Гопота forever!

 

Захар Прилепин. Восьмерка. М.: Астрель, 20121.

 

Есть вещи, которые русский человек обязан любить взахлеб. Футбол. Рыбалка. Сто грамм с прицепом. Песни группы “Любэ”. Шашлыки на пленэре. Проза Захара Прилепина. По поводу первых пяти пунктов разногласия худо-бедно допустимы. Но в последнем случае приемлемо лишь похвальное единомыслие. Не умеешь — научат, не хочешь заставят. Ибо тут наше все помножено на национальную гордость великороссов. Не подумайте плохого про мою пятую графу, но прилепинскую прозу я не люблю. По той же самой причине, что и шашлыки на природе: за липкую неопрятность и неистребимое плебейство. Попробую изъяснить свою антипатию более детально, благо есть повод сборник повестей “Восьмерка”.

 

 

“Восьмерка”: этиология и патогенез

 

Первые книги Прилепина были написаны практически по Станиславскому: пацан в предложенных обстоятельствах. Обстоятельствами были: война (“Патологии”), революция (“Санькя”), быт (“Ботинки…” и “Грех”). Затем наступил трехлетний творческий кризис: автор попросту не знал, чем еще занять уличного супермена. В “Черной обезьяне” З.П. предпринял отчаянную попытку вырваться из вдоль и поперек изъезженного спального района: герой-журналист исследовал социологию насилия. Однако автор с темой не совладал, и книжка превратилась в навязчивое нагромождение бессмысленных и беспощадных жестокостей a la Елизаров. Идею, и ту не удалось внятно сформулировать. В недоуменном ступоре пребывали все, вплоть до яростного доброжелателя Басинского: “Эта книга бьет по глазам и смущает отсутствием явного смысла”. Словом, езда в незнаемое откровенно не задалась.

Из подобной ситуации есть два выхода. Первый: взять паузу, прислушаться к себе, поизучать жизнь за пределами подворотен. Второй: отныне и впредь играть на своем поле. З.П. пошел по пути наименьшего сопротивления: договоры с издателями и прочая такая штука… в общем, понимаете. Прилепинское интервью газете “Наша Версия на Неве” вышло под недвусмысленным заголовком: “С пацанством не прощаюсь!” Оно и понятно: кто в здравом уме и трезвой памяти раскланяется с кормильцами?

В “Восьмерке” ровно восемь повестей. Однако в названии мерещится некий высший, за пределами арифметики, смысл. Восьмерка это и символ бесконечности, и лента Мебиуса: тягостно бесконечное движение по замкнутой траектории пацанства. Гопота forever!

 

 

Пацанство: портрет явления

 

Некогда Ортега-и-Гассет сформулировал категорический императив эпохи: восстание масс. Совсем недавно Лавровский уточнил: восстание мещан. Умное слово и вовремя сказано: все русские революции ХХ века были восстаниями среднего класса против аристократии сначала дворянской, а потом номенклатурной. И всякий раз мятеж затевала верхушка среднего класса, а плодами мятежа пользовались мещанские низы. Примером тому сталинские кадровые ротации: экономисту Фрунзе наследовал луганский слесарь Ворошилов, а доктору философии Савельеву недоучка Мехлис…

После революции 1991-го разыгрался тот же самый трагифарс. Где Сахаров, Афанасьев, Черниченко и прочие прорабы перестройки? Иных уж нет, а те далече. На смену им явился Что-Понимашь и привел с собой Отрежем-Чтоб-Не-Выросло. За подробностями милости прошу к Пастухову: “Государство Владимира Путина это государство диктатуры люмпен-пролетариата. Люмпены являются конечным бенефициаром политики Путина… Проще говоря, Россия сегодня “босяцкое государство”, а Путин “босяцкий царь””. В переводе на современный русский это значит: пацанская страна, где реально рулит самый реальный пацан. Сомневающихся прошу перечитать материалы дела Лотковой: девчонка подстрелила из травмата двух пьяных отморозков и получила за самооборону три года зоны и полумиллионную компенсацию вреда потерпевшим…

Впрочем, речь у нас не об этом. Определить суть пацанства пытались многие. Интеллектуальная Т. Казарина считает, что это запредельно маскулинный, табуированный в обыденной жизни тип поведения. М. Елизаров высказывается проще: советское и постсоветское жлобство. Думаю, ближе всех к истине стоит Д. Горелов, который определяет пацана как “питекантропа с примитивной потребностью самцовой доминанты: нагнуть, отнять и поиметь”. И продолжает: “Перед этой Россией капитулировало самое сильное и жестокое в новейшей истории государство”. Ой ли? Так уж и капитулировало? Сдается мне, тут все было по пословице: “Свой своему поневоле брат”.

