Такие «пацанские» рассказы…
Недавно в разговоре со знакомым священником услышал следующее: «Русскую классику надо знать, потому что она хранит подлинные идеалы русского народа. Придёт время восстановить их». Из новой книги Захара Прилепина «Ботинки, полные горячей водкой: пацанские рассказы» (М.: АСТ: АСТРЕЛЬ, 2008) только рассказ «Бабушка, осы, арбуз» духовно связан с заветами русской классической литературы. А ведь образы родных рассказчику деревенских жителей осветили духовный хаос прилепинского романа «Санькя», промелькнули в сборнике «Грех», а теперь эпизодично появились в «Ботинках…».
В «пацанском» рассказе о бабушке ощутимо непреодолимое расстояние, отделяющее рассказчика от всего изображаемого. Он видит «огромную пустоту» претерпевшей реформы деревни. Однако заполнить деревенский вакуум своей жизнью желания не возникает. Рассказчик сострадает миру, в котором живёт бабушка, и одновременно далёк от её болей и забот.
Любовь бабушки к миру не теряет своей силы со временем. Остаётся прежней. У рассказчика отношение к окружающим меняется: сначала — родственно-наблюдательное, в финале — эгоистически-отстранённое. Герой произведения любит лишь с в о и воспоминания, ощущает лишь с в о ю боль. Утрата прежних ценностей приводит к поспешному бегству: «Вернувшись в отчий дом, я заторопился, не допил чай, почти выбежал на улицу, завёл машину, хотя бабушка ещё разговаривала с моей женой».
Этот рассказ тематически близок к произведениям авторов так называемой «деревенской», а иначе — традиционной прозы. Возвращение героя в родные места соединяется в повествовании Прилепина с осознанием невозвратной утраты прошлого. Сразу вспоминаются классические произведения Василия Ивановича Белова: «За тремя волоками», «Бескультурье», «Плотницкие рассказы». Тем не менее различие с произведениями отечественных авторов второй половины ХХ века, воспринявших христианские традиции русской литературы, колоссальное.
Герои Белова, переживая утрату родного, обретают самих себя (майор из рассказа «За тремя волоками»), приходят к осознанию глубокой укоренённости всей своей жизни в деревенском мире (артист из рассказа «Бескультурье», Зорин из «Плотницких рассказов»), возвращаются, чтобы созидать (Зорин из «Плотницких рассказов»). Главное — они духовно растут.
Такого роста у героев Прилепина нет. Рассказчик же духовно деградирует. Его бегство из обезлюдевшей деревни — скорее капитуляция, уход в себя, либо авторский пространный намёк на нечто для читателя непостижимое, но известное одному автору (с этим, возможно, связан финальный эпизод с приснившейся лодкой).
В тексте рассказа «Бабушка, осы, арбуз» ощущается некоторая небрежность стиля, порой приводящая к нелепостям. Например, в начале рассказа читаем: дырявым вёдрам «оставалось исполнить последнее и главное предназначение — донести картофельные плоды». Любой деревенский мальчишка знает, что у прохудившихся ведер таких «последних и главных» предназначений может быть множество. Не буду перечислять, каких, — домысли, Захар.
Интересен образ арбуза с «раскалённым ледяным нутром» и «ледяным запахом». Это ново и оксюморонно. Но почему-то отец «кромсал роскошный, всхлипывающий плод». Оставляю «кромсал» и «плод» без комментариев, однако хочу спросить: почему «всхлипывающий»? «Всхлипывать» может некто плачущий или нечто густое и жидкое. Когда нормальный арбуз «кромсают», он непременно трещит, а не всхлипывает…
При описании героев, поедающих арбуз, в уста рассказчика вложена фраза: «…Я старался сохранить достоинство, но у меня тоже получалось плохо». Почему «тоже» — неизвестно. До этого никто из персонажей не «старался сохранить достоинство». Вот ещё описание: «Одна бабушка сидела недвижимо, медленно поднимала… красный серп арбуза и, улыбаясь, надкусывала сочное и ломкое». На мой взгляд, «недвижимо» плохо сочетается с глаголами «поднимала» и «надкусывала». Кстати, почему «надкусывала», а не «кусала» или «откусывала»?
