Живые и грешные

Прилепин перестал быть «экстремальным» и стал просто писателем

Русскому литератору, хоть на что-то претендующему, нужна биография — трагическая или героическая. Это заметила еще Ахматова, произнеся знаменитую фразу о Бродском. С тех пор, однако, у нас почему-то считается, что биография нужна писателю для славы, хотя на самом деле для защиты. В России сложно отвоевать право на собственное высказывание: в стране с коллективной моралью стать писателем — это значит оторваться от коллектива, а у нас по-прежнему из общего барака отпускают с большой неохотой. Право на это чаще всего получает тот,  кто имеет экстремальный жизненный опыт, резко отличный от других. У Прилепина в этом смысле биография «подходящая»: воевал в Чечне, в том числе и в первую кампанию, — этот страшный опыт он и описал в своем первом романе «Патологии». Война всегда давала право на высказывание целым литературным поколениям: от Лермонтова и Толстого до Астафьева и Бондарева. Прилепин описал чеченскую кампанию в духе не «лейтенантской» даже, а «сержантской прозы» — то есть от первого лица, окопно, физиологично: и тут он скорее продолжатель традиции Василя Быкова и Алеся Адамовича, чем Бондарева или Бека. Но все равно — вполне традиционно описал. Прилепин и есть весьма традиционный писатель: это сегодня большая редкость.

Тут все так странно повернулось в России, что после всевластия концептуалистов в 1990-е годы — Сорокина, Ерофеева, Пригова — литературы традиционной у нас почти не осталось. Петр Вайль в «Огоньке» писал, что в русской литературе могут быть отклонения и исключения, но магистральное направление всегда будет одно — реалистическое, «как Лев Толстой»: писать много, с моралью, глубоким и понятным русским языком. Этот магистральный поток в 1990-е годы в нашей литературе почти иссяк.

Прилепин эту традицию в числе немногих прочих возвращает — причем его «простое» весьма непросто: нет-нет да и взбрыкнет письмо; видно, что прочитан автором в свое время и Борис Виан, и Селин. Взял он от них, однако, самую щепоть, ровно для того, чтобы собственное кушанье не было пресным.

Первый роман — о войне, второй — о нацболах («Санкья»). Третий роман все равно решающий для Прилепина: внешних, выпукло-острых тем не осталось, а потому изволь-ка пройти самое трудное испытание — опиши скуку и тщету повседневности.

В этом романе нет нацболов и почти нет войны, нет «общих» обстоятельств, которые оправдывают твои поступки в большей степени, чем ты сам. Новое и главное в романе — это именно внутреннее ощущение  сегодняшнего русского человека, тревога и пугающая пустота в легких, в горле, которая старательно заглушается куревом и водкой. Эта пустота — от одиночества, неприкаянности, личной и коллективной: состояние, наиболее характерное сегодня для русской глубинки. Эта неприкаянность не столько от отсутствия денег (чье значение, конечно, важно, но все же сильно преувеличено), сколько от отсутствия любви и цели. Когда страх физической смерти отступает, наступает страх жизни. Он описан у Прилепина не напрямую, а словно через губу, мычанием и междометиями героев — как говорят обычно о вещах серьезных «нормальные люди», — но неожиданно глубоко, точно это чувствуешь.

Герой нашей прозы сегодня, как правило, нигде не работает — у прилепинских героев работа есть, да еще и какая: охранник, гробокопатель, грузчик. И эти люди — вот еще одно открытие — совершенно другая страна, о которой не говорят в новостях и не пишут в газетах. Она немного пугает своей физиологической простотой и скудостью потребностей — но зато и человек там выпуклее, виднее.

Вот рядовая ночь охранника в клубе условного русского города («Шесть сигарет и так далее»). Впервые, кажется, в русской литературе описана наша жизнь глазами охранника — знаковой, ключевой фигуры сегодня в России. Ведь их миллионы — по всей стране. Охранник по Прилепину, в принципе, незлобив, но очень вымотан постоянным наблюдением за несправедливостью, невежеством, незащищенностью слабых перед сильными. «Я так давно работаю в ночном клубе, что забыл о существовании иных людей помимо […]  таксистов, нескольких бандитов, нескольких десятков придурков, выдающих себя за бандитов, проституток и просто беспутных шалав». Чтобы все это выдержать, человек должен иметь внутри некоторый запас пофигизма. Но быть совсем равнодушным все-таки не получается, как следует из рассказа, — потому что охранник тоже человек. Это внутреннее балансирование между омерзением и равнодушием сильного, но не лишенного сердца человека — это, скажу я вам, сильное чувство. Я давно не встречал такого крепкого и хорошего чувства у литературного героя.

Что главное? О чем Прилепин-третий? Он о том, каково приходится сегодня в России сильному, молодому, здоровому человеку.

Очень много прежде было написано о чувствах слабого человека — русская литература вообще любит слабых. А вот внутренним миром сильного человека у нас никто не интерсовался лет 20 (если, конечно, не считать все эти гламурные телебуффонады про ментов и спецназовцев). Поэтому сильный человек сегодня вынужден искать ответы на сложные вопросы интуитивно: например, что спать с двоюродной сестрой — это грех (рассказ «Грех»), что работать грузчиком в хлебном магазине лучше, чем убивать (пожалуй что и лучший рассказ — «Карлсон»). Причем, уверяю вас, никаких в толстовском духе сомнений по поводу того, что быть наемником — это такая же работа, за которую платят деньги, герой не испытывает. Просто вот что-то, как-то так совпало, срослось, щелкнуло, настроение такое было — и человек вдруг почему-то делает выбор в пользу «не убивать». Почему? Логики тут особой нет. Просто хорошо, что он так решил. Вот это «почему-то» — это и есть литература, а других определений у нее нет.