Захар Прилепин: «По сути, Донбасс России себя навязал»

Знаменитый писатель о том, жива ли русская литература, истоках «русской весны» на Украине и самозваных «патриотах-опричниках».

«Степень свободы в России сегодня несопоставима с тем, что есть на Западе», — считает писатель Захар Прилепин. В интервью «БИЗНЕС Online», взятом в преддверии отмечаемого сегодня пятилетия референдумов о провозглашении ДНР и ЛНР, он рассказал о роли Игоря Стрелкова в войне на востоке Украины и его отъезде в Россию, а также о том, что героями нашего времени должны стать «сирийский чевэкашник» или донбасский ополченец.

«УКРАИНА ДОСТИГНЕТ ДНА, И НАЧНЕТСЯ ПУТЬ ВСПЯТЬ»

— Захар, ваша новая книга построена на событиях в Донбассе, в которых вы непосредственно участвовали или с участниками которых вы общались. По-вашему, майдан — это проигрыш России или та самая объективная реальность, с которой ничего нельзя было поделать? Каковабыла роль нашего посла Михаила Зурабова, учитывая, что западные дипломаты тамдействовали очень активно?

— Я думаю, все то, что случилось, было неизбежно. Можно, конечно, ругать Зурабова, который был никаким совершенно послом, но, понимаете, процессы, приведшие ко всему этому, длились там как минимум три десятилетия, а Россия пребывала в том же состоянии, в котором сегодня находится Украина. Это и оголтелая декоммунизация и десоветизация, потворствование необычайным иллюзиям о европейском пути развития, где нас ждут и на всех основаниях готовы принять любить и обожать, и уверенность в том, что при каком-то там совершенно иллюзорном рынке у нас установятся необычайные социальные статусы, которые будут нас всех великолепно кормить и поить. Во всей этой ерундистике, в этом «супе», в которой сегодня пребывает Украина, Россия плавала лет 20. Мы из него, слава богу, выросли, выползаем потихоньку. Украина из этого «супа» тоже вываривается потихонечку.

Поэтому майдан нельзя было остановить. Это был закономерный процесс, который пошел Украине во благо, потому что украинцы попробовали самостийность и европейскость, и увидели, чем этот великий поход Украины в Европу заканчивается. Больше там делать нечего.

Я не вижу никаких причин над этим иронизировать, и никаких возможностей это предотвратить тоже не было, потому что нация должна дойти до какого-то финала, до какого-то дна, понять это и начать выбираться обратно. Достигнут дна — и начнется путь вспять. Вернутся симпатии к России, вернется русофилия, начнется демилитаризация их сознания и все остальные положительные для нации вещи, которые неизбежны. Даже на примере текущих выборов уже это заметно. Конечно, какая-то часть Украины останется инфицированной украинством как антироссийским проектом, но это не будет уже касаться всего народа.

— Вопрос, который до сих пор вызывает споры в патриотически настроенных кругах.Какая роль была у Гиркина-Стрелкова в донбасском ополчении и почему первых защитников региона фактически выдавили из Донбасса?

— Это сложная вся история. Она на девяносто процентов личностного толка. Это не государственная акция. Это акция, на которую государство прикрыло глаза, не стало их ловить где-то на границе или еще где-то, и позволило им зайти в состояние украинского хаоса. Вот они зашли — и последовали все дальнейшие события, которые можно по-разному расценивать. Это личностная история Стрелкова, и он, конечно же, много сам об этом говорил и писал, что он просил и ждал, что Кремль отреагирует, придет и спасет его, а по возвращении сделает его кем-нибудь большим и серьезным, живым святым.

