Захар Прилепин: «Сюжетная канва — не самое важное; нужно, чтобы книга задвигалась, обрела плоть и кровь, заговорила…»
Главным событием книжного фестиваля «Красная площадь» стала презентация нового романа Захара Прилепина «Тума» про вольное житие Стеньки Разина. «Культура» пообщалась с автором самой яркой новинки наступившего лета.
— Вас порадовали первые отзывы читателей?
— Как всякий нетерпеливый автор, жду отзывов, но книга поступила в продажу четыре дня назад. Правда, четыре человека успели проглотить «Туму» за одну ночь, в том числе мама одного известного телеведущего просила: «Передайте Захару, чтобы успел дописать две книги про Разина, пока я жива!»
— А некий товарищ на вашей страничке обмолвился: «И что хорошего сделал Разин для России?..»
— Ну он-то книги еще не читал, но я переспросил: «А что хорошего сделал Спартак, Робин Гуд, Че Гевара?» В национальной памяти каждого состоявшегося этноса есть великий правитель и великий буян. Для самоорганизации народа требуются два полюса, инъекции высшей воли и бунтарства, чувство собственного достоинства. Оно имеет право быть во все времена и влиять на людей при власти, чтобы они рассудок не теряли, не мнили о себе слишком много. У нас эти роли — по мнению Шукшина — сыграли Петр Первый и Разин; именно они создали Россию, в которой мы живем. Есенин думал так же. В письме Ширяевцу он писал: «Бог с ними, этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга… Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы. Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию…, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки Разина!»
В этих строках — суть и моего противостояния с обобщенным иноагентом. Литератор-релокант мог изображать из себя что угодно и даже любить Пушкина, но когда встает вопрос окончательного выбора… Я иду к ополченцам, казакам, кострам в Жигулях или на Днепре, а они прут на свой любимый Запад. Есенину было это очевидно, хоть он про Разина и не писал, но был из той же самой, сложно формулируемой метафизической муки, что и Степан Тимофеевич, и Пугачев, и Махно. Этот сгусток национальной недоформулированной воли породил и Есенина, и Шукшина, целый пласт нашей культуры.
И еще я сказал этому человеку очевидную вещь, не перестающую меня поражать, — в издании Академии наук я обнаружил, что всем известная песня «Ой, то не вечер, то не вечер (на самом деле „не вечо́р“ — то есть не вчера) мне малым мало спалось…» известна с конца XVII века и называется она «Сон Стеньки Разина». Весь свод только народных песен о Степане Тимофеевиче включает сотни песен и стихов, не считая колоссальной литературной традиции — авторские суперхиты позапрошлого века «Есть на Волге утес», «Живет моя отрада», — это тоже разинский цикл! Вообразите, какая харизма была у человека, о котором поют уже 350 лет! Сегодня песня живет год-два, штук двадцать о Великой Отечественной — уже восемьдесят лет, с XIX века у нас в обиходе сохранилось три десятка романсов… Из огромного тома песен XVII века ни одна, кроме разинских, уже не поется — ни про Скопина-Шуйского, ни даже про Ермака — мы поем о нем уже поздние песни… А ну-ка, проживите жизнь так, чтобы о вас сложили песни и их не снесло б сквозняком времени!
— Пушкин поставил фигуру Петра Первого стержнем русского самосознания и мифопоэтики, а наш стихийный полюс обозначил Пугачевым, отчего-то уделив ему не столь много внимания…
— Но все же он положил начало русской прозы «Капитанской дочкой».
— Сделав Пугачева второплановым персонажем.
— Двойственным, но ставшим частью национального самосознания.
— И все же Пугачев и Разин не стали сомасштабными Петру героями русского эпоса…
— В эпос вообще мало кто помещается. Петр вошел в него через пушкинскую «Полтаву» и великий роман Алексея Толстого. Но далее ни великих князей, ни императоров мы в эпосах уже не встретим, а разинский след в литературе просто огромен. По крайней мере в большом количестве текстов, заслуживающих интереса: помимо шукшинского тома «Я пришел дать вам волю», есть сильный чапыгинский роман «Разин Степан». Кстати, Максим Горький ставил Чапыгина выше себя как писателя и, кстати, написал литературный сценарий о Разине, и первый русский фильм «Понизовая вольница» был снят по мотивам песни «Из-за острова на стрежень». Есть и очень сильный роман Степана Злобина — фронтовика, бесстрашного героя, сидевшего в нацистских лагерях, удостоенного за роман Сталинской премии…
Всего Разину посвящено более тридцати романов, но в этом наследии очень сложно разобраться — всякий раз мировоззренческие концепции определенных времен наслаивались на авторское и читательское восприятие. Например, в XIX веке Стенька — фигура, анафемствованная церковью. Скоро будет юбилей великого художника, казака Митрофана Грекова, еще в досоветские десятые годы прошлого века ставшего суперзвездой. В 1911-м он стал писать Разина, и его уверяли: «Ты нигде его не выставишь».