Господа, вам привет от Мережковского: “Мироправитель тьмы века сего и есть грядущий на царство мещанин, Грядущий Хам. У этого Хама в России  три лица. Первое, настоящее, над нами, лицо самодержавия, мертвый позитивизм казенщины… Второе лицо прошлое рядом с нами, лицо православия, воздающего кесарю Божие… Третье лицо будущее под нами, лицо хамства, идущего снизу, хулиганства, босячества, черной сотни”.

Все свершилось по писаньям, с одной лишь оговоркой: и нынешнее самодержавие, и нынешнее православие, и нынешняя народность от босяцкого корня. И депутат Госдумы Абельцев, и хоругвеносец Симонович-Никшич, не говоря уж о безвестных колянах и толянах. Имя им легион, и Прилепин пророк их.

 

 

Пацаны против ботанов

 

Первая повесть “Восьмерки” начинается фразой “Пацан улыбался…”. Ближе к концу пятилетний Витёк неожиданно именует себя по-взрослому: “Я Виктор. Это мое имя”. Опустив ненужные детали, получим искомое: пацан  Виктор, сиречь победитель. Это и есть клаузула сборника.

Для понимания новой прилепинской книжки суть важны два опуса: “Восьмерка” и “Допрос”. Вот о них и потолкуем, поскольку все остальные тексты суть бесплатное к ним приложение.

Сюжет “Восьмерки” легко укладывается в одну фразу: как омоновцы братков замесили. Еще в “Саньке” Прилепин ставил во главу угла инстинкт и моторику. В нынешней пацанской истории миром правит инстинкт лидерства (вспомним самцовую доминанту), а моторика заменяет все: мотивации, логику и психологию. Вот, к примеру, групповой портрет героев:

“Лыков… дрался всегда спокойно и сосредоточенно, с некоторым задумчивым интересом… Грех, напротив, дрался, как чистят картошку в мужской компании, весело, с шуточками”.

Само собой, в разборке ментов с братками УК РФ ни при чем: так, по ходу, размялись на досуге… Зато пацанскую честь не уронили. Собственно, “Восьмерка” и есть беллетризованный кодекс уличной этики. Правильный пацан обязан иметь погремуху: Грех, Шорох, Буц… Один из героев назван по фамилии  Лыков. Ну, так он реальная гнида и оказался (подробности в тексте). Правильный пацан обязан мочить все, что шевелится. Правильный пацан обязан иметь чувство юмора: от имени диджея поздравить братву с 8 Марта и включить “Голубую луну”. Диджею, конечно, мало не показалось, но так-то чё за пацан без приколюхи? А кроме того, правильный пацан… но, похоже, здесь дворовое бусидо и кончается. Впрочем, для полноты картины еще одна цитата:

“Дома никогда так вкусно не поешь, как с товарищами полшестого утра в пропахшей берцами и мужскими тельниками раздевалке”.

Главный герой “Допроса” потным тельником и погонялом похвастать не может, носит фамилию Новиков, а это, сами понимаете, приговор. Продавец из книжного магазина не служил в армии и не сидел в тюрьме, стало быть, Untermensch по определению. Новикова задерживают по подозрению в убийстве, и опер избивает его пластиковой бутылкой, чтоб не осталось синяков. Браслеты на задержанного принципиально не цепляет: мол, дай оборотку, если сможешь. Новиков не смог, и с этого момента жизнь у парня сломалась. Попробовал самоутвердиться в постели, но осрамился. Попытался восстановить самооценку в одиночном водном походе, но утопил лодку и снаряжение. Ни Богу свеча ни черту кочерга: инстинкты и моторика на нуле, полный антипод реального пацана. Обвинительный вердикт Новикову выносит все тот же опер:

“Я знаю, кто ты такой… Ты мокрица. Я даже не знаю, зачем таких, как ты, плодят. Вы породу портите, нация от вас гниет”.

Я вот думаю: а что, собственно, мог предпринять бедолага на том злополучном допросе? Зарядить мусору по репе, чтоб схлопотать верный пятерик по статье 318-й УК “Применение насилия в отношении представителя власти”? Впрочем, для автора это, по-видимому, отнюдь не важно. Не фиг чмыря жалеть. Он же типа ботан. На носу очки, а в душе осень. Мокрица, как и было сказано.