Ничего этого не произошло. Через какое-то время ему рекомендовали оттуда уйти потому, что сформировалось уже местное донецкое ополчение из местных людей, из местных лидеров, которые уже справлялись без Игоря Ивановича. Не только Игорь Иванович оттуда вышел, но и Александр Бородай, который никаких претензий по этому поводу не имеет. Россия как субъект этого всего не производила, но ей надо было с кем-то там контактировать. Это была совершенно внутренняя донбасское ситуация, внутреннее их раздражение и напряжение выплеснулось в огромные манифестации, и России надо было иметь хотя бы какого-то человека, который оттуда будет что-то говорить: «Мы хотим вот это и вот это». Поэтому прислали Бородая, чтобы кто-то на трубке сидел и говорил: «У нас вот что происходит». Как только нашлись местные люди, которые могли вместо него это делать, — всё. Это была импровизация с нашей стороны, работа с уже состоявшимся фактом — полными площадями народа в Донецке и Луганске. Никто там никого «на трон» не сажал. По сути, Донбасс навязал себя России, заявив: «Мы вот есть, и вы будете иметь с нами дело».

«ЛЮДИ, КОТОРЫЕ СЕГОДНЯ МНЯТ СЕБЯ ЦАРЕВЫМИ СЛУГАМИ, КАК ПРАВИЛО, ДИКОВАТЫ»

— Что ж, давайте тогда о России. Наше общество сегодня, пожалуй, разобщено как никогда. Феминистки воюют с мужчинами, некурящие — с курильщиками, патриоты — с либералами, пешеходы — с автомобилистами и т. д., причем воюют весьма ожесточенно, даже злобно.Откуда это? Может ли в принципе появиться идея, платформа, которая всех примирит и объединит?

— Я этого не чувствую.

— Этого нет?

— Может быть, и есть, кто-то кого-то не любит, но я этого не чувствую. Какой-то атмосферы ненависти в обществе. Либералы любят про это рассказывать. Может быть, что-то из этого есть на каких-то уровнях, но в широком смысле я никаких признаков того, что вы перечислили, не замечаю. Вот в Париже, где я был совсем недавно, атмосфера раздражения есть, и очень активно себя проявляет. Там «желтые жилеты» выходят и готовы разнести пол-Парижа. Там это да — пожалуйста.

У нас это тоже может в любую секунду проявиться. Есть, конечно, внутреннее недовольство и усталость людей от своего полумаргинального материального положения, но сказать, что автомобилисты, не помня себя от ярости, борются с экологами, а зеленые береты — с красными шапочками, я этого у нас не видел уже давно ни в каком виде. Даже те манифестации, которые были у нас в девяностые и нулевые годы, — и те нивелированы почти полностью.

— При этом поле запретов в нашей стране постоянно расширяется, а разрешенного — сужается. Как вы к этому относитесь? В частности, как вы относитесь к закону об оскорблении власти,которому органы уже нашли применение на местах?

— С появлением, так сказать, новейших патриотических трендов немедленно возник самозваный слой государственных патриотов, которые претендуют на право быть опричниками. Как правило, этих людей я не наблюдал никогда и нигде в те времена, когда люди, подобные мне, боролись за патриотические, антибуржуазные, традиционные, консервативные ценности.

С начала 90-х мои товарищи и ваш покорный слуга в том числе пребывали в постоянном конфликте с нашей государственностью, со всем вот этим русофобским безобразием, которое царило на всех фронтах, на всех уровнях власти, на всех экранах и в среде медийных говорящих голов. А потом, когда 2014 год случился, появился этот очевидный патриотический разворот, который, я даже не уверен, что был инициирован государством, потому, что колоссальное количество людей в обществе оказалось заинтересовано в том, чтобы он произошел. И вот на волне всего этого появились люди, которые решили, что главные патриоты теперь они. Люди, которые сегодня мнят себя царевыми слугами. Они есть, в том числе и в разных структурах власти.

Они, как правило, диковаты. У меня есть несколько приятелей из Государственной Думы, образованных, сильных, умных, креативных и все такое, — так вот, они говорят, что средний интеллектуальный уровень людей, которые находятся внутри этих машин, в том числе законотворческих, мягко говоря, не самый высокий. В силу происходящего они все соревнуются в необычайной ретивости, которая выражается в том числе вот в этих вот законах, о которых я от вас узнал. Мне это все не симпатично, но я с этим никогда не сталкивался. Я как говорил все, что хочу сказать, оскорблял, кого я считаю нужным оскорбить, так до сих пор это и делаю. И неважно, лицо это или организация, относятся они к власти или нет. Пока с этим не сталкивался, но в целом мне это кажется отвратительным.

