Излюбленный штукарь

Надеялись, что писатель-нацбол, оказалось, что писатель-нарцисс.

Микеланджело да Караваджо. Нарцисс. 1598–1599. Рим, Национальная галерея античного искусства

«Частое общение с великими людьми убедило меня, что, будучи писателем, рано или поздно становишься знаменитостью» (Сартр, «Слова»). Это верное и обманчиво простое замечание, где добродушия столько же, сколько издевки, а оптимизм граничит с отчаянием, вспоминается мне в связи с книгами Захара Прилепина.

* * *

В начале 2000-х Прилепин дебютировал романом «Патологии».

В свое время он сколько-то месяцев служил в Чечне, и добытый материал лег в основу повествования. Убогий быт русских омоновцев, согласившихся воевать из нищеты, из безответности, их безыскусная психология, их растерянность, пейзаж растерзанной чужой столицы – все было обрисовано точно и зримо, не оставляло сомнений в одаренности автора. Читающая Россия, влюбившись в Прилепина с первого взгляда, связала с ним большие надежды.

Бессознательное волнение вызывает война, задевает подсознание. Справедливые оценки художественных книг о войне, особенно написанные по горячим следам, редки.

И в этот раз никто не возразил произвольному определению жанра – роман. Между тем слияние героя-рассказчика и автора слишком явное и затмевает собою прочих героев. Фабула лишена последовательности и развития, движется словно вслепую и – решающий порок – вне внутренней логики художественного произведения. Нечто похожее на дневник, но не сокровенный, а рассчитанный на скорую публикацию.

Легкость изложения и трагическая тема – смешение сомнительное, но именно оно обеспечило «Патологиям» громкий, экзальтированный успех.

Помимо этого в России существует уверенность, что любое новое историческое событие, любое социальное явление непременно следует «переложить на язык искусства», и подобные книги даже при минимуме художественных достоинств являются пропуском в «большую литературу». Тема коллективизации, тема сталинских репрессий, тема войны в Афганистане…

Прилепину подвернулась тема чеченской войны, и он распорядился ею с бесцеремонностью нового варвара. Обладая длительной культурной памятью, имея органически усвоенный художественный и духовный опыт, который обрело человечество в постижении одной из величайших тем существования, Прилепин проявил бы, конечно, меньшую пылкость, заинтересовался, может быть, глубиной задачи и образа. Но он весь в стадии «грубой, первоначальной культуры», с младых ногтей к тому же развивающий проворство дельца, и повествование его оказалось субъективным, заманивающим и искренним.

Искренность и страсть придали тексту единство и редкую, поразительную энергию. Эта страсть – жадность к жизни, горячечное возмущение молодого тела войной, машиной смерти, сконструированной, как считают в простонародье, чьей-то злой волей.

Но чувства, вдохновившие книгу, обернулись при написании ее художественным пороком.

Только впечатлениями своего alter ego дорожит автор, но вместе с тем скупо расстается с каждым прочим персонажем, даже третьестепенным, и это в Чечне военных лет, когда всюду подстерегает смерть. На поверхностный взгляд, им движет жалость к людям. При внимательном чтении иллюзия эта рассеивается. Игорь Фролов в своем скрупулезном очерке «Закон сохранения страха» («Континент», №139) исследовавший прилепинские книги с психологической точки зрения, небезосновательно замечает: «Он (рассказчик. – И.К.) не страдает от страданий других, автор не дает ему даже немного посочувствовать раненому, подумать об убитом».

Значит, не жалость, а скупость, все та же расчетливая скупость, рожденная страхом художественного бессилия. Ведь в «Патологиях» именно обилием действующих лиц достигается образ непрерывного, хаотичного, плотного существования. И оно продлевается искусственно, вопреки беспощадным законам искусства и бытия. В этом смысле проза Прилепина, подчеркнуто некнижная, призванная отразить действительность «как она есть», в сущности своей чужда подлинной жизни. А жизнь меньше всего прощает искусству обман в любом его проявлении. Неудивительно, что герои никак не оживают. Автор наделил их необходимыми физическими приметами, но не вдохнул в каждого из них отдельную, неповторимую душу. Закрываешь книгу – и кажутся они толпой однообразных обезличенных призраков…

Когда отряд выбрасывают в пекло настоящей войны, самолюбование рассказчика уступает истерике, страху смерти.

«Какие у меня крепкие, жесткие мышцы», – думаю я с горечью, запрыгнув в кузов.

«Нас везут на убой».

Если чем и оправдано название книги, расчетливо-броское, то этим патологическим, даже в условиях войны гипертрофированным страхом.