— Это удалось другому казаку — Сурикову.
— А после революции — и Кустодиеву, и Петрову-Водкину… И для дореволюционной литературы Разин был саблезубым душегубом, для советской же власти — совсем наоборот, но правда, как обычно, скрывается на третьей стороне. Когда я начал заниматься Степаном Тимофеевичем, поразился: у всех предшественников Разин являлся словно ниоткуда — в молодости где-то воевал, где-то травку растил-косил… Но вообще-то, чтобы стать во главе казачьего войска, нужно было быть невероятно удачливым полевым командиром. Тогда же была демократия; собираешь казаков, говоришь: «Ребята, пошли туда-то!», а они отвечают — ступай сам, мы куда-то еще пойдем. Для того чтобы поднимать людей на свои невероятные авантюры, ему нужно было быть совершенно особенным человеком.
Напомню, Разин собирался идти на Азов, который лишь спустя несколько десятилетий сумел взять Петр Первый. Потом отправился на Каспий, где одержал самую грандиозную морскую победу века, разбив в пух и прах шахский флот, вчетверо многочисленнее его ватаги. Потом сказал соратникам: «Теперь, ребята, пойдем на Москву!» И тут часть казаков, двадцать лет не знавших поражений, отказались ему следовать и вернулись в Черкасск, а он двинулся вверх по Волге с далеко идущими политическими целями… Так вот, у Чапыгина и Злобина нет предыдущей, морской разинской жизни. Он же был пират, не менее удачливый, чем Капитан Морган. Причем имевший абсолютный авторитет в казачестве, профессиональном геройском воинстве, воевавшем не переставая поколениями, с самого рождения, непрестанно.
Итак, я отложил в сторону все народно-мифологические представления о Разине и поместил атамана в центр исторических событий его времени, в которых он неизбежно так или иначе участвовал, — и 34 морских похода, и восемь штурмов его родного Черкасска — городок жгли, обложили блокадой так, что перемерло половина осажденных… Получилась совершенно иная биография — кристалл с особой структурой, логикой взаимосвязанных событий, произошедших тридцать лет спустя после страшной русской смуты с ее «перестройкой», «демократией» и нашествием западных интервентов. Лжедмитрии. Это ведь эпоха родителей Разина; как если бы мы заглянули из 2014-го, начала воссоединения России с Украиной, в беловежский 1991-й.
Возвращаясь к вопросу о разинском эпосе… Думаю, время, когда он мог бы сложиться, еще не настало. Нашей светской литературе всего двести лет, и ей многое приходилось осмыслять на огромных скоростях. Мы еще не успели нормально описать то, что вокруг, а за нашей спиной возвышаются целые глыбы столетий! Нормально, что сейчас мы дозрели оглянуться и понять, почему наш народ столетиями воспевал Разина.
— Этот «исторический кристалл» оказался самой подходящей оптикой: ваш Разин по-своему дышит в каждой ситуации и диалоге. Воплощал ли народный герой фигуру истинно народного, вольного царя, не зажатого тисками цивилизации?
— Дискуссионный вопрос: а хотели ли его видеть таковым? Смута была буквально вчерашним днем, и казачество принимало в ней самое активное участие, оно же было субъектом Земского собора, посадившим на трон династию Романовых. Причем сначала казаки поддержали первого Лжедмитрия, затем — следующего, потом был еще Заруцкий, по сути казачий атаман, возивший в обозе малолетнего легитимного царевича, а другие казаки входили в ополчение Минина и Пожарского. Разумеется, все знали всю подноготную — и то, что бояре призывали поляков, и что государь — не внук Ивана Грозного, а его дед, митрополит Филарет Романов ездил в Польшу, также призывая поляков. Казаки видели, как боярство непрестанно предавало Русь, и сами не раз изменяли присяге. Представление о шаткости трона крепко сидело в их в головах. И шальная мысль: а что если еще раз сыграем в ту же игру?
Один историк высказал важную мысль: чтобы претендовать на трон, у нас всегда следовало принимать царское имя, уверять, что ты царь. Один Разин не стал выдавать себя за Романова. Потом посадил мнимого патриарха Никона и царевича, но и без того прекрасно чувствовал себя в качестве претендента на престол — обладал такой мощью и убедительностью, что люди в огромном количестве были готовы довериться именно ему. Это сложнейший человек, знавший шесть — восемь языков. Профессиональный дипломат, воин, вождь, обладавший сложной эмоциональной структурой и опытом.