— И куда этот тренд нас заведет? Это ведь не разовые вещи. Телевидение, к примеру, у нас все больше становится несвободным и все больше трансформируется в некое подобие пропагандистского инструмента с вкраплениями довольно безвкусного развлекательного контента.

— Я бы не сказал, что телевидение [и раньше] у нас было свободным. Оно у нас было сильно и глубоко ангажировано либерально-буржуазной повесткой. Люди моих убеждений не были допущены на телевидение или были допущены в каком-то строго сегментированном, цензурированном, «кастрированном» виде. Я помню, как годами наблюдал коллективного Николая Карловича Сванидзе и годами не наблюдал, скажем, Александра Проханова, или Сергея Георгиевича Кара-Мурзу, или Александра Панарина, крайне редко — Вадима Валериановича Кожинова. Я говорю про начало и середину 90-х годов. Перечисленных людей если и приглашали, то только разве что в качестве «собак для битья». Поэтому я не скажу, что в 90-е жил в ощущении необычайных свобод. Национал-большевистскую партию, к которой я имел отношение, не зарегистрировали, она так и не стала государственной, но при этом все государственные СМИ ее «мочили», пинали ногами, топтали, издевались над ней и выставляли нас в качестве дегенератов. А люди, которые сейчас претендуют на роль самых ярых и истинных патриотов, нигде и никак не проявлялись, — где вы пребывали и как вы отстаивали свои патриотические убеждения? Я не помню, и мне это непонятно совершенно. Это предмет моего раздражения.

— Но сегодня власть упрекают и в том, что она, закручивая гайки, упрощает и обедняет искусство. В фаворе классицизм, авангард не приветствуется (вспомним скандал с «Тангейзером», обвинения кинорежиссера Владимира Мирзоева и театрального режиссера Константина Богомолова в искажении Пушкина, которое является «преступлением», капустником и т. д.). Почему-то так всегда происходит при «сильной руке» — вспомним сожжение книг при Гитлере, борьбу с модернизмом при Сталине. Попытки ввести единомыслие в обществе неизбежно приводят к обеднению искусства, экстраполяции на него того же единомыслия? И что делать тем, кто не хочет или не может работать в официально одобренной стилистике?

— Я говорил уже — да, есть такая ситуация, есть самозваные «опричники», но недаром вы приводите пример с «Тангейзером», который был пять лет назад. А что у нас с тех пор такое запретили, чтобы мы выли как сирена? Я знаю, что есть люди, которые желают давить и запрещать. Последний случай происходил с моим другом — рэпером Хаски, замечательным человеком, очень талантливым. Но в целом я бы не сказал, что в сфере музыки, театра, кино, литературы идет какая-то широкая запретительная кампания. Ничего этого же нет.

— Другая сторона той же медали. Считается, что за рубежом невозбранно шутить можно практически над всем — Второй мировой войной, собственными президентами, делать пародии на великих людей, шутить над гимном, религией и т. д. Достаточно вспомнить мультфильмы «Симпсоны» и «Южный Парк». У нас же это невозможно, того, кто решит снять комедию про Великую Отечественную, тут же «затопчут». Хотя во время ВОВ и после нее военные комедии были нормальным явлением — вспомним фильмы «Небесный тихоход», «Антоша Рыбкин». Пушкин написал сказку о попе и работнике его Балде, но сегодня упаси боже пошутить над церковными деятелями. Есть ли запретные темы для шуток?

— Да ну, прекратите. Запрещают только комедию про блокаду Ленинграда, и то, по-моему, даже не запретили. Ничего этого не происходит. Есть вещи, которые выходят за рамки здравого смысла. Нельзя шутить над святыми вещами. Нельзя шутить над Карбышевым, нельзя шутить над Христом. Это ни к чему хорошему не приведет. Хотя в каком-то виде даже это происходит. И даже в культуре и высоком искусстве, если человек понимает, что он делает, возможны и здесь какие-то допущения. Их полно, и на это даже внимания никто не обращает. Если кто-то думает, что там, на Западе шутят надо всем, то он просто не знает, что такое Запад. Возьмите пример художника Павленского, который здесь, у нас, прибивал себе мошонку и пытался проводить какие-то акции, и вся Европы кричала: «Ах, Россия — это адище небывалый». Но вот он поехал, что-то там пошутил — и все, сидит в тюрьме. Или группа «Война»: здесь шутила, шутила, рисовала всякие фаллосы везде, уехала — все, нету, закатали, в психушечке сидят.