Мы помним князя Андрея Болконского, его суровое приятие войны как одного из древнейших, неотъемлемых проявлений мироустройства. Мы помним образ войны Александра Блока: «Это – ясная, твердая, верная сталь,/ и нужна ли ей наша печаль?» Совсем иной голос слышится в прилепинской книге – ошалевший от ужаса Акакий Акакиевич, не ведающий долга, чуждый риску, проклинающий войну как опасность личному существованию.

По своему душевному складу это искусство черни.

Пройдет несколько лет, Прилепин составит альманах «WAR» (война). Но уже по рассмотрении «Патологий» усомнимся в его моральном праве представлять эту тему.

* * *

Если «Патологии» – это «бой без правил», то «Санькя» написан уже по всем канонам романа. Могут смутить жизненные и художественные перекосы, осуществленные в угоду идеологии, но в целом книга вызывает сочувствие, как вызывает его любая «игра по правилам», даже не слишком честная. Примиряешься поэтому и с нарочитым, юродствующим названием.

Прилепин пишет от третьего лица, прибегает к пейзажам, портретам, лирическим отступлениям, конструирует философские споры. Использование этих «приемов» сплошь и рядом натянутое. Обильные выверты, задуманные придать оригинальность стилю, на деле отзывают пародией. (О безотчетном комизме прилепинской прозы аргументированно и остроумно писал в свое время Кирилл Лодыгин в статье «Да никако ты писака!», опубликованной в сетевом журнале «Полярная звезда», 09.11.2007). Правда, иногда текст озаряется ясной метафорой, точным эпитетом – счастливые мгновения, кое в чем искупающие суету и натужность.

Фабула в романе – конструкция шаткая, готовая в любой момент к обрушению, но все-таки жизнеспособная. Спасает ее настойчивое следование простой и спасительной линейной композиции.

И уже откровенно обнаруживается истинный масштаб художественного таланта, достаточно скромный.

Общая интонация до крайности унылая, монотонная.

Формально роман рассказывает о молодых людях в русской провинции, отважных, честных, объединившихся вокруг одной оппозиционной партии и ее «вождя». Своим внутренним содержанием он обращен к «вечным темам» отечественного розлива, довольно искусно увязанным с нашей новейшей историей. Это критика социального неравенства (ее узконациональный, конкретно-партийный смысл ограничивает произведение и с философской, и с художественной точки зрения). Это «любовь к отеческим гробам», воплощенная буквально в образе гроба с покойником-отцом среди бескрайних снегов; застрявший автобус, мужик на розвальнях и т.д.

Какой простор для эмоциональных спекуляций создают эти щемяще-грустные образы! Как легко, рисуя их даже аляповато, стяжать славу проникновенного писателя, озабоченного к тому же судьбами родины! И при этом сослужить ей дурную службу, уводя отечественную литературу все дальше в духовное захолустье. Оно для многих становится безотчетной целью, торжеством ценностей, «освященных традицией»; Прилепин вовсе не одинок на этом пути – ему организовано лестное, восторженное сопровождение.

«Это, безусловно, совершенно классный роман, законченный и с новым героем, что очень важно. Плюс он написан просто прекрасным языком, он очень увлекательно читается, и это очень хорошая социально-психологическая и, извините за банальность, общественно-политическая проза, такая, которая отвечает на запросы сегодняшнего дня» – для Павла Басинского, склонного ко всему усредненному, мнимо-реалистическому, лубочному, «Санькя», конечно, стал настоящей находкой. Но это в конце концов частное мнение, хотя и весьма характерное. Сущность влечения к Прилепину, как ни горько это признавать, глубже и шире и свидетельствует о неблагополучии в духовной жизни страны в целом.

С исчезновением соцреализма с его парниковым, превратным истолкованием культуры и жизни требовалось кропотливое усвоение сложнейших проявлений духовной жизни мира, требовалось трудное «взросление». Слишком мучительной, однако, оказалась для нас полифония мыслей и чувств, и мы незаметно отступились от нее, с облегчением ощутили простое, черно-белое отношение к жизни. Патриотизм стал прибежищем обанкротившегося культурного сознания, прилепинское «родное» пришлось очень кстати.

Пришелся кстати и его маскулинный имидж: бритый череп, залихватски распахнутая рубашка. Когда лицо имело еще юношескую угловатость, резкость, издания сопровождались фотопортретами автора во всю обложку. Потом довольно скоро лицо стало упитанное, щекастое, и теперь фотографии лишь по мере необходимости.

Убеждение чувственностью, лубочная маскулинность беспроигрышна в завоевании публики, пресытившейся гламурно-слащавой нежностью. Но есть здесь и немалый элемент личного, интимного самоутверждения. Следуя ему, не стоило бы автору выпячивать в книгах описания любви.

