Человек большого жеста

Недавно писатель Захар Прилепин обратился в форме манифеста к интеллигенции, сообщив ей, что он лучше ее, так как он прочел больше книг, потому что по его книгам ставят спектакли, потому что его книги переведены на 22 языка, потому что он был во Франции десятки раз и ел в лучших ресторанах мира; а также потому, что он больший либерал, демократ и европеец, нежели все они вместе взятые, которых звать никак, один буй на аватарке.

Люди, прочитав это, взволновались и стали говорить, что Захар увлекся, что ему от славы сорвало крышу, что хвастать ресторанами неприлично и так далее. То есть, все это интерпретировалось в категориях эксцесса, что, разумеется, совершенно неверно: высказывание Прилепина представляет собой логичное завершение всей той траектории, которую Захар прочерчивает последние лет пять, оседлав идеологические (и, как и в случае всякой тотальной идеологии, выданные за «народные») ожидания в адрес такой институализованной фигуры как писатель.

Идея тут в том, что наше государство, отчаявшись создать какую-то гомогенную модерную идеологию, прибегло к услугам старой доброй идеологии большого нарратива, о смерти которого еще тридцать лет назад писал Лиотар: то есть, к такой интерпретации истории и современности, в рамках которой траектория развития страны обладает чертами цельного, преемственного процесса, направленного на решение глобальных цивилизационных задач. Первым подступом к такой интерпретации был нарратив «России, встающей с колен», со временем преобразовавшийся в целую мировоззренческую систему, повествующую об уникальной роли нашей страны в мировом процессе и, разумеется, о врагах, которым эта уникальная роль поперек горла. 

Большой нарратив же — это всегда эстетика крупного жеста: большие стройки, поворот рек, конфликт цивилизаций, монументальная живопись, парад физкультурников, — словом, все, что способно мобилизовать людей, свернуть их канарейкам головы, оторвать от повседневности и приставить человека к деятельности, по самой своей природе настолько большей, нежели разрешающая способность зрения обывателя, что последний не может охватить взглядом даже ту часть, которую назначен делать, и вынужден полагаться на экспертное мнение руководителей, если не желает умереть от ощущения бессмысленности своего труда. Большой нарратив, по сути, — идеальная машина отчуждения человека от результатов его труда (о чем писал еще Дебор), чей механизм действия состоит в том, что за результат труда человеку выдают глобальные свершения, в которых его личный вклад, даже если он и есть, невозможно измерить в силу радикальной несопоставимости масштабов. И, как и в случае со всякой машиной отчуждения, целью большого нарратива является отъем у человека права и возможности осознания его личных, непосредственных потребностей и замена их фиктивными целями: просто в случае капитализма этими целями делается безудержное статусное потребление, в случае же мобилизующего большого нарратива — довлеющая себе работа, лишенная непосредственного вознаграждения, которое заменяется символической наградой «участия в общем деле». 

Тем не менее, в обоих случаях задача системы состоит в том, чтобы превратить людей в идеальных потребителей своей идеологии, для чего, прямо по Грамши, ей нужна помощь тех, кто будет эту идеологию транслировать и легитимировать. В модерном капиталистическом обществе такие ретрансляторы вербуются из демократичной среды поп-культуры, тогда как обществу мобилизованному, склонному к жестким ценностным иерархиям  требуются работники из среды «высокого искусства».

Вот тут и вступает в игру Захар Прилепин. 

***

Я как-то в Фейсбуке задался вслух вопросом, существуют ли темы, на которые еще не высказался Прилепин. Разумеется, пришли комментаторы, которые написали, что, конечно, такие темы есть, например, музыка или кулинария. Дальнейшее развитие ситуации было довольно комичным, потому что на каждую предложенную тему, на которую наш автор вроде бы, по всем суждениям здравого смысла, не должен был высказываться,  тотчас приводилась ссылка с комментарием Захара Прилепина. Разумеется, это гротескный эксперимент, и, разумеется, такие темы можно найти: но паттерн очевиден — медийная активность и медийная репрезентация Прилепина приводит к тому, что он оказывается обязанным высказаться по всем существующим в нашем актуальном интеллектуальном пространстве вопросам.  

Нетрудно заметить, что в этом качестве Захар Прилепин сменил Дмитрия Быкова, о вездесущести и производительности которого в свое время тоже ходили легенды. Можно было бы решить, что они занимают свои позиции просто в силу темперамента: однако у нас традиция справляться обо всем на свете у писателей значительно старше, чем кто-либо из них. Часто эту традицию полагают какой-то формой нашего национального сознания; однако на пародийном уровне она обнаруживает себя еще в одной сфере — а именно в сфере поп-музыки: наши рок-музыканты — тоже эксперты по всем вопросам, причем эта роль также навязана им средствами массовой информации. То есть, можно, конечно, решить, что мы привыкли справляться у писателей обо всем на свете за долгие годы уникального исторического развития; но едва ли тем же можно объяснить пристрастие к мнениям рок-звезд. Однако же стоит вспомнить, что наши рок-музыканты традиционно полагаются у нас сперва поэтами, а уж потом музыкантами, в рамках представления о нашем роке (и — шире — о нашей культуре) как о явлении «логоцентричном», — чтобы такое положение дел перестало быть какой-то загадкой.