Я помню свои первые приезды на Запад, где я рассказывал про нашу национал-большевистскую повестку, как мы делаем то, как мы делаем се, хулиганим, поем песни. Так вот, старые нью-йоркские евреи мне говорили: «Это все прекрасно, но у нас вы уже давно сидели бы. Сидели бы 20 лет, 30 лет, вы никогда бы не вышли из тюрьмы с вашими этими забавами. Как вы себе там, в России, представляете Европу и Запад в целом, — вы ненормальные».

Вся эта западная система табуирования — она просто тебе отрезает язык, если ты сказал что-то не то. Та степень свободы, которая есть сегодня в России, просто несопоставима с тем, что есть на Западе. И те люди, которые утверждают, что у нас тяготы цензурированной жизни, а там царство свободы, либо нам откровенно и со знанием дела врут, либо они просто глупцы. Я не говорю, что у нас абсолютно все хорошо. Да, у нас есть и запретители всякие, много активных уродов, — но это не значит, что там все нормально.

Я выступаю, езжу, бываю в Германии, говорю, что мне нравится Эрнст Юнгер — писатель, философ и человек, внесший определенный вклад в военную мысль. Некоторое время он симпатизировал фашизму и даже находился в вооруженных силах Германии. И вот я в Германии сказал, что мне нравится этот человек, так мой помощник и переводчик, сказал: «Ты лучше про это не говори. У нас это не принято». А у нас любой немецкий писатель приедет, будет что-то рассказывать, скажет, что ему кто-то симпатичен, назовет самую дичайшую фамилию, так нам даже в голову не придет сказать: «Знаешь, у нас это и вообще все такое не принято». Я не знаю, кого надо назвать, чтобы у нас сказали, что вот этого у нас не принято любить. Пусть хоть черта в ступе любит. Приедет итальянский писатель и скажет, что любит Муссолини. Мы скажем: «Ну молодец, любишь Муссолини, люби себе на здоровье».

Во Франции я был, в интервью говорю: «А чего вы пристали к Северной Корее? Это суверенная страна, она живет по своим законам и совершенно не должна никого волновать». А журналистка смотрит на меня вытаращенными глазами и говорит: «У нас вообще в принципе нельзя такое говорить!» Я спрашиваю: «Почему нельзя?» Она отвечает: «Потому, что Северная Корея — это зло!» У меня даже интервью это не вышло. Его сняли целиком потому, что я сказал, что Северная Корея — это суверенная страна. Там что, людей едят? Вы знаете, что новости про Северную Корею поставляет Южная Корея? Все те, кто говорит, что это абсолютное зло, понятия не имеет, что там на самом деле происходит. Это все равно, как если бы мир узнавал о том, что происходит в России, из новостных лент, которые готовила бы на этот счет Украина. Вся новостная лента про Северную Корею целиком фейковая. Там никого не расстреливают, там ничего этого нет. Те люди, которые живут там, мои друзья, никаких таких ужасов не видят, не знают, этого просто там нет. Это страна с удивительным в наше время уровнем безопасности. Я не скажу, что она свободная, как Россия 1995 года, но очень во многом она фейково атрибутирована Западом.

«ПРИЛЕПИН — РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ, ТАКОЙ ЖЕ, КАК ЛЕВ ТОЛСТОЙ, И ЧЕХОВ, И ПУШКИН, И ДЕРЖАВИН»

— Литературе в очередной раз предрекают смерть. И на этот раз, похоже, все серьезно: люди (особенно молодые) гораздо меньше читают, с трудом воспринимают лонгриды. Что произойдет: мы увидим закат литературы в классическом понимании, она выстоит и сохранится или трансформируется в нечто иное?