 

 

Лирическое отступление для господ критиков

 

Господа Курицын, Колобродов, Лисин, Данилкин и прочие восторженные рецензенты “Восьмерки”! Для особо понятливых объясняю по слогам: вас пуб-лич-но о-пу-сти-ли. А у вас на носу очки, и в душе стокгольмский синдром. Как ни прискорбно, прав был товарищ Ленин в своем определении интеллигенции…

 

 

Вкусные мастеровитости

 

“Восьмерка” откровенный редакторский брак. Но нет худа без добра: прилепинские идиолекты достались читателю нецелованными, во всей своей девственной прелести. Теряюсь, право: с чего бы начать? ведь материала здесь хватит на докторскую диссертацию “Клиника и симптоматика пацанского словесного вывиха”. Да вот, навскидку:

“Новиков появился вследствие некоторых блудливых передвижений” (“Допрос”).

“Зубы у него были большие… с какими-то излишними промежутками между” (“Оглобля”).

“После телесных забав она всегда выказывает мне свое легкое отторженье” (“Тень облака на другом берегу”).

Скверно живой классик в универе стилистику учил. С лексикологией у нашего героя ничуть не лучше: что ни страница, то смешение паронимов. Оттого с людьми и предметами в “Восьмерке” вечно происходит что-то непостижимое, как в кэрролловском Зазеркалье. Зубы у мальчика “стучатся” (по Ожегову стуком подают знак, чтоб открыли). Мужики в баре пьют “горячечные” (по Ожегову лихорадочные) напитки. Еще один мужик закуривает сигарету, но дымит отчего-то “цигаркой” (по Ефремовой самокруткой). Барышня имеет “очевидный” (по Ефремовой несомненный) рот. Все страньше и страньше, подумала Алиса, все чудесатей и чудесатей…

Литературные критики второго ряда обожают два ничего не значащих клише “вкусный” и “мастеровитый”. Дивные эти эпитеты обычно служат комплиментами псевдостилистическим потугам. Вкусно и мастеровито писал один из прилепинских учителей дедушко Личутин: “заскорбевшая рубаха”, “плакса царюет по земле” и проч. Точно так же работает и сам З.П.

А потому прилепинские перлы тоже отменно чудесаты. Думаю, никто, включая самого автора, не в состоянии объяснить, что такое “алмазный перехруст” или “гитарный передрызг”. Или того краше: “раскоряженные дерева”. Раскоряченные знаю, раскряжеванные тоже знаю. Но раскоряженные?.. Чтоб такое измыслить, горячительных напитков мало, и впрямь нужны горячечные.

Надо ли говорить, что рецензенты при виде вкусно раскоряженных мастеровитостей привычно впадают в истерический восторг? “За-хар При-ле-пин… вла-де-ет сло-вом в со-вер-шен-ст-ве, са-мой пло-тью сло-ва”, умильно тает Н. Рубинская. “Им хочется только любоваться, только хвалить: хорош, до чего хорош!” сладко млеет М. Кучерская. “Как славно вбивает Прилепин в текст гвозди эффектных фраз”, вторит критикессам В. Курицын. И тут же приводит пример эффектной фразы: “Дятел стучит так настойчиво, будто хочет разбудить покойника, спрятавшегося в дереве” (“Лес”). Этот стон у вас песней зовется? Тогда давайте разложим высказывание на составляющие. Покойник способен уснуть? Да он и так спит вечным сном. Зачем усопший спрятался в дереве? Видать, гроб неудобный сколотили. И на кой ляд пернатому понадобилось будить мертвеца? Не иначе, тому на работу пора. Хочется, по примеру дятла, постучать по литературно-критической голове, чтобы разбудить остатки здравого смысла. Да боюсь, не получится: явная кома.

 

 

Подождем, братие?..

 

Когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, а пацана Прилепина по кочкам понесет? Мог бы и не спрашивать, поскольку ответ известен: не дождетесь.

“В каждом веке свое средневековье”, писал Станислав Ежи Лец. В эту пору, воля ваша, не до Катулла с Проперцием. Вершина медиевальной словесности диалоги Алкуина с Пипином: “Я видел женщину с железной головой и деревянным телом”. “Знаю, учитель, это стрела”.

На дворе русское средневековье XXI века: гопота царюет по земле. Наивно было ждать Бунина или Набокова number two. Судить о современной отечественной литературе можно по премиальному процессу: Козлов с лексиконом из пяти матерных слов претендует на “Нацбест”, а Прилепин с апологией пацанства его получает причем дважды. Уж простите за непопулярного Маркса, но бытие определяет сознание…

Предки наши в аналогичной ситуации скорбно крестили лоб: подождем, братие, пока Господь переменит Орду. Вот и мы подождем за неимением других вариантов. Жаль только, жить в эту пору прекрасную не доведется ни мне, ни тебе…

 

 

Александр Кузьменков, «Урал» 2013, №5