Как его описать? Это должен быть живой человек, мы должны попасть в его время и забыть, что мы в историческом романе, все происходящее в нем близко нам: там нам больно, страшно, холодно, люди осмысляют иерархию, религию, Бога, религию, нечистую силу, Запад и Восток — точно как и мы. Пользуясь своим знакомством с Александром Захарченко, другими ярчайшими персонажами, я собрал эту фигуру из составных черт русского характера.
— И это так с первых же страниц, на которые вы спроецировали личный опыт выживания после покушения.
— Это нормально — делиться с персонажем своим опытом, мы все дети одного русского корня, все состоим из этих песен, из этого мифа, а я так по трем родовым веткам вообще-то с Дона, может у нас с Разиным и общие родственники есть. По крайней мере он неоднократно проходил по хуторам и станицам моей родни. Да, и Степан Злобин был в лагере приговорен к смертной казни за попытку бунта, а потом признавался: если бы не это, не написал бы о Разине перед казнью, а Шукшин поделился болью своей страдающей страстной души…
— Каким образом герои Донбасса — Захарченко, Моторола и ваш погибший товарищ Саша «Злой» Шубин — вошли в эту книгу?
— Прежде всего — в ее атмосферу, моторику характеров, жесты, взгляды, реакции. Я не только поломанного Разина пишу с себя, но и остальное — из насущного опыта, общения, наблюдений. Я мечтал создать эту книгу с четырнадцати лет. После одиннадцати лет войны на Донбассе, моей неслучившейся смерти» и возвращения понял, что количество моего духовного опыта позволяет за нее взяться… Помню конкретный момент, когда еще работал у Захарченко. Он что-то отчебучил, и тут мелькнула искорка — я почувствовал, с какой ноты начинать эту песню, если доживу. Три года видел его во всех ситуациях — как человек объединяет огромное количество людей, строит свою страну, бесшабашно и абсолютно честно — как поет песню, на чистой харизме и мощи характера. Безо всякой политики, все зная и понимая, но устремляясь поверх обихода… В таких координатах для меня стала проявляться структура разинского характера.
— Мерещившегося с четырнадцати лет… Чего же разинского не хватало душе советского подростка?
— Трудно сказать… Папа работал учителем истории, и в нашем доме были тонкие книжки — «Сведения иностранцев о восстании Степана Разина», народные песни о Разине и роман Степана Злобина. С шести лет я интересовался историей князей и дружинников, затем — Гражданской войной и лишь спустя десятилетия понял: Разин для меня — главное, как зов крови, зов предков. Три поколения Прилепиных жили на Дону у засечной черты и — недавно открыли в списках, — ходили с казачьими отрядами на Азов и Крым. Вполне могли видеться с Разиным, значит — все не случайно. На меня сильно воздействовала и поэзия Серебряного века, и история Гражданской войны, но именно эта тема, какая-то родовая история, вселилась, как зараза, и не отпускала никогда. Вчера пришел на книжную ярмарку, мне говорят: «Захар, пройдите через Лобное место на сцену…» И я понимаю, что иду по месту казни Степана Разина, которого казнили сегодня, шестого июня!
— Персонаж Разин удивлял вас самоуправством во время писания книги?
— Как человек рациональный и даже типологически атеистический, хоть и верующий, я бегу от всякой мистики. Книгу нес тяжело, трудно она давалась — почти каждую страницу завершал, не зная, что должно произойти дальше. Брал своих собак, шел в лес, и всякий раз приходило понимание: а, надо вот так!.. Главы как капли падали в сознание, книга распускалась будто цветок, сюжетные связки прорастали словно дерево из головы. Не могу сказать, что я сочинял «Туму» — она сама придумалась.
— А продолжение уже «проросло»?
— «Туму» можно читать без продолжения, я же задумал три отдельных романа из жизни Степана Тимофеевича, и стилистически они будут разные. Сейчас издал психологический роман из жизни XVII века, буду писать пиратский, а третий том — триллер, мистерия, может быть, апокриф. Сюжеты есть, по главам прописаны, но канва здесь не самое важное; нужно, чтобы книга задвигалась, обрела плоть и кровь, заговорила. Это другая работа. Надеюсь, Господь сподобит.
— Близится юбилей (7 июля писателю исполнится пятьдесят лет. — «Культура»), но еще три года назад ваша жизнь разделилась на до и после — неминуемую смерть и чудесное спасение. Просматривается ли в этом сюжете логика греха и воздаяния, или покушение было событием иного порядка вещей?