«Логоцентричность» можно объяснить, не прибегая к метафизическим ссылкам на «особенности менталитета» и «народную душу»: дело в том, что писатели и поэты изо всех художников, репрезентирующих представление об высоком искусстве, — народ, в силу особенностей профессии наиболее артикулированный. Таким образом, их избирают на роль пастырей не по причине особенной любви к литературе, а просто от того, что они среди всех деятелей культуры лучше всего говорят.  

Деятели культуры же в рамках мобилизационных идеологий выступают рекламными агентами (или даже, скорее, коммивояжерами) этих идеологий; агентами,  чей статус легитимирован их высоким положением в разделяемой авторитарным сообществом системе иерархий: поэтому у них все обо всем спрашивают — ровно затем, чтобы обрести идеологически верное и ценностно фундированное мнение.

Разумеется, к любому писателю за советом не пойдут: тут нужны совокупность определенной славы и определенных талантов. Те, кто думает, что здесь также нужен резонанс определенного  мировоззрения, скорее всего, ошибутся: то, что Прилепин (равно как и учитель его Лимонов) станут вдруг агентами текущей власти, еще лет пять назад было бы трудно вообразить.  Примечательность Лимонова и вообще всей эстетики, связанной так или иначе с НБП (и именно то, что притягивало в орбиту НБП такое большое число художников разного рода), заключалась в том, что в эпоху, когда страна, вслед за Западом, пыталась выработать у себя диверсифицированную  идентичность постмодерна, с его иронией и вниманием к повседневной жизни, НБП придерживалась эстетики сильных жестов и жестких ценностных иерархий; она была последовательным сторонником большого нарратива, то есть, того, что теперь внезапно сделалось актуальным на уровне всей государственной идеологии.  

Госидеология же наша — вообще вещь довольно забавная: при постоянной смене социальных, философских и экономических ориентиров в ее рамках существуют системные константы, своего рода эпистемология, остающаяся неизменной даже тогда, когда полностью меняется онтология, что, помимо прочего, обеспечивает ее континуальность, в силу которой она так или иначе воспринимается как идеология одного и того же государства, при том, что разных государств у нас за двадцатый век было целых три. 

Одной из таких констант является необходимость всегда иметь деятеля культуры, который как бы воплощает собой текущий дух страны. В этой роли побывали Толстой, Горький, Шостакович, Солженицын; отстоял на этом посту свое и Дмитрий Быков — тогда, когда под «духом страны» подразумевался благонамеренный либеральный постмодерн. Сейчас этим духом считается ресентиментная имперская идеология реваншизма, маркированная фразой «Русский Мир»: разумеется, сибарит Быков никак не может ее воплощать. Идеологический товар сменился; понадобился ребрендинг компании, которая этот товар продает.

Новым лицом компании и стал Прилепин, репрезентируемый и саморепрезентируемый как человек дела, как патриот, как писатель, близкий к народу и разделяющий с народом его имманентную тягу к социальной справедливости. Человек, способный производить изоморфные большому нарративу сильные жесты. Участник боевых действий, давний сторонник экспансионистской государственной политики, обладающий грубым, неприкрашенным стилем и артикулированным мнением по любым бытийственным и мировоззренческим вопросам. Для полного соответствия образу ему не хватало только большой книги, и он ее написал: роман «Обитель», толстый, на одну из самых болезненных тем нашей истории, с набором важных суждений, книга, которую, так сказать, не стыдно взять в руки, книга, про которую так называемая «либеральная тусовка» писала, что если раньше и были у кого-то сомнения на предмет величия Прилепина, то теперь они полностью снялись (на что потом искусный коммивояжер Прилепин, разумеется, не преминул ей указать).

И, соответственно, теперь, когда он начинает перечислять свои достижения — был в лучших ресторанах, переведен на 22 языка, прочел все самые умные книги, что он больший демократ, больший либерал, больший европеец (обратите внимание на это методичное повторение слова «больший», речь как раз о масштабировании жеста, да), — нужно хорошо понимать, что он не выбился из стиля, а, напротив, самым аккуратным образом остается в его рамках: то есть, он перечисляет все сделанные им в жизни большие жесты, чтобы люди, которые именно за это его и любят, получили, так сказать, товар лицом. Чтобы они знали, что не зря они сложили к его ногам символический капитал, что их инвестиции не пропали даром: вот на что они пошли, граждане, не беспокойтесь, ваши деньги в надежных руках. 