Трудно представить себе картину, описанную следующим образом: «У реки я присел на траву. Неподалёку стояла лодка, старая, рассохшаяся, мёртвая. Она билась о мостки, едва колыхаемая, на истлевшей верёвке». Если лодка рассохшаяся, то не может биться о мостки — она не способна держаться на плаву, утонет у берега. А если «билась», значит не «рассохшаяся, мёртвая». Не менее трудно представить лодку, бьющуюся о мостки «на истлевшей верёвке» — вервие такое не удержит даже небольшую лодчонку на плаву. Появление лодки во сне в финале и ощущение грядущего пути (»…скоро отчалим. Скоро поплывём») — литературный штамп. Достаточно вспомнить «В горнице…» и другие произведения Николая Рубцова. Думаю, продолжать нет необходимости. Хотя рассказ, точнее, его первая часть — воспоминания о былом — мне по душе. Чего не могу сказать об иных произведениях сборника «Ботинки…».
Андрей Рудалёв в небольшом отзыве на эту книгу («День литературы», 2009, № 4) пишет, что от прилепинских рассказов в восторге. Критик признаётся, что «рассуждает на эмоциях»: «В этих рассказах я нашёл себя, в них мне было комфортно и уютно, в них мне захотелось действовать». Честность критика подкупает, но всё же… Хочется знать, что «своё» нашёл? в чём оно заключается? почему Рудалёву при чтении вдруг захотелось выпить с друзьями? откуда его «страх, нежность, восторг, трепет»?
На мой взгляд, роднит Прилепина и Рудалёва чувственное восприятие жизни. Один из критиков (А.Степанов) отметил характерную особенность прозы молодого писателя: «Весь Прилепин — это тяга к дочеловеческому, дорефлективному, телесному, безусловному… Прилепину интересно только то, что не нуждается в обсуждении… злость, боль, секс, адреналин, ненависть к власти и к богатым, смех младенца, тело любимой, щенячья радость, обжигающая водка, горячий хлеб, надёжное оружие, весёлый звук выстрела, хороший плотный удар в лицо врагу, здоровье, счастье и чувство собственной силы» (http://prochtenie.ru/index.php/docs/1045). Добавляя к этому списку «революцию, честь, свободу, справедливость, а также Родину-мать», А.Степанов приходит к выводу: счастье героев Прилепина физиологично.
Думаю, не ко всем персонажам Прилепина подходит предложенная Степановым схема. Например, Захарка из рассказа «Грех» явно в неё не укладывается, и не только он. Однако замечание исследователя позволяет интересно сравнить два сборника: «Грех» и «Ботинки…». Если в «Грехе» у героев рассказа была полноценная семья и любимые дети («Шесть сигарет и так далее…», «Ничего не будет»), освещённые состраданием и любовью воспоминания («Какой случится день недели», «Грех», «Белый квадрат») и лишь часть его жизни подчинилась бесовскому безудержу 1990-х («Карлсон», «Колёса»), то в «Ботинках…» чувственное, до-духовное начало правит бал.
Русский критик Юрий Селезнёв писал: «…Идеалы народные были тем последним судом, которым судили русские писатели своих героев». В «пацанских» рассказах эти идеалы присутствуют только в характере бабушки («Бабушка, осы, арбуз»). Всё остальное — постмодернистские уголовно-самоуглублённые и эгоистически-матерные повествования. Одни с примесью «action», другие лирично-символические. Самый отвратный рассказ — «Смертная деревня» — написан в лучших традициях западноевропейских представлений о русском народе — кровожадном, мерзком чудище, стране людоедов, барыг и сумасшедших уродов.
В художественном мире Прилепина, и об этом свидетельствуют сборники «Грех» и «Ботинки…», всё глубже укореняется образ «пацана». Он — дитя перестройки, существо с минимальным духовным багажом, живущее инстинктами, дерзкое, со своим пониманием мужества, совершенно утратившее национальную идентичность, видящее в женщине средство для удовлетворения похоти и не умеющее говорить без матов. Это рассказчик и Хамас («Жилка»), рассказчик, братик, Рубчик («Пацанский рассказ», «Блядский рассказ», «Собачатина»), Славчук, Серый, Гланда («Славчук»), рассказчик и певец («Герой рок-н-ролла»), три писателя («Ботинки, полные горячей водкой»), Серёга, Гном, рассказчик («Убийца и его маленький друг»), рассказчик и братик («Смертная деревня»).
Исследователь современного русского языка М. Т. Дьячок отмечает, что слово «пацан» появляется в речи жителей причерноморского юга России в первой трети ХХ века.
