ГРЕХ СЧАСТЬЯ
Захар Прилепин написал роман в рассказах.
Новая книга, возможно, главного открытия российской словесности последних лет Захара Прилепина «Грех» автобиографична. Казалось бы, рассказчик описывает отдельные, не связанные между собой эпизоды жизни. Вот он работает в клубе вышибалой и землекопом на кладбище, вот играет с племянником на даче и загибается на чеченской войне. Но, переходя из рассказа в рассказ, герой тянет за собой шлейф жизненных ситуаций, поневоле складывающихся в судьбу. То есть в роман. В творчестве Прилепина вообще все именно так и происходит. Медленно и неправильно, как завещал великий Веничка Ерофеев. То в своем первом романе «Патологии» автор переосмысливает рассказы Толстого о кавказской войне, то в «Саньке», вошедшей в шорт-листы престижных российских литературных премий — «Букера» и «Национального бестселлера», реконструирует «Мать» Горького. В нынешнем «Грехе» тоже чувствуется присутствие классиков — Андрей Платонов здесь явно переночевал.
В искристом и энергичном стиле прилепинской прозы чувствуется свежий импульс: автор обращается к читателю не характерной для сегодняшней литературы скороговоркой мажора, а веско и лаконично сообщает ему призабытые истины. Конечно, это не ахти какие откровения, но пробирают они похлеще кокаина. Мир вокруг жесток и безрадостен, а герою «Греха» в нем «так страстно и нежно живется», что порой «внутри все клокочет от радости и безудержно милой жизни», и даже ложка борща способна вернуть «вкус счастья, полноценного и неизбывного». Словом, иногда доходит до того, что, как восклицает рассказчик, «нежность к миру переполнила меня настолько, что я решил устроиться наемником в иностранный легион».
Это жадное и ликующее ощущение жизни выделяет Захара Прилепина среди сегодняшних авторов. Чуть ли не впервые в литературе последнего времени писатель не стыдится признаться, что у него было счастливое детство. И не только детство, но также отрочество и юность. А еще эта проза поражает мелкокалиберной точностью деталей, словно Аркадий Гайдар белозубо скалится с этих пионерских страниц, и вышеупомянутый Андрей Платонов одобрительно прислушивается к неуклюже-восхитительным фразам «ему было семнадцать лет, и он нервно носил свое тело», а также прочим формалистским подробностям. Вот «рукомойник, похожий на перевернутую немецкую каску», вот «удивляющие ступни ботинки», а вот бесшабашные друзья-товарищи, «потные, в розовых пятнах юного забубенного здоровья и двух на троих бутылок водки, зубы скачут, и в зубах клокочет гогот дурной». Смешно, конечно, хотя не без трагикомедии в стиле Довлатова, особенно в эпизоде с телефоном, записанным понравившейся девушке на обороте случайной фотографии с похорон.
Как видим, главное в сегодняшней прозе не что, а как. А еще важнее — неожиданность образа. Например, в жизни Захар Прилепин — жесткий, с мегафоном на митинге да в камуфляже в оппозиции, а в творчестве? Налицо проза тридцатилетнего, уверенного в себе и в своих идеалах человека, полная ошеломляющей нежности к этому грубому миру. Ее герой — молодой человек, живущий ярко и легко, дышащий полной грудью, умеющий безоглядно любить, а порой и страстно ненавидеть. Но он — честный и подлинный человек. Ни работа могильщиком, ни должность вышибалы, ни Чечня не превратили его в скептика. Всем бы так жить. Или хотя бы писать. Глядишь, и войны бы не было.
Игорь Бондарь-Терещенко,
Столичные новости №07 (493)