Незаключенный общественный договор

Авен vs Прилепин как симптом неоконченной гражданской войны

Рецензия Петра Авена на роман Захара Прилепина «Санькя» примечательна тем, что породила огромную волну откликов. Главные старательно собраны на сайте Прилепина. Оценки расположились на шкале от восторженного одобрения до критики разной степени радикальности и уровня абстракции.

Добавлять к сказанным оценкам в этой ситуации — умножать сущности без необходимости. Ясно между тем, что состоялась редкая для нашей сегодняшней российской культуры публичная дискуссия. Затронут какой-то болезненный общественный нерв. Книга Прилепина, конечно, только случайный повод. По сути, Авен использовал роман, чтобы сформулировать манифест (что верно подмечено не мной). Манифест социальный и моральный одновременно. А кроме как по поводу литературы интеллигенция у нас никогда особо мировоззренчески высказываться не умела (что Авен интеллигент особого советского подвида, не вызывает у меня сомнений).

В новейшее время мы имеем второй такого рода манифест российских элит. Первый, конечно, статья «Национализация будущего» Владислава Суркова. В жанре политической утопии Сурков стремился сформулировать ориентиры скорее внешнеполитические: речь шла о России в целом, о ее месте в мире. Авен, напротив, манифестирует систему норм для внутреннего пользования. Эти тексты, таким образом, органично дополняют друг друга, хотя по существу вопроса друг другу противоречат. Сурков предлагал формулу национального единства на платформе общего (светлого) будущего. Текст Авена свидетельствует, что никакого минимума условий единства в обществе нет.

В чем проблема с манифестом Авена? По-хорошему, тут надо бы начинать с истории, ибо позиция, с которой выступает Петр Авен, — это вполне себе «совок» (симпатии Прилепина к СССР не удивительны). Правда, «совок» особого социально-психологического типа — не лучше и не хуже многих других советских типажей. Брезгливость к политической (в советском лексиконе «партийной») жизни, к быдловатому населению, которое тупо и при этом амбициозно, лениво, обожает митинги и хочет все сломать, отнять и поделить. К советскому же (именно советскому) культу страдания. Это негативная часть манифеста. Позитивная — вполне ожидаемая идеология успешного капиталиста. Трудись — обретешь собственность, а вместе с ней и родину, будь коммуникативен, улыбайся окружающим и т.д. Было бы странно, если бы было иначе. Необычен (для респектабельной буржуазной позиции) только наезд на «старцев-отшельников». Действительно пионер.

Я не сторонник социальных потрясений (сколько можно-то?). Мне даже обывательски симпатична авеновская картина упорных трудов, завершающихся домиком, садом и проч. Но проблема в другом. И то, как Авен адресуется к Прилепину и его герою, и то, как Прилепин на это реагирует, говорит об одном: неясны условия общественного договора, на основе которого мы являемся гражданами одного государства. Скрепленное лишь внешним обручем государства, общество находится в состоянии латентной гражданской войны.

В принципе вопросы, которые в этой связи можно адресовать Авену, можно адресовать и Прилепину. Но я все же будут говорить, обращаясь к позиции Авена, ибо именно от него в первую очередь ожидается минимальный уровень цивилизованности, например умения обращаться с ножом и вилкой. А также — от него, кстати, больше, чем от его оппонента Саньки, — некоторых азбучных социальных знаний. Он ведь демонстрирует знание различия между заштопанным свитером и «Бриони», значит, должен хотя бы немного быть образован и в социальных вопросах, не так ли?

Сама постановка вопроса и язык рассуждений Авена вводит его в русло вполне определенной проблемы: «Где здесь справедливость?» Ответ его таков: справедливость в том, сколько ты заработал сам, своим трудом. Есть только две категории, по отношению к которым он признает другую логику, логику «вины»: «Я вот если и чувствую какую-то вину за свою лучшую жизнь — так только перед старыми и больными». Проблема, правда, в том, что здесь перепутаны благотворительность и справедливость: вина — вопрос податливой совести, справедливость — вопрос гражданской обязанности. Конечно, затронутая тема — не та, о которой достаточно просто вещать в модусе нормативного долженствования. Но прийти к каким-то выводам можно и путем несложных размышлений.

Первый шаг элементарен до чрезвычайности: чтобы говорить о справедливой возможности достигать чего-то своим трудом, следует что-то ответить на вопрос о неравенстве стартовых возможностей. Если они равны, то можно говорить о том, что один справедливо богат, а другой справедливо беден. У меня, кстати, нет никаких оснований априорно не доверять человеку, который пишет: «А мы — я, во всяком случае, — ничего ни у кого не крали». Прекрасно. Но какое отношение это имеет к вопросу о справедливости? Полученное без воровства богатство может быть несправедливым в свете указанного условия. Оно может быть вполне легальным. Но при этом совершенно нелегитимным. Это требование абсолютной справедливости вдохновляет и будет вдохновлять Санек — это наивный, но при этом очень мощной нравственный импульс. Есть ли способ ответить на этот вопрос?