Прилепинская любовь столь же бескрыла, как и его война. В ней много похоти, но мало страсти; много слов, но мало бескорыстия. Здесь женщины мужественны, решительны, а мужчины женственны, малодушны, мелочны…

На страницах о войне и любви ясна как на ладони вся «неклассическая» сущность Прилепина. По своей художнической сути он автор «записок из подполья». Свидетельство тому пресловутый «Санькя». В той «традиционной» форме, в какой роман выполнен, он не органичен для автора, стоил ему чрезмерных усилий и повлек неизбежный спад.

* * *

В последующих книгах («Грех. Роман в рассказах» и «Ботинки, полные горячей водки. Пацанские рассказы») вновь рушатся всякие жанровые рамки, и отнюдь не ради поисков своего, единственного творческого пути, а из литературной вседозволенности, из обыкновенного человеческого чванства. Словесная энергия по-прежнему сильная, но она мечется бессмысленно и бесцельно, как рыба, выброшенная из воды. Основная черта этих полурассказов-полуочерков, разбавленных даже юношескими стихами, – болтливость, совершенно несносная при отсутствии глубины и богатства личности. Житейские пустяки, сюжеты, невпопад начатые и оборванные, случайные, непроверенные мысли. В этой мешанине срослись искренность и лицедейство, явь и вымысел, достоверность и фальшь.

Короткий, острый, как бритва, и презрительный отзыв о книге «Грех» дал опытный Андрей Немзер в статье «Имитация объективности» («Время новостей», 19.12. 2007).

Чем дальше, тем больше тревожных признаков, и прежде всего в названиях. Этого следовало ожидать: червоточина лежит в самом основании его литературной биографии; хитроумный, расчетливый, он все-таки просчитался при выборе псевдонима, запоминающегося, но вычурного. «Псевдоним подчас точнее всего выражает внутреннюю сущность его носителя», – замечает Михаил Бойко, анализируя PR-технологии Прилепина в статье «Сахарный прилипала» («НГ-EL», 23.07.2009). В данном случае псевдоним все заметнее эту сущность определяет. Крикливые, аффектированные названия стали отличительной чертой автора, и таким же становится содержание. Прилепин издает теперь публицистические книги, субъективные и крикливо-обвинительные. Названия «все громче, все нелепей», вплоть до бесстыдства. Одна озаглавлена «Я пришел из России», другая – «Terra tartarara. Это касается лично меня».

Не только одного Прилепина в этом вина, если когда-то ему потакали премией «России верные сыны», не только присуждением, но и самим фактом литературной премии за посчитанную кем-то степень патриотизма. Словно в насмешку одна из книг вышла в серии «Инстанция вкуса».

* * *

Знакомясь с Прилепиным, порываешься сказать: не он первый, не он последний. Ведь юность, полная острых впечатлений, часто отражается в самодеятельных стихах, при обилии внешних событий – в автобиографической прозе. В молодом писателе, подававшем надежды, узнаешь потом прагматичного колумниста либо составителя синтетической прозы.

«Сейчас, оценивая себя, я думаю, – кокетливо откровенничает Прилепин, – что писателем я вообще не должен был никогда становиться, потому что у меня все в жизни сложилось нормально. Я могу денег заработать, меня женщины любят (выделение мое. – И.К.), для чего мне становиться писателем? Я же вижу, как выглядит среднестатистический молодой писатель и тем более поэт, они же не похожи на людей! Я не хотел быть литератором. Сейчас я хочу, потому что мне это деньги приносит, я вот за одно лето был в трех странах, почему же мне этим не заниматься?»

Что же, и тон рассуждения, и его дух исчерпывается известной формулой Фридриха Ницше – мораль плебеев есть по преимуществу мораль полезности. Столь же справедливо в данном случае и замечание философа о лукавстве раба. Рисоваться Прилепин может сколько угодно, но, поддерживая имя, трудится настойчиво и усердно: пишет публицистику, обращается к издательским проектам, публикует сборник бесед с влиятельными литературными персонами «Именины сердца» (!), затевает и широко анонсирует жизнеописание Леонида Леонова.

Последняя идея чрезвычайно находчивая. Связка с большим, но сырым и смутным дарованием увеличивает значимость сателлита.

Вообще Прилепину свойственна невероятная предприимчивость, подлинный «инстинкт к саморекламе» – cущность купца, нежели русского писателя.

О, этот век шоу, век искуснейшего оптического обмана: как легко теперь обознаться!

Илья Кириллов, "НГ EX libris" - 2010-01-21