Захар Прилепин. Восьмерка. М.: Астрель, 2012¹.

Есть вещи, которые русский человек обязан любить взахлеб. Футбол. Рыбалка. Сто грамм с прицепом. Песни группы “Любэ”. Шашлыки на пленэре. Проза Захара Прилепина. По поводу первых пяти пунктов разногласия худо-бедно допустимы. Но в последнем случае приемлемо лишь похвальное единомыслие. Не умеешь — научат, не хочешь — заставят. Ибо тут наше все помножено на национальную гордость великороссов. Не подумайте плохого про мою пятую графу, но прилепинскую прозу я не люблю. По той же самой причине, что и шашлыки на природе: за липкую неопрятность и неистребимое плебейство. Попробую изъяснить свою антипатию более детально, благо есть повод — сборник повестей “Восьмерка”.

В “Восьмерке” ровно восемь повестей. Однако в названии мерещится некий высший, за пределами арифметики, смысл. Восьмерка — это и символ бесконечности, и лента Мебиуса: тягостно бесконечное движение по замкнутой траектории пацанства. Гопота forever!

Некогда Ортега-и-Гассет сформулировал категорический императив эпохи: восстание масс. Совсем недавно Лавровский уточнил: восстание мещан. Умное слово и вовремя сказано: все русские революции ХХ века были восстаниями среднего класса против аристократии — сначала дворянской, а потом номенклатурной. И всякий раз мятеж затевала верхушка среднего класса, а плодами мятежа пользовались мещанские низы. Примером тому сталинские кадровые ротации: экономисту Фрунзе наследовал луганский слесарь Ворошилов, а доктору философии Савельеву — недоучка Мехлис…

После революции 1991-го разыгрался тот же самый трагифарс. Где Сахаров, Афанасьев, Черниченко и прочие прорабы перестройки? — Иных уж нет, а те далече. На смену им явился Что-Понимашь и привел с собой Отрежем-Чтоб-Не-Выросло. За подробностями милости прошу к Пастухову: “Государство Владимира Путина — это государство диктатуры люмпен-пролетариата. Люмпены являются конечным бенефициаром политики Путина… Проще говоря, Россия сегодня — “босяцкое государство”, а Путин — “босяцкий царь””. В переводе на современный русский это значит: пацанская страна, где реально рулит самый реальный пацан. Сомневающихся прошу перечитать материалы дела Лотковой: девчонка подстрелила из травмата двух пьяных отморозков и получила за самооборону три года зоны и полумиллионную компенсацию вреда потерпевшим…

Господа, вам привет от Мережковского: “Мироправитель тьмы века сего и есть грядущий на царство мещанин, Грядущий Хам. У этого Хама в России — три лица. Первое, настоящее, — над нами, лицо самодержавия, мертвый позитивизм казенщины… Второе лицо прошлое — рядом с нами, лицо православия, воздающего кесарю Божие… Третье лицо будущее — под нами, лицо хамства, идущего снизу, — хулиганства, босячества, черной сотни”.

Все свершилось по писаньям, с одной лишь оговоркой: и нынешнее самодержавие, и нынешнее православие, и нынешняя народность — от босяцкого корня. И депутат Госдумы Абельцев, и хоругвеносец Симонович-Никшич, не говоря уж о безвестных колянах и толянах. Имя им — легион, и Прилепин — пророк их.

Первая повесть “Восьмерки” начинается фразой “Пацан улыбался…”. Ближе к концу пятилетний Витёк неожиданно именует себя по-взрослому: “Я Виктор. Это мое имя”. Опустив ненужные детали, получим искомое: пацан — Виктор, сиречь победитель. Это и есть клаузула сборника.

“Лыков… дрался всегда спокойно и сосредоточенно, с некоторым задумчивым интересом… Грех, напротив, дрался, как чистят картошку в мужской компании, — весело, с шуточками”.

Само собой, в разборке ментов с братками УК РФ ни при чем: так, по ходу, размялись на досуге… Зато пацанскую честь не уронили. Собственно, “Восьмерка” и есть беллетризованный кодекс уличной этики. Правильный пацан обязан иметь погремуху: Грех, Шорох, Буц… Один из героев назван по фамилии — Лыков. Ну, так он реальная гнида и оказался (подробности в тексте). Правильный пацан обязан мочить все, что шевелится. Правильный пацан обязан иметь чувство юмора: от имени диджея поздравить братву с 8 Марта и включить “Голубую луну”. Диджею, конечно, мало не показалось, — но так-то чё за пацан без приколюхи? А кроме того, правильный пацан… но, похоже, здесь дворовое бусидо и кончается. Впрочем, для полноты картины — еще одна цитата:

Главный герой “Допроса” потным тельником и погонялом похвастать не может, носит фамилию Новиков, — а это, сами понимаете, приговор. Продавец из книжного магазина не служил в армии и не сидел в тюрьме, — стало быть, Untermensch по определению. Новикова задерживают по подозрению в убийстве, и опер избивает его пластиковой бутылкой, чтоб не осталось синяков. Браслеты на задержанного принципиально не цепляет: мол, дай оборотку, если сможешь. Новиков не смог, и с этого момента жизнь у парня сломалась. Попробовал самоутвердиться в постели, но осрамился. Попытался восстановить самооценку в одиночном водном походе, но утопил лодку и снаряжение. Ни Богу свеча ни черту кочерга: инстинкты и моторика на нуле, — полный антипод реального пацана. Обвинительный вердикт Новикову выносит все тот же опер:

“Восьмерка” — откровенный редакторский брак. Но нет худа без добра: прилепинские идиолекты достались читателю нецелованными, во всей своей девственной прелести. Теряюсь, право: с чего бы начать? — ведь материала здесь хватит на докторскую диссертацию “Клиника и симптоматика пацанского словесного вывиха”. Да вот, навскидку:

Скверно живой классик в универе стилистику учил. С лексикологией у нашего героя ничуть не лучше: что ни страница, то смешение паронимов. Оттого с людьми и предметами в “Восьмерке” вечно происходит что-то непостижимое, как в кэрролловском Зазеркалье. Зубы у мальчика “стучатся” (по Ожегову — стуком подают знак, чтоб открыли). Мужики в баре пьют “горячечные” (по Ожегову — лихорадочные) напитки. Еще один мужик закуривает сигарету, но дымит отчего-то “цигаркой” (по Ефремовой — самокруткой). Барышня имеет “очевидный” (по Ефремовой — несомненный) рот. Все страньше и страньше, подумала Алиса, все чудесатей и чудесатей…

Литературные критики второго ряда обожают два ничего не значащих клише — “вкусный” и “мастеровитый”. Дивные эти эпитеты обычно служат комплиментами псевдостилистическим потугам. Вкусно и мастеровито писал один из прилепинских учителей — дедушко Личутин: “заскорбевшая рубаха”, “плакса царюет по земле” и проч. Точно так же работает и сам З.П.

А потому прилепинские перлы тоже отменно чудесаты. Думаю, никто, включая самого автора, не в состоянии объяснить, что такое “алмазный перехруст” или “гитарный передрызг”. Или того краше: “раскоряженные дерева”. Раскоряченные — знаю, раскряжеванные — тоже знаю. Но раскоряженные?.. Чтоб такое измыслить, горячительных напитков мало, — и впрямь нужны горячечные.

Надо ли говорить, что рецензенты при виде вкусно раскоряженных мастеровитостей привычно впадают в истерический восторг? “За-хар При-ле-пин… вла-де-ет сло-вом в со-вер-шен-ст-ве, са-мой пло-тью сло-ва”, — умильно тает Н. Рубинская. “Им хочется только любоваться, только хвалить: хорош, до чего хорош!” — сладко млеет М. Кучерская. “Как славно вбивает Прилепин в текст гвозди эффектных фраз”, — вторит критикессам В. Курицын. И тут же приводит пример эффектной фразы: “Дятел стучит так настойчиво, будто хочет разбудить покойника, спрятавшегося в дереве” (“Лес”). Этот стон у вас песней зовется? Тогда давайте разложим высказывание на составляющие. Покойник способен уснуть? — Да он и так спит вечным сном. Зачем усопший спрятался в дереве? — Видать, гроб неудобный сколотили. И на кой ляд пернатому понадобилось будить мертвеца? — Не иначе, тому на работу пора. Хочется, по примеру дятла, постучать по литературно-критической голове, чтобы разбудить остатки здравого смысла. Да боюсь, не получится: явная кома.

“В каждом веке — свое средневековье”, — писал Станислав Ежи Лец. В эту пору, воля ваша, не до Катулла с Проперцием. Вершина медиевальной словесности — диалоги Алкуина с Пипином: “Я видел женщину с железной головой и деревянным телом”. — “Знаю, учитель, это стрела”.

На дворе — русское средневековье XXI века: гопота царюет по земле. Наивно было ждать Бунина или Набокова number two. Судить о современной отечественной литературе можно по премиальному процессу: Козлов с лексиконом из пяти матерных слов претендует на “Нацбест”, а Прилепин с апологией пацанства его получает — причем дважды. Уж простите за непопулярного Маркса, но бытие определяет сознание…

Предки наши в аналогичной ситуации скорбно крестили лоб: подождем, братие, пока Господь переменит Орду. Вот и мы подождем — за неимением других вариантов. Жаль только, жить в эту пору прекрасную не доведется ни мне, ни тебе…