— На мой взгляд, ничего трагического не происходит. Эти процессы не очень просматриваются. То, что имела советская власть, то, что имелось в Советском Союзе в области чтения, конечно, не воспроизводимо. Мы даже до конца не осознали, что у нас было тогда. Такого количества читающих людей не имелось ни в одной стране мира, ни в одну эпоху. Такого не было нигде и никогда, чтобы стадионы собирались послушать поэзию, чтобы поэтические сборники продавались тиражом 200 тысяч, 300 тысяч, 500 тысяч экземпляров, чтобы литература была сегментом популярной культуры, чтобы писатели — не только Юлиан Семенов и братья Вайнеры, но и Валентин Распутин и Виктор Астафьев — являлись национальными звёздами. Этого всего уже, конечно же, не будет, и этого уже нигде в мире нет. А в целом «средняя температура по палате» у нас нормальная. Тиражи книг успешных, продающихся, удачных книг удачных писателей исчисляются сотнями тысяч и миллионами, и это такая же ситуация, как в любой развитой стране мира.

Да, сейчас пик развития соцсетей, но люди там тоже читают. Они читают маленькие тексты. Многие говорят, что литература перешла в формат поста, в область краткого высказывания, но это все минутная волна. Она сегодня есть, завтра ее не будет, послезавтра придет что-нибудь другое, поэтому паниковать здесь совершенно не из-за чего. Эта паника сродни тому, что было во времена СССР, когда появилось радио, все начали говорить: «Всё, больше не будет никто ничего читать». Потом телевизор появился: «О, ну теперь вообще не будет ни театра, ни книг, ни вообще ничего, потому, что сел дома — и смотри». Но все это преходяще и не имеет актуальности в долгосрочной перспективе. Никаких носителей информации, кроме книги, нет. Она никуда не денется, и люди, которые осмысляют действительность, будут востребованы колоссальной частью общества. Не всем, конечно, поголовно обществом, но самой вменяемой его частью. Вот я русский писатель. Я выхожу на улицу, и меня каждый пятый человек узнает, каждый десятый жмет руку. Люди воспринимают меня как носителя какого-то знания, каковым я, кстати, не являюсь. Но я понимаю, что за мной стоит флер русской литературы, который наделяет меня в глазах людей вот этими полномочиями. Прилепин — русский писатель, такой же, как Лев Толстой, и Чехов, и Пушкин, и Державин. Вчера проводил встречу в магазине, и там люди просто не могли поместиться, я подписывал книги полтора часа. Ко мне подошел друг и сказал: «Они стоят, как на причастие, разве что руки не сложили на груди». Я это все к себе не отношу, потому что не обладаю ни знаниями, ни правами, чтобы так себя вести. Но я понимаю, что они идут не столько ко мне лично, сколько к русской литературе.

Поэтому ничего: 5, 10, 15 лет пройдёт — все изменится. Люди будут по-прежнему читать книги, будут смотреть экранизации этих книг, и литература по-прежнему будет влиять на вещи, происходящие в нашем сознании. Кто-то скажет: «Ну вот, роман Водолазкина „Лавр“ прочитали 200 тысяч или 400 тысяч человек». У него 200 тысяч тираж, а каждую книгу читают четыре человека, получается 800 тысяч, миллион. Но это самый важный в стране миллион. Когда был Пушкин, у него журнал «Современник» вообще не продавался. Тираж у него был 500 экземпляров, может быть, тысячу. Книги Пушкина тоже выходили тиражом тысяча — полторы тысячи экземпляров, но он создал литературный язык, систему знаний и представлений, в которых мы все находимся. Пушкина читали далеко не все, но Пушкин стал национальным достоянием, мы из Пушкина сделаны. Это и впредь будет происходить с литературой. Она при сегментированном воздействии на одну сотую часть общества будет влиять на все общество в целом. Даже те люди, которые не читали и говорят, что плевать на нее хотели, тоже будут находиться в контексте и под влиянием русской литературы.

— Но сегодня активно идет цифровизация и смена форматов распространения произведений искусства. По-вашему, какой вид искусства — кино, театр, живопись, музыка, балет — в цифровой век обречен или будет радикально трансформироваться?