Мир так устроен (и всегда будет так устроен, если только не будет замещен армией клонов), что указанное равенство возможностей не может быть в нем обеспечено. Не могут все побыть министрами или происходить из семей московских член-корреспондентов. Таким образом, надо как-то реалистически откорректировать первое требование, иначе общество всегда будет чревато революционным взрывом и стремлением реализовать условие абсолютно равных стартовых возможностей, пожирая само себя в попытках достичь недостижимое.

Есть несколько способов попытаться решить эту проблему цивилизованно. Не говорю — морально или справедливо в абсолютном смысле, но более или менее не прибегая к революции, насилию и обману. Джон Ролз предложил такой способ, который представляет собой несложный мысленный эксперимент: следует поставить себя за «занавес неведения» относительно своих реальных условий и решить, на основе каких правил мы готовы мирно сосуществовать (играть, конечно, честно, не предполагая выйти из этого общества).

Иначе говоря, при каких правилах мы можем вместе жить в одном обществе, даже если я не знаю, доведется ли мне родиться в благополучной семье или вообще без семьи, нищим или миллионером. Из-за «занавеса неведения» я не знаю, какие условия и шансы предоставит мне общество, но при этом готов принять все вытекающие отсюда последствия для моей карьеры, интеллектуального развития, формирования навыков коммуникации и т.д. и т.п. Если резюмировать результат этого мысленного эксперимента, то отсюда будет следовать примерно следующее: 1) все должны обладать максимумом свободы, совместимой с аналогичным уровнем свободы для всех остальных (политическая система, правовые гарантии и т.п.); 2) неравенство допустимо постольку, поскольку выигрыш одних улучшает положение всех других; 3) должности и общественное положение, отвечающее за социально-экономическое неравенство, открыты и достижимы для всех.

Эти пункты и тем более механизмы их реализации можно обсуждать, но не думаю, что мы такие сильно самобытные, чтобы отвергать эти условия полностью. Но в таком случае невозможно согласиться с тем, что миллионеры, хорошо использовавшие свои шансы и стартовые возможности, находятся в долгу «только перед старыми и больными». Более того, требуют, чтобы Саньки, никакими такими возможностями не обладающие, «оправдывались» перед ними (так в тексте Авена). Это не вопрос благотворительности — это вопрос справедливости. Если эти условия не соблюдаются, если нет даже намека на волю к их созданию, война всех против всех будет продолжаться. Стартовые социальные и экономические условия — это социальная удача, джекпот, выпавший индивиду. Он может им воспользоваться или не воспользоваться — это другой вопрос. Но благоприятные возможности выпадают далеко не всем. Аргументация Авена работает по отношению к его, возможно, одноклассникам, однокурсникам, коллегам по службе или бизнесу (там и возникает, видимо, лично волнующая его тема зависти). Но не по отношению к Саньке.

Однако даже этим минимумом, хрестоматийно изложенным у Ролза, нельзя закрыть проблему. Кроме социальной справедливости возникает еще и вопрос морали. Морали, которая стремится преодолеть не просто случайность стартовых социальных возможностей, но любую случайность — как историческую и природную. Как выглядело бы рассуждение Петра Авена, если бы он родился в благопристойной арийской семье и году этак в 1938-м писал рецензию на, допустим, каким-то образом попавший в его руки рассказ некоего Франца Кафки? Речь бы тоже шла о садике и домике, которые надлежит противопоставить страхам какого-то лузера? Иными словами, есть ли у логики рассуждений Авена внутренний предохранитель от таких исторических превратностей положения субъекта, их озвучивающих?

Очевидно также, что мы участвует не только в лотерее социальных возможностей и превратностей исторического бытия. Случайны также наши физические и ментальные качества. Например, внешность апологета Авена Тины Канделаки — она могла бы (это сугубо абстрактный мыслительный эксперимент) родиться заикающейся хромой уродиной. Предусматривает ли такой расклад ее теория «Золушек» и «бедных рыбаков с женами-идиотками»? Проблема даже не во внешних данных. Можно родиться безвольным человеком, натурально тупым, лентяем, беззаботным придурком (как Моцарт у Формана). То есть быть неудачливым в том, что вообще лежит ниже уровня возможности стараться и бороться со своими «природными» ограничениями. Конечно, это уже не вопрос сегодняшней элементарной социальной цивилизованности — он требует восхождения на вершины этических рассуждений, где воздух разряжен, а человек одинок. Но всё же советские и несоветские кровавые мясорубки XX века должны были бы научить нас быть более осмотрительными и в такого рода суждениях.

Виталий Куренной, "Частный корреспондент" - 24.11.2008