Кодекс пацана-революционера

Заявленные в заглавии пацанские рассказы написаны от первого лица — вероятно, от одного и того же, поскольку некоторые герои и реалии путешествуют из рассказа в рассказ. Герой-повествователь почти все время пьян и повествование от этого выглядит добродушным, местами даже эйфорическим. Рассказы по этой причине можно счесть чтивом слишком легковесным. Можно, однако, и не счесть. И обратить внимание на то, что автор открыл в современной жизни некое явление и желает обратить на него, на “пацанство”, наше благородное читательское внимание. Итак, оглядим прилепинских питомцев попристальнее.

Слово “пацан” используется в значении, появившемся в недавние времена и обозначающем отчасти разбойного человека. В среде, где слово это имеет хождение, оно служит для разделения своих и чужих. Так, например, из фразы “пацаны, наших валят!” вполне очевидно следует, что “пацаны” — это свои. Но, определяя границы понятия, автор изрядно лукавит. Взятое за основу значение он наделяет многими дополнительными смыслами, имеющими отношение не столько к известному слову, сколько к наиболее расхожим представлениям о мужественности, благородстве и прочих достойных восхваления качествах.

Открывает сборник рассказ “Жилка”. Прежде всего, речь тут, конечно, о той самой неразрушимой основе, что делает пацана пацаном. Рассказ для понимания сборника важен принципиально. Здесь автор открывает читателю глаза на бесспорно благую природу пацанства, задает систему координат, в которой существуют герои.

Герой рассказа — революционер. Он знает, что его как террориста разыскивают какие-то люди в штатском. Он садится в троллейбус и принимается думать. Ему, в сущности, плевать, что его вот-вот арестуют — он только что поссорился со своей подружкой, и он думает о ней; еще он думает о своем друге, которого уже арестовали. Когда троллейбус завершает свое кольцо, герой сходит на той же остановке и идет домой, где его, без сомнения, схватят.

Рассказ полон сдержанного пафоса. Герой в своем внутреннем монологе прекрасен, прост и мужествен. Из этого монолога мы узнаем, что пацан ценит любовь и дружбу и в трудную минуту больше думает о них, чем о себе. Любовь пацан ценит сдержанно, не выказывает “больного и суетливого интереса к женщинам” и отделяется тем самым от “похотливых сынов Востока”. Дружбу других пацанов пацан тоже ценит сдержанно, однако до поры. Временами дружеские чувства героев становятся до того чисты и прекрасны, что вспоминаются даже ласковые и пригожие богатыри Руставели.

Благозвучны и красивы были сетования брата:
“Без тебя в багрец окрасил я ресницы из агата,
Без тебя поил слезами я алоэ в час заката,
Но с тобой я забываю, что душа тоской объята!”

С большим удовольствием и пользой для себя можно поразмышлять над тем, что побудило героя сдаться властям, пусть даже в тексте есть очевидное тому объяснение. Так, например, можно предположить, что к родине он, будучи революционером, не испытывает ни достаточной любви, ни достаточной ненависти, чтобы продолжать борьбу.

Наиглавнейшим пацанским качеством следует считать невероятное пацанское жизнелюбие (рассказ “Пацанский”). Оно, вероятно, и составляет самую основу того родства, которое герои прилепинской прозы мигом чувствуют друг в друге. В этом жизнелюбии много варварства и презрения к собственной участи, оттого путь пацана короток и ухабист. Эта дикость происходит от близости к природе, от неотесанной пацанской непосредственности. Автор даже желает, чтобы в пацане находили общее с ребенком, и для наглядности в рассказе “Герой рок-н-ролла” он сводит вместе старого рассудочного музыканта, шального лирического героя и мальчика, рассыпавшего посреди зимы искусственный снег.

От простого разбойника пацана отличает твердый морально-этический кодекс, которому пацан следует. Пацан из одной только внутренней потребности должен “обосновывать любую предъяву” и по мере возможности защищать справедливость, даже если речь идет всего-навсего о козе (“Пацанский рассказ”). Правда, защищая справедливость, пацан вполне может прибегнуть к какому-нибудь вероломству. Так, один из персонажей прибегает в драке к коварному приему со спичечным коробком.

Как со временем выясняется, пацану вовсе не обязательно быть мужчиной. Так в “Блядском рассказе” проститутка и брат лирического героя находят друг в друге ту самую пацанскую основу — и проститутка соглашается бесплатно переспать с лирическим героем. А в рассказе “Бабушка, осы, арбуз” настоящим пацаном и вовсе показывает себя одна бабушка.

Вероятно, к написанию этой книги автора побудило отсутствие сколь-нибудь значимых духовных ценностей в современной жизни. Для разрешения этого кризиса автор из относительно существующего явления создает миф. Миф довольно забавный: об особой, как водится, породе людей, зовущихся “пацанами”. Единожды новоявленное, это рыцарство даже подается в оправе традиционного сюжета о защите добра и справедливости, правда, со значительно сниженным пафосом.

Увидеть в “пацанстве” все то, что видит в нем автор, — значит, выбрать особенный угол зрения. С этим ничего не поделаешь — иные предметы более доступны для исследования, другие — менее. Ситуация, в которой оказывается писатель, роднит его с доблестным исследователем солнечных бликов, именуемых в просторечии зайчиками. Так же точно исследователь солнечных зайчиков принужден искусно выбирать угол зрения, дабы наблюдать явление в первозданной чистоте. И так же точно исследователь солнечных зайчиков рискует вызвать всеобщее недоумение и прослыть человеком странным, рассуждая о предмете, видимом только ему и только с одной стороны.

Вероятно, автора увлекла сама задача, т. е сотворение мифа. При реализации подобного проекта писатель совершенно иначе должен расставлять приоритеты в своей работе. Именно своеобразием задачи можно объяснить неравнозначность и значительное несходство рассказов, а также некоторую их бессодержательность: фабула мифу куда интереснее, чем особенное смысловое наполнение.

Однако чтобы похвалить эти рассказы, не обязательно замечать в них что-нибудь до такой степени замечательное и удивительное, как современная мифология. Герои вызывают симпатию сами по себе как альтернатива принятым ныне нормам красоты и благополучия. Будет интересно, если этот миф приживется и на нем вырастет новое поколение, которое в дырявых валенках и с ножами в голенищах станет спасать этот мир от засилья красоты.

Игорь КОЛОСОВ, «Урал» 2009, №10