь моего отца и смерть моего отца – всё важно, всё вылепило меня. Но были ещё сотни мельчайших деталей или не столь видных глазу событий, которые дико важны. Ну, например, мои дружбы – дружба с нацболом Илюхой, с музыкантом Бледным, с писателем Сергеем, с режиссёром Дуней – это всё тоже дико важно: слова, которые ты слышишь, вера твоя и вера в тебя, да, в конце концов, сам антураж восхитительной дружеской пьянки – это тоже очень вдохновительно.

– Твоя новая книга повестей "Восьмёрка" получилась очень пёстрой в плане жизненного опыта, но всякий подобный сборник всегда имеет генеральную линию, как, например, у Шаламова, Хемингуэя или Сэлинджера. Как бы ты сам определил идейный стержень "Восьмёрки", на который нанизаны маленькие повести.

– Отношения с отцом – вот стержень. Люди, недополучившие любви и понимания в детстве, всю жизнь стремятся это наверстать, ухватить кусок сердечной нежности – и, как правило, ничего не удаётся. А те, у кого это было – у них всегда есть, как в игре, запасная жизнь. Что-то такое, берегущее, под кожей. Дальняя комната в сердце, где можно спрятаться и переждать хаос вокруг.

– Думаю, болевая точка "Восьмёрки" – это судьба твоего поколения. Можешь ли ты сказать в связи с этим, что каждая маленькая повесть получилась маленькой трагедией.

– Любопытное замечание про маленькую трагедию. Ну да, восемь микроинсультов...

– В одном из интервью ты определил своё поколение как "БМП" – "Без Меня Поделили". Герой повести, давшей название книге, представитель этого поколения, говорит: "Являясь самозваным опричником при новых порядках, я все удивлялся, отчего наша опричная злоба никому так и не пригодилась, – впору было спросить с государя, почему он столь глуп и слаб?". А какой самый больной вопрос, спустя время, назрел у БМП-шников к "государю"?

– Выражение "БМП" принадлежит политологу и моему хорошему знакомому Станиславу Белковскому. У меня никаких вопросов к государю нет, я вообще не считаю этих людей легитимными во власти. К тому же, я несколько раз с ними разговаривал – задавать им вопросы – это всё равно что упражняться в метании гороха о твёрдую поверхность.

– Однажды ты обмолвился, что мечтаешь написать семейную сагу. Сегодня россыпью она присутствует и в "Грехе", и в "Саньке", и в "Чёрной обезьяне". Твой масштабный замысел для тебя по-прежнему актуален?

– Да. Но пока рано ещё.

– Можно ли выразить в короткой словесной формуле "мысль семейную" Захара Прилепина?

– Семейное счастье – не дар, а труд.

– На мой взгляд, самая мощная сцена во всём твоём творчестве на сегодняшний день – это эпизод романа "Санькя", когда главный герой едет хоронить отца. Здесь я вижу трагическую метафору эпохи, где мы посреди непроглядной ночи, по пояс в снегу, теряя силы, тащим за собой гробы отцов. В "Восьмёрке" (повести "Любовь", "Лес") отношения отцов и детей приобретают лирические интонации. Как сосуществует в тебе такой трагизм и лиризм?

– Сцена похорон отца хорошо написана, но она лобовая. У меня есть несколько не менее внушительных решений. В целом, такие рассказы как "Лес" из книжки "Восьмёрка" или "Грех" из одноимённой книги, написаны лучше "Саньки"… Не говоря про некоторые куски в "Чёрной обезьяне", которые получились, и я рад, что зоркие читатели, вроде Льва Данилкина, Марка Захарова или Дмитрия Быкова, именно эту книгу ставят выше всех остальных моих текстов. Что до соседствующих трагизма или лиризма – так что ж тут удивительного. Я сотни стихов Есенина помню наизусть, они часть моей крови. Где ж этому учиться, как не в поэзии. А Борис Рыжий? Я ужасно Рыжего люблю.

– В повести "Витёк", открывающей "Восьмёрку", ты создаёшь образ столичного поезда, застрявшего в русской глубинке, из него выходят растерянные люди, видимо, осознающие, что здесь придётся как-то обживаться. Как ты считаешь, сейчас в России зреет подобная точка возрождения, возврата к истокам, куда придёт "заблудившийся трамвай"?

– А тут нет никакого "возврата к истокам". Горожане идут в деревню, которая, по сути, уже умерла. Это и сейчас происходит, задолго до всякой революции. А когда Москва начнёт лопаться, как перезревший и загнивший овощ, – побегут ещё больше. Но найдут ли они свои, давно затоптанные, обмелевшие и паутиной заросшие истоки – большой вопрос. Впрочем, обживаться в деревнях заново всё равно придётся. Иначе сойдём с ума все…

Михаил Кильдяшов, "День литературы" - №6(188) 2012 от 28.06.2012