— Самое печальное, что происходит, — в сфере живописи, в изобразительном искусстве, в графике. Там действительно иерархии разломаны и уровень падения по сравнению со временами Советского Союза очень и очень серьезен. В советские времена было много учебных заведений, которые выпускали колоссальное количество специалистов, мастеров, планка была очень высоко поднята. С падением Советского Союза мы все эти школы утеряли, пришли изобразительные графоманы, квазипсевдомодернисты, постмодернисты, примитивисты и прочая фигня, которая завладела сознанием. А на их фоне появились прохиндеи типа Никаса Сафронова и другие художники совершенно сомнительного качества, которые стали у нас отвечать за художественные школы.

Но эта ситуация сейчас находится в стадии разрушения. И не только потому, что популярным снова становится соцреализм и картины, выполненные в этом жанре, повышаются в цене, а потому, что возвращается иерархия. Возвращается ценностная система изобразительного искусства, где серьезные художники — это серьезные художники, а дрянь — это дрянь. Поэтому даже там, где ситуация была самой катастрофической, ничего страшного не происходит. А кинотеатры полны. Людей ходит в театры огромное количество. Театр очень сильно воздействует на интеллектуальное состояние общества трех столиц как минимум. Так что с кино, с театром ничего плохого не происходит, а все остальное поправимо.

— Некоторые книги и даже творчество отдельных писателей называют отражением своейэпохи. Кто-то считает, что первая половина 1990-х — это Пелевин, вторая половина 90-х — Сорокин, а гимн «сытых нулевых» — «Духless» Сергея Минаева. Вы согласны с этой точкой зрения?

— Такая классификация упрощает все. Пелевин и Сорокин хорошие писатели, а Минаев — ну, так скажем, писатель определенного сегмента. Он хороший парень, мы с ним приятельствуем, а писатель он из другого разряда, чем те, кого мы привыкли писателями называть. Я бы не стал так все упрощать, как вы это только что сделали. Скажем, пародируя вас, я представляю ситуацию, к примеру, так: 90-е годы XIX века — это Чехов, а нулевые — это Вербицкая и Арцыбашев, а потом Бунин, а потом Есенин, а потом, какой-нибудь Михаил Герасимов. Люди в строчку пишут фамилии, которые несопоставимы по интеллектуальному качеству. Вот вы это только что сделали.

Я бы не стал маркировать эти времена именами Пелевина и Сорокина. В моем понимании это Валентин Распутин, Эдуард Лимонов, Александр Проханов, Михаил Тарковский, Александр Терехов, Евгений Водолазкин, Алексей Варламов — вот эти люди будут находиться в статусе классиков и занимать основные места в контексте изучения художественной литературы. Мы на них будем смотреть и по их текстам ориентироваться. А другие — ну что, ветер носит фамилии, вот люди и говорят: Пелевин, Сорокин, Минаев. Акунин там. Ерунда это все. Пелевин, конечно, большой мастер, Сорокин — большой мастер, но это все, на мой взгляд, очень сильно привязано ко времени. Романы Пелевина, особенно последние 15 лет, просто зациклены на новостной повестке, на ленте «Фейсбука». Через 15–20 лет люди вообще не будут понимать, о чем там идет речь. В чем там прикол, они не поймут. А в чем прикол у Валентина Григорьевича Распутина, будет понятно через любое количество времени, хотя вроде бы деревня, какие-то бабушки, вообще вроде бы все это нелюбопытно. А все эти звезды, Митя Глуховский и прочее — это поп-культура, она исчезает так же быстро, как и поп-музыка. Кто сейчас помнит, что такое группа «Комбинация», а это были звезды, которые стадионы собирали. Это все из того же разряда.

«ЛИБЕРАЛЬНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ПРИВАТИЗИРОВАЛА ЗВАНИЕ СОБСТВЕННО ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ»

— На фестивале «Цифровая история» вы с Павлом Перцем обсуждали кино 90-х и высокооценили фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Там есть аллегорический эпизод, когда пожилая женщина спрашивает у высунувшейся из окна местной жительницы: «Скажите, эта дорога ведет к храму?» Та отвечает: «Нет, эта дорога никуда не ведет». Говоря тем же художественным языком: куда ведет дорога, которой сегодня идет Россия?