В современной русской речи слово, как установили лингвисты, используется в основном в двух значениях: 1. «Мальчик или юноша — …носитель просторечия и просторечных культурных ценностей в противоположность носителям литературного языка… Верхняя возрастная граница составляет примерно 30 — 35 лет… Агрессивный, драчливый, грубый молодой человек…» 2. «Рядовой боевик, член преступной группировки». Подобное определение даёт А.Сидоров: «Похвальное определение представителя блатного братства… Пацанами бывают и люди в возрасте» (http://zona. com.ru).
«Пацанская культура, — пишет М. Т. Дьячок, — обладает рядом особенностей, которые отчётливо противопоставляют её культуре носителей русского литературного языка. …Носители просторечия создали свою оригинальную культуру, представляющую сплав общинной архаичной культуры, элементы которой порой восходят ещё к языческим, дохристианским временам, и культуры лагерно-уголовной…».
Лингвист делает интересное замечание: «…Уже в течение нескольких последних лет просторечная культура настойчиво позиционируется как культура собственно русская, противостоящая западной и восточным культурам. На это во многом направлены усилия средств массовой информации, кино, массовой литературы, и, несмотря на кажущуюся абсурдность этой претензии, подобный манипулятивный подход уже начинает приносить свои плоды».
По справедливому замечанию Юрия Селезнёва, для отечественных писателей-классиков «народ был не только молчаливым вдохновителем русского искусства, он был истинным героем литературы, её нравственным центром». Такой нравственный центр, единый для всех произведений, в «Ботинках…» отсутствует, но есть некое подобие центра с «пацанской» этикой. Его образуют «Пацанский рассказ», «Славчук», «Блядский рассказ», «Герой рок-н-ролла», «Собачатина», «Ботинки, полные горячей водкой», «Смертная деревня». В книге Захара Прилепина русский народ становится в лучшем случае эпизодическим и даже экзотическим героем.
Идеалы рассказчика основаны на смеси права сильного («Славчук»), уверенности в непогрешимости своего «дела» («Жилка») в сочетании с молодецкой удалью и полууголовным поведением («Пацанский рассказ», «Блядский рассказ», «Герой рок-н-ролла», «Собачатина», «Ботинки, полные горячей водкой», «Смертная деревня»). Вместо Родины в рассказах «наша замороченная держава», вместо детей — мужественные и весёлые друганы-пацаны, вместо души — похотливо-самолюбивое чувствилище. России-матери, России-Родины нет. Русский язык всё более наводняется матами, которые проникают и в заголовки. Православие становится прибежищем неудачников (Лиля из рассказа «Славчук») и наркоманов, нашедших «нечто большее, чем героин» (один из «пропавших» рок-певцов рассказа «Герой рок-н-ролла»).
В сборнике показательно многое. Например, в рассказе «Жилка» главный герой — бездетный родитель. Он знает, «что такое ладонь сына и дыхание дочери», но вспоминает о детях лишь единожды. Зато весело матерится, ругается с женой, хорошо и часто выпивает. Он яркий лидер: водит за собой «страстные, бесстрашные колонны пацанвы…». И ещё он замечательно засматривается на девушек…
В «Пацанском рассказе» настоящие пацаны хотят заняться делом (ремонт машин), глазеют на девок, «разводят» деревенскую тупую шпану, попадают в аварию — и всё это легко, непринуждённо, удачливо, «с дистиллированным пацанским презрением».
В рассказе «Герой рок-н-ролла» автор-повествователь более тридцати раз размышляет о пьянке и опять лишь однажды вспоминает о маленьком сыне. Видимо, так должны рассуждать «реальные» пацаны. А в «Собачатине» рассказчик со своей компанией соблазняет едой и выпивкой голодных студенток (для него это дело привычное), а личной интимной близости с «подругами» мешает только съеденная девчатами собачатина…
Россия, из которой, как мы помним, пришёл Прилепин, в «пацанских рассказах» — это обезверившаяся страна, с напрочь забытым прошлым, с пацанским, полууголовным, похотливо-пьяным настоящим и с опошленным будущим.
Судя по сборнику, Прилепин-писатель теряет русское, коренное, знакомое и близкое ему с детства. Традиционное, подсознательно-христианское, заложенное родителями и родителями родителей, стирается в его творчестве. Писатель уходит от православного идеала, от русского и от России. Уходит всё дальше и дальше.
Прилепин теряет главное, но надеюсь, окончательно ещё не потерял.