— Именно с этой мысли я и начал возвращаться, в первую секунду как очнулся — открыл глаза, произнес: «Спасибо, Господи, я все понял!» И, конечно, за этой фразой стояло представление о моем пути и ошибках, за которые был наказан. Не знаю, был ли прав или нет в этот миг, но последующие три года жизни показали, что ситуация была несколько сложнее.
Возможно, те задачи, которые я себе сразу же поставил, и раскаяние не лежали в центре Господнего промысла. Возможно, не для них меня хранила высшая воля, а для чего-то другого… Тут нужно не пытаться самому рационально осознавать, но прислушиваться. Можно впасть в ложное самомнение: Господь-де уберег для того-то и надо делать то-то… Я знаю двух своих оппонентов, одержимых чувством ложного спасения от смертельных болезней, диктующего им линию поведения. Мне кажется, они ошибаются, ставят себе ложную задачу и отрабатывают, о чем их не просили. От подобного хочется уберечься. В чем грешен, в том и грешен и, может быть, за это наказан, или надо мной свершилось такое для чего-то еще. Надо быть просто готовым к тому, что произойдет завтра или через 25 лет… Два дня назад я забрал свою подорванную машину, открыл, осмотрел: ее «нос» вырван целиком, салон начинается прямо от лобовухи — вообразите силу удара! Ходовой части нет, а в магнитофоне осталась флешка с песнями советского композитора Бирюкова.
— В рабочем состоянии?
— Да. Я тут же песни себе перекачал, а в заднем кармане водительского сиденья обнаружился документ — «Золотое перо России. Премия за книгу о Есенине „Обещая встречу впереди“. Словно меня загнали на тот свет, но обнаружили такую „справку“ и отправили обратно (смеется). А дальше совсем не смешно.
Мина взорвалась под Сашиным креслом, вся ходовая часть въехала в меня. Должна была раздавить целиком — руль впечатался в спинку сиденья, но взрыв выбросил меня вверх и в нескольких местах переломал ноги, одновременно задержав и избавив от очень сильного удара о крышу. Руль придержал за ноги и не дал сломать шею. Санино же сиденье раскрылось как цветок. Если бы его не было рядом, все осколки полетели бы в меня — удар был такой силы, что колесо отлетело на шестьдесят метров… Какой тончайший расчет! Видя это… поменьше надо думать, зачем тебя спасли: сиди, жди, тебе все подскажут!
— Незадолго до покушения вы выпустили сборник нежнейших автобиографических рассказов «Собаки и другие люди»…
— На самом деле нет. Дописывал в ночь перед заездом в зону боевого соприкосновения, будучи уверенным, что меня убьют. Я подписал контракт, зная, что живу последний год. Мне однажды нагадали, что в 47 лет, скорее всего, погибну, но если выживу, проживу очень долго. У меня отец ушел в таком возрасте, и тогда эта цифра стала мне встречаться каждый день по тридцать пять раз, подкарауливая на наручных часах, номерах машин, повсюду и везде. Я махнул рукой, поехал на войну и дожил до конца командировки. До сорока восьми остался май, июнь… Думал, затихарюсь в деревне на три месяца отпуска, а после 48 лет вернусь на Донбасс. Через три дня меня взорвали, а «Собаки и другие люди» вышли, когда я лежал в больнице весь переломанный.
— Удивительно, в этом лирическом «реквиеме» в самом деле звучит светлая нота прощания…
— Причем я ничего там не дописывал, но последний рассказ называется «Дом инвалидов», в котором мой лирический герой представляется: «Я — призрак»… С чего бы придумалось?
— Любимый вопрос известного телеведущего: что бы ты пожелал десятилетнему мальчику Прилепину, от чего бы предостерег?
— Все случилось, как и должно было быть. К некоторому огорчению близких людей, я бы не хотел прожить по-другому. У меня было некое количество — меньше, чем пальцев на руке, — недостаточно достойных мужских поступков, но в целом я с этим смирился и бесконечно благодарен за то, что есть. У меня невероятная, прекрасная, удачливая, счастливая, яркая, просто бриллиантовая жизнь — каждое утро и вечер я молюсь восторженной молитвой, что мне дадено столько, сколько давать было не за что! Как в песне одного рэпера: «Кому-то все валится в руки, кому-то все время е…м об стол!»
— Над чем работается помимо книг?
— Я у себя на Керженце строю церковь во имя Иоанна Предтечи, он же родился седьмого июля. Вчера едем на машине, вижу храм, прошу остановиться. Вхожу. Священник читает проповедь: «Сегодня День усекновения главы Иоанна Предтечи!» Думаю: надо же было так, тоже знак: смотри, чтоб башку не отрезали… Вселенная нас слышит.