Захар ПРИЛЕПИН. ДАЛЬНЯЯ КОМНАТА В СЕРДЦЕ
Эта книга маленьких повестей не похожа на лоскутное одеяло, как многие сборники повестей и рассказов, когда грубым стежком в общую картину пытаются собрать разрозненные события, ощущения и переживания. «Восьмёрка» — скорее, остров жизни, после сейсмических потрясений превратившийся в архипелаг литературы, острова которого не теряют взаимопритяжения и остаются единой землёй. А вот что говорит о своей книге сам автор.
— Захар, Анна Ахматова, оценивая и благословляя молодых авторов, говорила: «голос прорезался, теперь дело за судьбой». Имея за плечами уже более десятка книг как творческий «отчёт за нулевые», что ты считаешь главным в своей судьбе, определившим тебя как писателя?
— Всё считаю главным. Это как спросить: а что у вас главное — рука или нога. Это то, из чего я состою. Другой вопрос, что вопреки отдельным мнениям есть вещи не столь броские в жизни, но важные не меньше, чем отдельные характерные события. Ну, да, нацбольство (или как выразился недавно мой старший товарищ Александр Кабаков «бесчинство»), Чечня, четверо детей, 15 лет с одной и прекрасной женщиной, жизнь моего отца и смерть моего отца — всё важно, всё вылепило меня. Но были ещё сотни мельчайших деталей или не столь видных глазу событий, которые дико важны. Ну, например, мои дружбы — дружба с нацболом Илюхой, с музыкантом Бледным, с писателем Сергеем, с режиссёром Дуней — это всё тоже дико важно: слова, которые ты слышишь, вера твоя и вера в тебя, да, в конце концов, сам антураж восхитительной дружеской пьянки — это тоже очень вдохновительно.
— Твоя новая книга повестей «Восьмёрка» получилась очень пёстрой в плане жизненного опыта, но всякий подобный сборник всегда имеет генеральную линию, как, например, у Шаламова, Хемингуэя или Сэлинджера. Как бы ты сам определил идейный стержень «Восьмёрки», на который нанизаны маленькие повести.
— Отношения с отцом — вот стержень. Люди, недополучившие любви и понимания в детстве, всю жизнь стремятся это наверстать, ухватить кусок сердечной нежности — и, как правило, ничего не удаётся. А те, у кого это было — у них всегда есть, как в игре, запасная жизнь. Что-то такое, берегущее, под кожей. Дальняя комната в сердце, где можно спрятаться и переждать хаос вокруг.
— Думаю, болевая точка «Восьмёрки» — это судьба твоего поколения. Можешь ли ты сказать в связи с этим, что каждая маленькая повесть получилась маленькой трагедией.
— Любопытное замечание про маленькую трагедию. Ну да, восемь микроинсультов…
— В одном из интервью ты определил своё поколение как «БМП» — «Без Меня Поделили». Герой повести, давшей название книге, представитель этого поколения, говорит: «Являясь самозваным опричником при новых порядках, я все удивлялся, отчего наша опричная злоба никому так и не пригодилась, — впору было спросить с государя, почему он столь глуп и слаб?». А какой самый больной вопрос, спустя время, назрел у БМП-шников к «государю»?
— Выражение «БМП» принадлежит политологу и моему хорошему знакомому Станиславу Белковскому. У меня никаких вопросов к государю нет, я вообще не считаю этих людей легитимными во власти. К тому же, я несколько раз с ними разговаривал — задавать им вопросы — это всё равно что упражняться в метании гороха о твёрдую поверхность.
— Однажды ты обмолвился, что мечтаешь написать семейную сагу. Сегодня россыпью она присутствует и в «Грехе», и в «Саньке», и в «Чёрной обезьяне». Твой масштабный замысел для тебя по-прежнему актуален?
— Да. Но пока рано ещё.
— Можно ли выразить в короткой словесной формуле «мысль семейную» Захара Прилепина?
— Семейное счастье — не дар, а труд.
— На мой взгляд, самая мощная сцена во всём твоём творчестве на сегодняшний день — это эпизод романа «Санькя», когда главный герой едет хоронить отца. Здесь я вижу трагическую метафору эпохи, где мы посреди непроглядной ночи, по пояс в снегу, теряя силы, тащим за собой гробы отцов. В «Восьмёрке» (повести «Любовь», «Лес») отношения отцов и детей приобретают лирические интонации. Как сосуществует в тебе такой трагизм и лиризм?
— Сцена похорон отца хорошо написана, но она лобовая. У меня есть несколько не менее внушительных решений. В целом, такие рассказы как «Лес» из книжки «Восьмёрка» или «Грех» из одноимённой книги, написаны лучше «Саньки»… Не говоря про некоторые куски в «Чёрной обезьяне», которые получились, и я рад, что зоркие читатели, вроде Льва Данилкина, Марка Захарова или Дмитрия Быкова, именно эту книгу ставят выше всех остальных моих текстов. Что до соседствующих трагизма или лиризма — так что ж тут удивительного. Я сотни стихов Есенина помню наизусть, они часть моей крови. Где ж этому учиться, как не в поэзии. А Борис Рыжий? Я ужасно Рыжего люблю.
— В повести «Витёк», открывающей «Восьмёрку», ты создаёшь образ столичного поезда, застрявшего в русской глубинке, из него выходят растерянные люди, видимо, осознающие, что здесь придётся как-то обживаться. Как ты считаешь, сейчас в России зреет подобная точка возрождения, возврата к истокам, куда придёт «заблудившийся трамвай»?
— А тут нет никакого «возврата к истокам». Горожане идут в деревню, которая, по сути, уже умерла. Это и сейчас происходит, задолго до всякой революции. А когда Москва начнёт лопаться, как перезревший и загнивший овощ, — побегут ещё больше. Но найдут ли они свои, давно затоптанные, обмелевшие и паутиной заросшие истоки — большой вопрос. Впрочем, обживаться в деревнях заново всё равно придётся. Иначе сойдём с ума все…