— Все эти патетичные, пафосные вещи были характерны для времен перестройки. Они вызывают у меня сейчас иронию в другом контексте — у нас сейчас колоссальное количество людей, которые говорили: «Русь озверела, потому что она Бога забыла, Христа забыла». Все либералы у нас просто бесновались по поводу потери роли церкви в стране. И сейчас все эти люди спустя 25 лет просто ненавидят православие, ненавидят всякое причастие и принадлежность к традиционным консервативным ценностям и теми же самыми устами борются с тем, о потере чего они тогда страшными голосами выли.

Дорога может быть любой. Она может вести к храму, может вести от храма, может вести на космодром, а может вести в метро. Комментировать все эти пафосные утверждения не вижу сейчас никакого смысла.

— Кто же, по-вашему, главный литературный герой современной России?

— Такого героя пока нет. Я хотел бы, чтобы это был сирийский чевэкашник, донбасский ополченец, какой-то персонаж, взыскующий правды, справедливости, мужественный. Пока про него книги не написаны. У меня есть роман «Санькя», и вот этот вот персонаж молодой, человек, не приемлющий безобразия в России, десять лет назад, безусловно, был ключевым персонажем. Не потому, что я его описал, а потому, что это объективно, это было так. С какой-то стороны это был рефлексирующий менеджер среднего звена, этот ублюдок, описанный Минаевым, но это не разговор о литературе. А если говорить о литературе, то это был такой персонаж, а ополченец и милиционер, который говорил «Работайте, братья», они еще не пришли в литературу, о них не написаны тексты. Святой XV века, «Лавр» Водолазкина, вот с ним мы сейчас пребываем, он герой нашего времени.

— Вы согласны с тезисом «Художник должен быть голодным»?

— Кому-то, может быть, полезно поголодать, кому-то — нет. Нет, не согласен. Как все обобщения, оно страдает высокой степенью неприменимости к жизни. Кто был голодным? Лев Толстой был голодным? Не думаю. Горький, Чехов — кто голодал? Художник, наверное, должен пострадать и не быть сытым котом. Но смерть в голоде и нищете сама по себе не делает человека большим художником.

— Ну и тогда еще один вопрос из разряда «вечных». Как оцениваете роль российской интеллигенции в современном обществе?

— В целом нормально. Та ее часть, которая приватизировала звание интеллигенции, собственно либеральная интеллигенция, она во много дискредитировала это понятие, потому что вели они себя как вырусь, русофобски, оголтело и не очень умно. Позиция их, скажем, по крымской проблеме, по донбасской проблеме в 2014–2015 году приводила меня в полный ужас. У этих людей нужно просто деприватизировать слово «интеллигенция». Забрать у них обратно это понятие.

То, что в России колоссальное количество мыслящих, патриотичных, разумных людей, которые являются солью и сутью нации, совершенно очевидно. Перезагрузку просто надо совершить некоторую.

Захар Прилепин (настоящее имя Евгений Николаевич Прилепин) — писатель, актер, музыкант. Член центрального штаба «Общероссийского народного фронта». Шеф-редактор сайта «Свободная пресса», секретарь союза писателей России, заместитель художественного руководителя МХАТа им. Горького.

Родился 7 июля 1975 года в деревне Ильинка Скопинского района Рязанской области.

Окончил ННГУ им. Лобачевского (филологический факультет), школу публичной политики.

Публикуется с 2003 года.

Автор 19 книг. Произведения Прилепина переведены на 23 языка.

Лауреат разнообразных российских и международных литературных премий, в том числе премии правительства России в области культуры.

Принимал участие в вооруженном конфликте на востоке Украины. С декабря 2015 года Прилепин являлся советником главы ДНР Александра Захарченко

Фонд Захара Прилепина занимается гуманитарной помощью жителям Донбасса.

Вадим Бондарь
«БИЗНЕС Online», 11.05.2019