При этом, в качестве побочного сюжета можно отметить, что естественных сред обитания сильных жестов, патетики и людей дела в современном западном мире, отравленном партикуляризмом и постмодерном, осталось не так много: одним из прибежищ всего вышеперечисленного является хип-хоп — среда ужасно комичная именно своей тягой к нерефлексивной патетике, по той причине, что аборигенами ее является публика по большей части простодушная. И Прилепин, пытаясь укоренить свою позу «сильнодействующего человека» в современном, крайне рефлексивном и партикуляризованном  мире, недаром, с заметной эстетической чуткостью, для высказывания часто избирает именно язык и коммерческие приемы хип-хопа — от записи видеоклипов с ураганным рэпчилой про то, что пора валить тех, кто говорит «пора валить», до выпуска своей линейки верхней одежды; и его нынешнее хвастовство вполне вписывается в эстетику и этику рэп-дискурса: это как бы одновременно апология себя и дисс на противников,  в характерном  для данного дискурса гиперболизированном стиле.

Подобная стратегия, впрочем, при всей ее действенности, хорошо обнажает чисто коммерческое содержание нынешнего бренда под названием «писатель Захар Прилепин»: потому что именно хип-хоп прославился особенной виртуозностью в деле продажи маркеров контркультуры на капиталистическом рынке символов. Я здесь совершенно не хочу сказать, что Прилепин «все делает ради денег»: как раз если бы он поступал именно так, то на роли своей долго бы не задержался, — люди, уповающие на кого-то, инвестирующие в кого-то, фальшь все-таки хорошо чувствуют. Нет, сила маркетинговой стратегии Прилепина именно в том, что он совершенно гомологичен той идее, той идеологии, которая его вознесла на вершины; Прилепин не просто продает идеологический товар — он сам свято верит в его чудодейственные свойства. Он идеальный коммивояжер, иначе бы он не попал на свое место: те, в чью пользу подобные коммивояжеры работают, умеют отличать подлинную лояльность бренду от попыток симуляции. 

Мне, разумеется, возразят, что Прилепин просто талантливый писатель, и оттого-то он так известен. Но хороших писателей у нас все-таки есть какое-то число, однако никто из них не обладает таким числом наград, таким числом своих программ и передач, своею линейкой одежды, не выпускает сборники чужих стихов и прозы, на обложках которых фото не авторов текстов, а самого составителя, не пишет такое число статей и колонок во все мыслимые изданиях и соцсети и не снимается в глянцевых журналах в качестве ролевой модели и перспективного политика-интеллектуала. По всем этим параметрам Прилепин — типичная медийная поп-звезда: а такое положение хорошими книгами не зарабатывается.  Более того, в окружении Прилепина есть и еще писатели, обладающие сходным талантом, мировоззрением и сходной же склонностью к крупным жестам: но ни один из них не имеет и сотой доли медийной видимости Захара. Ибо это хороших писателей может быть много; а медийная поп-звезда, эксплуатирующая роль «большого писателя», всегда в настоящий момент бывает только одна. 

***

Со всей этой ситуацией стоит смириться — во-первых, поделать тут ничего нельзя, во-вторых, она рано или поздно изменится, рано или поздно идеологии понадобится новый коммивояжер, — однако стоит констатировать напоследок одну проблему: любой человек, назначенный служить рупором масс, обязан обладать свойствами, которые массами воспринимаются как сугубо положительные. Поскольку основанием славы Прилепина является его умение производить большие жесты — очевидно, что именно это и находит отклик у его аудитории. При этом известность свою изначально Захар обрел  именно среди той «либеральной тусовки», которую он сейчас поносит: просто потому, что еще пять-шесть лет назад на звание крупного писателя можно было претендовать, только сообразуясь с ее вкусами и чаяниями (что, судя по тогдашним текстам Прилепина, его самого очень сильно задевало, да и сейчас эта фантомная боль сохранилась). 

Таким образом, именно «либеральная тусовка» изначально оказалась восприимчива к большим жестам Прилепина, и это полностью подтверждается тем, что она о нем в свое время писала, — то есть, тем, что он сейчас ей возвращает еще одним сильным жестом — жестом иконоборца, восставшего против вскормившей его среды, жестом Эдипа в адрес своих родителей. По данной причине тех, на кого он сейчас обращает свой гнев, ничуть не жалко, так как вся эта ситуация показала, что у них у самих нет иммунитета к тем чертам и механизмам большого нарратива, которые они в других случаях склонны порицать. Манифест Прилепина обращен к «своим», это конфликт внутриидеологический; нас, простых любителей русской литературы, вся эта история не касается.

Артём Рондарев
«Актуальные комментарии», 11.04.2016